– Спасибо, Саша. Я попробую…

– Забудь про публику и про камеры, – посоветовал он напоследок. – Рядом с тобой никого нет, кроме меня. Смотри на меня, слушай меня, говори со мной. Это всё, что от тебя требуется.

В очередной раз грохнула хлопушка ассистента.

– Начали!!!

Вера на миг закрыла глаза. Когда же открыла их – все только подивились этому чудесному преображению. Перед графом Николаем Бобровским стояла цыганка Настя – независимая, упрямая, своенравная. Пристально, без улыбки, смотрела она ему в лицо, чуть нахмурившись. Белецкий – вернее, граф – и сам заробел от этого сурового взгляда.

– Что же ты сделала со мной, Настенька, – тихо сказал он. – Приворожила, что ли… Ничего я больше в этой жизни не хочу, ничто не радует. Только быть с тобой, видеть тебя… и рад бы избавиться от этой напасти, а не получается. Да пожалей же ты меня, бессердечная! Или уж убей вовсе…

– Смеётесь вы надо мной, барин, – еле слышно отозвалась Настя. – Придумали себе любовь, и мне голову закружили, заморочили… Как же вы потом меня отрывать от себя будете? По живому резать? – она осторожно подняла руку и нерешительно погладила графа по щеке, сама не отдавая себе отчёт в том, что делает. Тот, и веря и не веря, перехватил её ладонь, прижал к своим губам… а затем медленно, словно боясь вспугнуть дикую пташку, взял лицо Насти в ладони и осторожно поцеловал.

Асины щёки опалило жаром. Ей передались и волнение, и трепет очарованной цыганки – казалось, что Белецкий сейчас целует именно её, Асю… и вовсе не по роли. Она закусила губу, наблюдая за этим не то настоящим, не то киношным поцелуем.

Настя, поначалу задрожавшая в объятиях графа Бобровского, точно осенний листок, вдруг сама прильнула к нему. Отчаянно и решительно – да гори оно всё огнём… Но несколько мгновений спустя опомнилась, вырвалась из кольца его рук, вскрикнула безнадёжно, будто сердце себе рвала:

– Не надо… перестаньте! Оставьте меня! – и, поскольку граф, разгорячённый поцелуем, продолжал её удерживать, резко толкнула его в грудь. Он неловко зашатался, оступился, попятившись… и упал в воду.

– Стоп! Снято!!! – заорал Горевой, не скрывая своего восторга – всё вышло как надо, идеально, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

Белецкий тут же резво вскочил на ноги. Метнувшаяся к артисту расторопная костюмерша в один миг стащила с него облепившую тело мокрую рубашку. Зрительницы по ту сторону ограждений издали протяжный стон, а Ася почему-то смутилась и отвела глаза. Впрочем, Белецкий недолго светил обнажённым торсом – ему тут же подали большое полотенце, и, растираясь им на ходу, он скрылся за ширмой.

– Чашку горячего кофе ему туда подайте, быстро! – скомандовал Горевой, кивнув одной из ассистенток.

«Лучше бы чай, а не кофе», – отметила Ася машинально, помня о его проблемах с сердцем, но тут же рассердилась на себя. Кто она ему, в самом деле – мамка-нянька? Или заботливая жёнушка?

Как сказал про Белецкого Вовочка-продюсер – он уже большой мальчик. Вот пусть сам и разбирается.


С первой сценой, в итоге, провозились практически до самого обеда. Очень много времени ушло именно на подготовку: на то, чтобы Вера вошла в образ и настроилась, на репетиции и забракованные с самых первых минут дубли.

Около двенадцати часов дня все наскоро перекусили бутербродами, запивая их чаем, а затем Веру с Аурикой отправили гримироваться и переодеваться. По сюжету, между первым эпизодом (поцелуем графа и цыганки) и вторым (разговором двух сестёр) лежал приличный отрезок времени. Во второй сцене Настя, уже взявшая на душу страшный грех, преследуемая полицией и морально разбитая, возвращалась в родной табор и натыкалась на лютую ненависть со стороны младшей сестры. Это был очень сложный и сильный момент, требующий от обеих актрис максимальной самоотдачи. Веру перегримировали в соответствии с её нынешним образом: добавили тёмных кругов под глазами, резче обозначили скулы, обескровили губы, спутали волосы, нарядили в разорванную и перепачканную одежду.

К этому моменту большая часть зевак уже расползлась. Кому-то просто наскучило торчать здесь без толку – всё равно почти ничего не разглядишь и не услышишь, не слишком-то увлекательное зрелище. Кого-то ждали важные дела и хозяйские заботы. Но самые стойкие продолжали ошиваться по ту сторону ограждений, втайне рассчитывая на то, что после окончания рабочего дня им удастся взять у артистов автограф, а если повезёт – то и сфотографироваться с ними на мобильный телефон.

Белецкий, переодетый в «гражданскую» одежду, сидел на складном походном стульчике и строчил что-то в телефоне. Ася старалась как можно реже поглядывать в том направлении. Ей и так уже казалось, что со стороны она выглядит слишком заинтересованной артистом, и что на площадке все давно это поняли. И всё же было немного обидно, что переписка в эсэмэсочках ему важнее, чем живое общение… например, с ней, с Асей.


Горевой опасался, что без поддержки такого сильного и опытного партнёра, как Белецкий, Вера снова может растеряться. Тем более, Аурика тоже не блистала богатым актёрским опытом… Однако, на удивление, всё прошло просто превосходно. Обе актрисы продемонстрировали невероятно реалистичную игру – сцена получилась живая, надрывная и драматическая.

