Не успокоюсь, пока не найду его. Пока не получу ответа.


— Мммм… — Ворочается девчонка.

И я решаюсь убрать руку с ее спины. Пусть просыпается. В окно уже врываются яркий солнечный свет, шум моря, крики чаек и пение птиц. Можно и вставать.

Осторожно прижимаю к себе свой локоть и закрываю глаза. Пусть думает, что сплю.

Ночка выдалась тяжелой. Сперва не по себе было: моя гостья слишком долго не могла уснуть. Ворочалась, несколько раз меняла положение, чесалась, точно лишайная, а, едва начав засыпать, и вовсе стала метаться по матрасу, собирая ногами простынь в гармошку. Стонала, всхлипывала, вскидывала руки и бормотала что-то себе под нос. Когда стоны усилились, переходя в захлебывающийся плач, я рискнул дотронуться до ее плеча.

Сырая.

Ее футболка была насквозь сырой от пота. И подушки, и простынь, все было влажным. Присев, долго разглядывал крупные капли на ее лбу, беспокоясь, чем такое состояние могло быть вызвано. Стер пальцами холодную влагу с лица и шеи девчонки и заметил, что на несколько секунд, но она перестала метаться. Лег обратно, гадая, заражусь от нее загадочной лихорадкой или нет, затем убрал сырой пододеяльник и придвинулся ближе.

В темноте пустой комнаты она казалась совсем крохой, беззащитной, уязвимой. Свернулась в калачик, подрагивая от холода, и подтянула ноги к животу. Лицо ее было расслаблено, рот с красивыми пухлыми губками немного приоткрыт, и лишь несколько складок, появляющихся время от времени на лбу, да подвижные веки говорили о том, что мучило ее что-то действительно ужасное. Очевидно, какие-то кошмары.

Сначала я хотел разбудить эту оторву, посоветовать ей показаться врачу или что-то в этом роде, но потом передумал: все-таки тяжелый день был, много эмоций пережила, может именно они и не давали успокоиться. Во время новой волны приступа она вдруг тяжело задышала, начала судорожно мотать головой, впиваться пальцами в подушку, и моя рука сама метнулась к ее телу.

Легла на грудь, чуть ниже шеи, и замерла на холодной коже. Хотел окликнуть ее, позвать, растормошить, но боялся двинуться: дыхание девушки выровнялось, дрожание постепенно прекратилось, и даже веки умиротворенно затихли, остановив трепетание пушистых лапок-ресниц.

Трижды за ночь пытался убирать руку, но приходилось тут же возвращать на место — она начинала задыхаться, стонать, ворочаться. К утру, устав от ночного дежурства, я все-таки вырубился, а проснулся уже от ее тихого посапывания прямо мне на ухо.


— Кхм, — слышно, как она прочищает горло, затем зевает и потягивается, скрипя целлофаном.

Сопровождаемая шуршанием, ползет к краю и тихо встает. Торопливый топот возвещает меня о том, что дамочка дает деру.

— Куда лыжи намылила? — Спрашиваю, не открывая глаз.

— В сортир. — Отвечает дерзко.

Поворачиваюсь набок, долго моргаю, пока ее очертания не начинают обретать четкие линии.

— Куда? — Мой голос хрипит.

А телом моим будто в футбол всю ночь играли — всё болит.

Девчонка смотрит на меня так, будто я дебил.

— Поссать, говорю.

И куда делась та манерная очаровашка, которая звонко стучала каблучками по мостовой и кокетливо закатывала глазки? Испарилась, оставив зачем-то вместо себя эту угловатую пацанку.

— В следующий раз говори «в уборную». — Требую, поднимаясь с постели и вытягивая ноги. Замечаю, как она отводит взгляд, едва с моего тела слетает вниз пододеяльник.

— Давай уж, я сама как-нибудь разберусь, в сортир мне надо или в уборную, ладно? — Насмешливо морщит нос.

Мятая и не по размеру огромная одежда выглядит на ней нелепо, точно палатка. А тонкие ножки — ну, вылитые палки от пляжного зонта.

— Моя девушка так выражаться не будет. — Предупреждаю.

Проходя мимо меня, она чешет свой затылок. Выходит звонко и с неприятным звуком «кхр-кхр».

— Вот своей девушке и указывай. — Усмехается.

И вприпрыжку, точно стриженный воробей, захлопывает дверь ванной комнаты прямо перед моим носом.

— Пора вживаться в роль, девочка. С сегодняшнего дня начинается подготовка к делу! — Говорю громче, чтобы и через дверь она могла слышать строгость в моем голосе. — Хочешь ты этого или нет, но тебе придется вести себя так, как нужно мне!

Дверь в ванную распахивается, Соня выглядывает разъяренной фурией и шумно выдыхает, оглядывая меня, стоящего посреди комнаты в одних трусах.

— Слышь, тебе как надо? Чтобы по-твоему? Или чтобы достоверно? — Ее брови нахмурены.

Несколько теряюсь под ее грубым напором, но затем сдаюсь:

— Чтобы достоверно.

Ее лицо разглаживается.

— Тогда постарайся не быть костью в горле, Глебчик. — Произносит спокойно. — Сделай так, чтобы меня не тошнило от твоей напыщенности и прущего во все стороны чувства собственной важности. Будь добр.

