Энтон Дисклофани - Наездницы

Внезапно Йонахлосси превратился в цветочный ковер. Иберийка[13] раскрасила поля за манежами во все оттенки розового, Площадь окаймлял гадючий лук, а сами манежи были окружены моими любимыми, высаженными в аккуратные клумбы нарциссами. Посадкой луковиц еще до отъезда руководила миссис Холмс. Однажды вечером Хенни отметила, что миссис Холмс – гениальный цветовод, и я не могла с этим не согласиться.

У нас нет будущего. Я ожидала, что мистер Холмс может в любую минуту произнести эти слова, но он молчал. Я знала, что скоро все закончится. И я знала точную дату, знала, как это произойдет. Миссис Холмс вернется, и мы просто перестанем встречаться.

У нас не было будущего. Мистер Холмс мог бы это сказать. Мог бы подготовить меня к неизбежному. Но я не была наивна. Меня можно было назвать подлой, трусливой, коварной, но только не наивной. Почему я так вела себя сначала дома, а теперь в Йонахлосси? Я рисковала всем, будучи достаточно взрослой и далеко не глупой. Но я ничего не могла поделать с желанием, подкатывающим к самому горлу. Я не могла и не хотела от него избавляться.

Мама была бы разочарована. Если бы она узнала, чем я занимаюсь, она бы меня возненавидела. Но если мои родные смогли с такой легкостью от меня отречься – вышвырнуть меня из своего дома, из своих сердец, – разве не имела я права действовать точно так же? Я не была слабой. Внутри меня скопилось столько желания, столько потребности в любви! Я чувствовала, как это желание взрывается и множится во мне при каждом прикосновении мистера Холмса.

Да, с Джорджи я тоже испытывала нечто подобное, но то была малая часть чувства, которое я испытывала к мистеру Холмсу. Он научил меня тому, что это желание способно делиться, что оно меняется в зависимости от объекта. «Известно ли это маме? – спрашивала я себя. – Знает ли об этом отец?» Потому что человек, который желал только одного человека, который был отстранен от всех остальных, знать об этом не мог.

Я подумала о том, что мне сказал мистер Холмс. Он считал, что мои родители от меня отказались. Он их не знал. Он не знал, как нежен мой отец, каким прелестным сделала наш дом моя мама. Он не знал, как мы любили друг друга.

Джорджи был в Миссури с родителями. Мама сказала, что мы, возможно, увидимся с ним на следующей неделе, но я не могла уточнить дату, не вызвав у мамы подозрения.

Я проснулась, хватая ртом густой горячий воздух. Часы на тумбочке показывали половину четвертого, и это означало, что через час рассветет и я смогу отправиться на верховую прогулку.

Летом каждый из нас обзаводился второй кожей, слоем влаги и пота, окутывавшем нас постоянно. А лето только началось.

Мир за окном выглядел мертвым и равнодушным. Ветер не шелестел травой, сверчки не терли лапкой о лапку и не нарушали неподвижность своим скрипом. Я села на ступеньку и расстегнула верхнюю пуговицу ночной сорочки, что нисколько не помогло. Я закрыла глаза и подумала о кузене, о том, как он трогал меня в прошлый раз, как я трогала его, как мы оба чему-то учились.

– Теа, – раздался сзади голос Сэма.

Мне незачем было оглядываться, чтобы узнать, что он сидит в кресле-качалке.

– Сэм?

– Ты не испугалась? – спросил он.

Судя по всему, он проснулся уже давно. Он всегда любил пугать людей. Иногда он выпрыгивал на них из-за дверей, иногда сидел, притаившись, в кустах и неожиданно вскакивал, когда кто-то проходил мимо.

– Кто еще тут мог быть? – На несколько секунд этот вопрос повис в воздухе между нами. – Тебе не спится?

– А кому спится? Эта жара, наверное, побила все рекорды. Во всяком случае, мне так кажется.

– Она никогда их не бьет. Рекорды.

– Ну да, – согласился он, – не бьет.

Мы помолчали. Сэм вздохнул.

– Ты завтра будешь уставшим, – произнесла я.

– Я просто буду спать. Так что я ничего не потеряю.

– Пожалуй.

– Теа, я хочу уехать. Я хочу путешествовать.

Его голос показался мне странным. Я обернулась и посмотрела на него. Он был в своей обычной одежде и развалился в кресле-качалке, разбросав в стороны босые ноги. Он смотрел куда-то вбок, и, глядя на его профиль, я вдруг отметила, что мой брат становится красивым. Наши черты больше подходили для мужского лица, и как мужчина он обещал стать красивее, чем я как женщина. Я поспешила отогнать эту мысль. Мне было пятнадцать лет. Я хотела быть красивой. Я не хотела, чтобы кто-то был красивее меня. Даже мой близнец. Или в особенности мой близнец.

– А ты разве не хочешь? – спросил он, поворачиваясь ко мне.

Мама говорила, что сходство некоторых близнецов уменьшается с возрастом. Похоже, нам с Сэмом это не угрожало.

– Куда бы ты хотел поехать? – ответила я вопросом на вопрос.

Мой брат никогда не говорил мне о своем желании уехать. Ни разу в жизни.

– Я думаю, мне хотелось бы уплыть куда-то на корабле, – заявил он, и я не удержалась и рассмеялась.

Сэм отвернулся.

– Прости, – пробормотала я. – Просто я представила тебя на корабле. Ты хотел бы быть матросом?

Он молчал.