Юная Лала обвиняла старшую сестру в том, что та запятнала честь семьи, и теперь по Настиной вине никто не захочет взять её, Лалу, в жёны – кровь-то «порченая». Аурика была прекрасна в своей роли – глаза её сверкали праведным гневом, волосы разметались, с губ срывались ругательства.

– Ты весь род опозорила! – кричала она в ярости. – Имя отца нашего осквернила! Никто теперь не согласится жениться на мне с такой-то сестрой-распутницей! Ненавижу тебя, проклинаю! Змея ты, а не сестра! И как ещё совести хватило вернуться сюда, людям на глаза показываться… Да лучше бы ты умерла!

Вера тоже была великолепна – она не говорила ни слова в ответ, но глаза её налились самыми настоящими слезами, губы подрагивали, пальцы нервно теребили бахрому рваного платка. Она еле заметно качала головой, как бы отказываясь верить в то, что слышит от родного человека, и невольно пятилась, отступая под тяжестью этих чудовищных обвинений.

Ася любовалась ею и испытывала такое чувство гордости, будто блестящая актёрская игры Веры была её личной заслугой. На самом-то деле, конечно, она тут ни при чём… а вот Белецкий по праву может гордиться тем, что раскрепостил свою партнёршу – после дубля с поцелуем всё пошло, как по маслу. Ася незаметно покосилась на Белецкого – сидит, тоже восхищённо смотрит на Веру, на губах играет довольная полуулыбка… Ася тихонько вздохнула и отвернулась.

Когда прозвучало долгожданное «стоп, снято!», публика разразилась аплодисментами. Цыгане, пришедшие поглазеть на съёмку, неистовствовали больше всех – они одобрительно свистели и выкрикивали: «Браво, чайори!»[8] в адрес обеих актрис.

Ася резво щёлкала затвором фотоаппарата, тайком снимая крупные планы цыган своим телевиком. Очень удобно – ты фотографируешь издали, а человек даже не подозревает, что оказался под прицелом камеры. Поэтому кадры получаются очень естественные, живые и атмосферные. Хотя Белецкий, наверное, сказал бы на это что-нибудь в духе: «В этом вся ваша журналистская сущность». Ну, да бог с ним…

Впрочем, одна цыганка всё-таки просекла, что её сфотографировали. Она приветливо помахала Асе рукой и окликнула:

– Эй, дорогая!

Асе стало чуточку неловко, но цыганка, кажется, и не думала сердиться на неё. Судя по всему, как раз наоборот – она проявляла жгучий интерес к тому, как вышла на фотографиях. Это была стройная, статная, хоть и немолодая уже, женщина с пронзительными глазами, чернющими, как южная ночь, и красиво очерченными губами, выкрашенными в алый цвет

– Шунэса? Яв дарик…[9] Да подойди же! Покажи, что ты там наснимала…

Асе стало немного не по себе. В памяти сразу же всплыли все детские страшилки от взрослых: дескать, к цыганам и близко подходить нельзя, обманут, загипнотизируют, обворуют, у мамы с папой украдут… Ну, похищать Асю, положим, этой цыганке и вовсе ни к чему, но… вдруг она под шумок фотоаппарат свистнет? Дорогой, между прочим. А что? Заговорит ей зубы и умыкнёт!

– На дар[10], – засмеялась цыганка, будто прочитав её мысли. – Не съем я тебя, честное слово!

Переборов себя, Ася приблизилась и, не снимая камеры с шеи, осторожно показала женщине несколько отснятых кадров.

– Ай, ну не красотка ли я? – всплеснула руками весьма довольная цыганка. – Любо-дорого глядеть… Спасибо, милая. Дэ васт![11]

Ася смотрела на неё вопросительно, не понимая, и цыганка, тряхнув головой, коротко хохотнула:

– Руку, руку твою!..

Ну вот, поняла Ася, начинается. Сначала «дай ручку», потом «позолоти ручку», а затем «упал, потерял сознание, очнулся, гипс».

– Вы мне погадать, что ли, хотите? – скептически изогнув бровь, осведомилась Ася, на всякий случай отступая на безопасное расстояние.

– Чего ж тут гадать, когда и так всё видно, – широко улыбнулась цыганка, сверкнув крупными золотыми зубами. – Мне про тебя, птичка, многое известно.

– Например? – купилась Ася на приманку. Цыганка, не мигая, уставилась в её глаза. Казалось, что огромные, как чёрные дыры, зрачки буравят Асю насквозь.

– Сын у тебя есть, гожинько мири,[12] – удовлетворённо заметила цыганка.

Ася нервно расхохоталась ей прямо в лицо.

– Немного же стоит такое «гадание», – язвительно произнесла она, но женщина покачала головой, не принимая возражений:

– Я не гадаю, правду говорю.

– Что значит – правду? – разозлилась Ася. – Нет у меня никакого сына и никогда не было! Или… – её внезапно пронзила отчаянная догадка – сумасшедшая, безумная, отзывающаяся острой болью в сердце. – Я что, беременна? – прекрасно зная, что это не так, Ася умоляюще взглянула на цыганку, словно от её ответа зависела вся дальнейшая судьба.

Но цыганка лишь безжалостно возразила:

– Нет. Твой мальчик уже взрослый. Ему десять лет.