Тогда — не смолчал, а вот при Хенслоу приходилось опускать глаза в пол, как девице на выданье. Хотя Хеэнслоу был тот еще пройдоха — такой и за полпенни кого угодно продаст, хоть сына, хоть мать родную, и глазом не моргнет.

— Это для роли, сэр, — пробормотал Дик. — Новая роль в новой пьесе.

И старый лис, конечно же, уцепился, в него, как гончая, даже кустистые брови задвигались, как гусеницы, в предвкушении тайны конкурирующего театра.

— Новая роль?

И Дик врал отчаянно, напропалую, понимая, что пропал, играл такого себе простачка-дурачка, в конце концов, актер он, или нет?

— Да, новая пьеса, знаете ли, планируем ставить после Пасхи, комедия, несколько авторов… — и добавил для вежливости и убедительности, — сэр.

Хэнслоу забарабанил пальцами по столу.

— Комедия, значит… Несколько авторов… Ну, хорошо, мастер Бербедж, подыщем вам какой-то парик…

* * *

Какая счастливая все-таки подруга, думала Белла, когда по одному только слову, что она-де к невесте мастера Бербиджа, тяжелые двери «Розы» растворились, впуская ее внутрь. Белла с трепетом вступила за расшитый золотым и алым занавес, и замерла в нерешительности, не зная куда идти. Все было такое чудное, такое чарующее — ну прямо в сказку попала! Вот бы и ей так, вот бы тут поселиться и жить — что бы угодно делала, мешала бы краски, шила бы, вышивала бы, убиралась и таскала актерам сидр и пиво, ублажала бы, может, даже — а что, да за такую жизнь ничего не жалко.

Подруга нашла ее сама, обняла порывисто, зачастила:

— Ах, душка, как хорошо, что ты пришла, а я так переживаю за мастера Дика, душка, прям страсть. Сам не свой прямо, с тех самых пор, как первый раз поехал к милорду Топклиффу, а уж со второго — как подменили…

— Неужто бьет тебя? — всплеснула руками Белла, вглядываясь в подругу. Вот и счастье, вот и благородные, все они одинаковые, одни миром мазаны, разве что может, вот мастер Уилл не таков, да мастер Марло. Поэты — они ж как небожители…

— Нет, что ты, что ты, душка Белла, мастер Дик хороший, он же никогда… нежный такой, — Китти даже слегка покраснела. — А только знаешь, так и мечется, так и мечется, ночами не спит, а как спит, так тоже мечется, стонет, кричит, бывает даже!

* * *

— Ты-то? — горько усмехнулся Нед, и упоительные ночи, проведенные в этом доме, расползлись из его памяти, как туман или наваждение, уступив место другим, совсем другим воспоминаниям. Ему говорили — те немногие, кто сразу узнал об удаче быть представленным одной знатной леди, поклоннице Тамерлана и его завоеваний: берегись, чем больше у бабы денег, которыми она может распоряжаться на свой суд и ряд, тем опаснее становятся ее желания. Оступишься — и она тебя сотрет в порошок, сколько ни гоняй азиатских царей в своей сколоченной из шпона колеснице. Но настоящая опасность, настоящая топь — она была ближе, и понятнее, и страшнее. Нед стоял на одинокой кочке посреди бесконечного болота, так и норовящего затянуть его. На одном берегу была мисс Вудвард, белокурая Джоан, носящая ему свои знаменитые, тающие во рту пироги в накрытой салфеткой корзинке каждый день. На втором — роскошные прелести графини Эссекс и запах ее восточных духов.

А вокруг, куда хватало зрения, носились в безумной пляске зеленоватые огоньки — фонари сумеречных мертвецов. Демоны, самые темные, самые постыдные желания. О них было легко забыть, не видя лица Кита Марло, и пытаясь убедить себя в том, что за въедающимися под кожу, как порох, и такими же горючими строками не стоит человек — а, может, и не человек вовсе. Но как только он сам находил Неда, как только брал его за руку, болото возвращалось — и добраться до его края оказывалось невозможно.

Слишком сильно хотелось утонуть.

— Ты — можешь. Я даже не сомневаюсь, что можешь. Сколько их у тебя, этих, что по первому щелчку пальцев побегут бросаться с крыш, чтобы позабавить тебя в твоей вечной скуке?

Он говорил глупости, молол такое, о чем вскоре собирался пожалеть. Рядом была Френсис, все еще теплая и расслабленная после постели, где она провела ночь с ним, с ним, ни с кем другим, и собиралась, если можно было верить ее воркованиям, провести еще много ночей. Она была прекрасна — предел мечтаний любого мужчины в здравом уме.

В здравом уме!

Разве стала бы она иметь с ним дело, и, что греха таить — давать ему деньги, после того, что созерцала сейчас?

Но Нед говорил, жадно глядя Киту в лицо, пока Кит держал его за руку — и оба не могли остановиться.

— Хватит, Кит. Играй с кем-то другим в эти твои игры. Зачем тебе все это? Потешить самолюбие? Пополнить коллекцию? Показать всем, как ты хорош? Я не хочу больше бегать за тобой, как собачонка, привязанная за шею к телеге. Лошадь понесет, телега рухнет прямо в Темзу с моста — и собачка за ней… Так тебе нравится?

Кит сузил глаза и облизнулся.