– Сэм, – начала я, – мне очень жаль…

– Ничего тебе не жаль. Да и вообще, если бы я уехал, ты бы только обрадовалась, разве не так?

Его голос был непривычно высоким. И я поняла, что на самом деле Сэм никуда не хочет ехать. Он вообще не хотел, чтобы хоть что-то в нашей жизни изменилось.

– Почему ты считаешь, что я обрадовалась бы, Сэм? – тихо спросила я. – Ты мне нужен.

– Я тебе нужен? – Настала его очередь смеяться. – Для чего я тебе нужен? Ты целые дни не слезаешь с Саси. Тебе вообще никто не нужен.

– Это неправда, – возразила я.

Но, как ни странно, его слова совершенно не задели меня. Мне казалось, что я должна обидеться, но мне не было обидно.

– Да, пожалуй, это неправда, – согласился Сэм. – Тебе нужен наш кузен.

Я откинулась назад, прислонившись спиной к теплым кирпичам. Внезапно я почувствовала себя совершенно обессиленной. Я чувствовала, что Сэм стоит позади меня. Мне казалось, что он хочет вернуться в дом, но вместо этого он сел на ступеньку рядом со мной. Я смотрела на его спину: его плечи становились все шире, в то время как моя спина как будто сужалась.

– Сегодня нет луны, – бесцветным голосом произнес он.

Я покачала головой, хотя он меня и не видел.

– Помнишь, ты раньше думал, что там живет индеец?

– Ты тоже в это верила.

Он лег рядом со мной, и я поняла, что он, как и я, наслаждается предутренней прохладой.

– Теа?

– Да.

– Ты когда-нибудь размышляла над тем, как это – быть мертвым?

Я задумалась. Сэм осторожно провел рукой по моим глазам.

– Закрой их. – Я закрыла. – Вот так ты себя тогда и чувствуешь, – заключил он.

– Ничего подобного.

– Попробуй уснуть. Когда спишь, это очень похоже на смерть.

Я попыталась отогнать все мысли и ни о чем не думать. Я пыталась не думать о Джорджи, пыталась убаюкать свой рассудок, погрузив его в неподвижность. Я хотела порадовать брата.

– Мне кажется, это не работает.

Сэм не ответил, но я чувствовала, что он не спит, а только пытается уснуть.

– Интересно, кто из нас умрет первым.

– Я, – отозвался он, – это буду я.

Я молчала. Жить без Сэма… Можно ли это будет вообще назвать жизнью? Я понимала, что сначала умрут мама и папа, хотя и не знала, в каком порядке. В этом был смысл. У них была жизнь до меня, а я буду жить после них. Но ни Сэм, ни я никогда не существовали поодиночке. И вдруг это совместное существование показалось мне настолько же обузой, насколько и радостью. Или, возможно, это не было ни тем ни другим. Оно было просто фактом.

– Теа, попытайся еще раз.

Я послушала Сэма и закрыла глаза. И что же я увидела? Старое мамино одеяло для экипажей, которое было таким тяжелым, что она с трудом удерживала его на руке. Я попыталась прогнать этот образ, но мне это не удалось. Я пыталась представить себе что-то другое – Саси, Джорджи, какие-то бытовые мелочи. Но я снова и снова видела одеяло. Обычно мне отлично удавалось выдергивать из мозга то, о чем я не хотела думать.

Я задремала. Солнце вставало очень медленно, и я плотно закрыла глаза, защищаясь от света и пытаясь погрузиться в забытье. Внезапно я ощутила, как это – стать ничем. И это было отсутствие такого масштаба, что я его не воспринимала, а могла лишь ощутить ужас осознания этого.

Я открыла глаза и села, повернувшись к Сэму, который мирно спал. Моя рука зависла над его плечом. Я должна была его разбудить, должна была сказать ему, что мне страшно. Я знала, что он поможет мне понять почему. Но затем я снова уронила руку на кирпичи. Я хотела отделиться от Сэма. Я хотела испытать что-то, чего он не знал. И поэтому я еще целый час провела на крыльце, под солнцем, которое, поднимаясь, припекало все сильнее и сильнее.

Я должна была разбудить Сэма и спасти его и себя от солнечного ожога, с последствиями которого мы красовались всю последующую неделю: наши руки и лица стали ярко-красными, потом розовыми, потом облезли. Но я его не разбудила. Мое лицо было краснее слева, как будто я нанесла на левую щеку румяна. Она была повернута к солнцу, пока я наблюдала за братом. Он хотел, чтобы я последовала за ним туда, где он тогда находился. Но я этого не сделала. Я не смогла. Я смотрела на него, и мне становилось все понятнее, что существуют места, куда я не пойду за Сэмом и куда он не пойдет за мной.

Сэм снова и снова говорил: тебе нужен наш кузен. Мы любим его по-разному. Джорджи с его плотной талией и широкой грудью – то, что Сэм видел. То, чего Сэм видеть не мог, – дорожка волос, рассекающая его тугой живот.

Мы любим его по-разному, но в чем заключается это различие? Мои отец и мать любят друг друга и спят в одной постели. Я люблю маму, папа любит меня. Брак означает, что ты навсегда сделал кого-то членом своей семьи. Такой брак был мне понятен. В Библии Иаков женился на дочерях своего дяди Рахили и Лие, и это было просто ликование. Дважды ликование. Мне это было не нужно. Я хотела быть рядом с одним человеком, с одним-единственным мужчиной.