— Ты вроде как пытаешься сказать, что я — бессердечное чудовище, использующее таких, как ты, поклонников моего поэтического дара, в собственных низких целях… Понимаю. Но со стороны может прозвучать иначе: Нед Аллен намекает, что его драматург, ненавидимый многими Кит Марло, несмотря на свою репутацию, а то и благодаря ей, был удобным деловым партнером только в дни благоденствия. Когда мы оба гребли деньжата лопатами, и я отдавал тебе всех тех обезумевших шлюх, кого не мог трахать сам. Когда людей давили, когда им ломали кости в драках у ворот «Розы», потому что на «Тамерлана» или «Жида» не хватало билетов… А сейчас этот чертов хуесос тебе уже не нужен. Пригревшись под крылом прекрасной леди, не так удобно иметь дело с тем, на кого вострит зуб сам Топклифф, так?

И тут, посреди напряженного, звенящего, как сталь, молчания, раздались аплодисменты. Леди Френсис, или просто Френсис, или чужая жена, еще чья-нибудь любовница, зрительница, в конце концов, восторженная любительница театра, сидя на краю стола, хлопала в ладоши, глядя на них с Китом горящими глазами.

* * *

— Браво! — воскликнула Френсис, осознав, что услышанное заставило ее забыть о былых терзаниях. — Браво, господа! Признаться, Кит, я уже бросила надежду увидеть то маленькое представление, с которого началось наше с тобой пренеприятное знакомство… Но сегодня, о чудо, ты снова даровал мне надежду!

Она хохотала — искренне, тепло, схватив со стола мелко написанные, но не запечатанные пока письма, и обмахивая ими полуоткрытую шею и грудь. Рыжая макака, до неузнаваемости пудрящая свою морщинистую, как жопа мумии, рожу, и мозги дорогого муженька, показалась такой далекой и незначительной, что лишь за это Нед Аллен был достоин получить доплату — сверх договоренности.

Кит Марло, впрочем, прощения не заслуживал — пока что.

— Мне думается, — продолжала леди, пока листы задорно порхали в ее руке. — Тебя просто нельзя оставить более-менее наедине с каким-нибудь красавчиком, чтобы не началось вот это… И я боюсь, что мне придется покончить с тобой все дела, как бы выгодны они ни были — иначе ты просто уведешь всех, кого я приглашаю скрашивать мое почти вдовье одиночество!

* * *

Лиззи, что теперь Беллой была, слушала страшную повесть, открыв рот, даже слезинки заблестели в серых глазах.

— Бедная ты, Китти, бедная, — причитала она, обнимая подругу. — И мастер Дик бедный! Как же это вы? Что ж теперь будет-то?

А Китти что, Китти себя не жалела, да и чего жалеть. Пресвятые яблочки, да она никогда еще в жизни не жила так богато и роскошно, как сейчас — как сыр в масле каталась! Даже если отбросить косые взгляды миссис Бербедж и мистера Бербеджа — все равно было хорошо! И душка Дик ее любил всем сердцем, а брат его был с ней — такой вежливый, такой джентльмен, будто она была леди самых чистых кровей. То дверь откроет, то ведро поможет поднести. И видно было, что от чистоты сердца это, ни от чего больше. Может, для кого, конечно, такое и было привычным, но для нее — нет, не было. А потому Китти ценила каждую минуту, что была сейчас. Вот помирились папаша с Диком, перестал папаша грозить карами земными и небесными, а Дик в ответ упрекать его — и то хорошо. Вот они с Лиззи после репетиции пойдут помогать миссис Бербедж печь сладкие булочки — совсем прекрасно, как будто семья у нее, думала Китти, и тут же себя одергивала: а почему как будто? Так и есть, очень скоро, пресвятые яблочки, совсем недалеко уже, какая-то неделя от силы, может, две — станет она женой Дика, новой миссис Бербедж. Обзаведется хозяйством, слуг будет гонять — совсем как мамаша Дика. А что та смотрела косо свою будущую невестку — так что сделаешь, видать, жаль ей своих дочерей, неустроенных. Одна бог весть где нынче, а другая — хорошо хоть в Англии, на родной почве, как говорил мастер Уилл. А думать о будущем — так до него еще дожить надо. Как знать, что там будет, дальше-то.

За сценой зашевелились, забегали, Китти с Беллой вдруг оказались в центре вихря: суетились рабочие, вытаскивая декорации, суетились актеры, готовясь к выходу на сцену. Китти обняла все еще тревожно заглядывающую ей в лицо младшую подругу, увлекла поглубже от сцены, туда, где душно и сладко пахло пудрой и висели в воздухе среди груды всякой одежды ее золотые облачка.

— Пойдем, пойдем, — зашептала, сейчас начнется этот… как его… почти спектакль. Прогон в костюмах! — вспомнила Китти и улыбнулась сама себе: вот до чего нынче была грамотной, не всякая и леди знала то, что знала она.

* * *

Прогон, однако, все не начинался.

Вот и декорации были вытащены и расставлены, и все, кто был занят в грядущей пьесе, подтянулись ближе к сцене, разодетые, как полагалось. Дик тут только головой качал: ставить «Эдуарда» в канун Пасхи — удумали же. А пауза затягивалась, и по багровевшему лицу Хэнслоу стало очевидно, что что-то пошло не так.

Хэнслоу кусал усы от недовольства, а Дик, знай себе, нахлобучивал черный, пллотный и жаркий парик на глаза, да старался сдержать улыбку.