Так и остаюсь стоять, сложив руки на груди, когда дверь с громким звуком ударяется о косяк.

Надо же… Хрень какая-то…

Ни одна женщина еще не смотрела на меня так… равнодушно, как она. И никогда еще меня это так не бесило и не… заводило…


Когда Соня выходит, закутанная в мой новый халат, купленный еще год назад (и так и брошенный валяться в шкафчике), подаю ей сумку с вещами, что принес из соседней комнаты.

— Переоденься.

Сам тут же скрываюсь в ванной, чтобы принять душ. Сердце почему-то больно колотится о ребра, ведь еще остается вероятность того, что она может сбежать. Но я даю ей последний шанс: решить, выбрать — со мной или без меня, мстить или исчезнуть. Забираясь под оглушающе холодные струи воды, уже твердо знаю, что преследовать ее не буду.

Жалко. Сам не знаю, почему, но жалею ее.

Маленькая саблезубая белочка. Огрызается, будто ей на хвост наступили. Лапки крохотные, тонкие, а сама все равно норовит самый большой орех ухватить. Отчаянная. И ведь просто ничтожный, облезлый горемыка-грызун, но с шармом и обаянием пушистой царственной лисицы. Такая сильная, что ни за что не сдастся, даже когда ее в угол загонят. Будет подыхать, но на прощание все равно укусит, оставив след крохотных острых зубов или ядовитой слюны на твоей коже.


Выйдя, слышу, как собственное дыхание в висках шумит. Дух перехватывает от волнения. В комнате никого не обнаруживаю. Пусто. Иду к двери и вдруг замечаю черное пятно на балконе. Облегченно выдыхаю.

Сидит. Развалилась на пластиковом стуле, ноги на кованые перила закинула. Дымит, как паровоз, глядя в солнечное небо.

С неудовольствием натягиваю вчерашнюю рубашку, так как чемодан все еще где-то в машине болтается. Прямо так, в трусах и расстегнутой сорочке, наброшенной на голое тело, выхожу на воздух.

Девчонка, услышав шаги, слегка вздрагивает и оборачивается. В глазах злость. Нервничает — по сжатым до мертвенной бледности губам вижу. Мне эта желчь в ее взгляде нравится, она еще сильнее ее равнодушия заводит.

— Жрачка будет? — Спрашивает, не вынимая изо рта сигарету.

Дым выпускает из уголка рта и ладонями беспокойно расправляет края коротких джинсовых шорт.

А я взгляда от ее длинных, стройных ног оторвать не могу: как, вообще, можно быть настолько бледной, проживая каждый свой день под нещадным южным солнцем?

— Перекусим по дороге, потом по магазинам, обед или ужин в ресторане отеля — тут уж как повезет. Не знаю, во сколько освободимся. — Беру сигареты с подоконника, закуриваю.

Она бесцеремонно оглядывает меня с ног до головы. Смотрит так, будто душу из тела вынимает, а затем разочарованно выдает:

— Матвей Палыч хотя бы улыбался. — И отворачивается.

Дым копится в легких, поджигая меня изнутри. Давлю его из себя тонкой струйкой, чтобы не закашляться. Спорить не буду: в жизни я почти не позволяю себе эмоций, они достаются только героям моих маленьких представлений, таким, например, как Матвей Палыч.

— Пора бы нам поговорить по душам. — Беру свободный стул и сажусь напротив нее.

— Да ладно, — оглядывает меня, усмехаясь.

Перышки светлых волос падают на брови, и она сдувает их новой порцией дыма. Сигарета по-прежнему висит на ее нижней губе, придавая образу грубой небрежности и каплю отчаянного распиздяйства.

Ей плевать, что пепел валится прямо на ее черную футболку, а кожа на лице напитывается запахом дыма. Кажется, что она может вечность сидеть в такой позе, щурясь от солнца и убиваясь едким дымом. Да, убиваясь — потому что, когда смотрю на нее, вижу во взгляде что-то такое, что уверяет меня в том, что каждое ее действие направлено на то, чтобы сделать самой себе еще хуже, еще больнее.

— Я был с тобой груб. — Поднимаю руки вверх, «сдаваясь».

Она морщится, будто увидела, как у меня нос от вранья растет.

— Прости, — добавляю.

И новая порция пепла падает на ее грудь от резкого движения головой.

— Не с той ноги встал? — Усмехается.

Сажусь удобнее и отставляю сигарету в пепельницу, стоящую на маленьком столике.

— Считаю, нам нужно поговорить, чтобы понять друг друга. Если продолжать собачиться, ничего хорошего не выйдет.

— Воу, парень. — Она скидывает ноги вниз и по-гопницки наклоняется вперед. Ее глаза округляются. — Да ты, похоже, перегрелся. Тебе бы проветриться.

— Слушай, Соня. — Произношу ее имя вслух и внезапно понимаю, что оно ей очень идет. Где-то под маской этой огрызающейся хулиганки засела нормальная девчонка. Где-то в душе она светлая, мягкая, ранимая. Правда, очень и очень глубоко в душе, за семью печатями, но это так. По-любому. — Не стану скрывать, у меня личные счеты к Майору. Уверен, и у тебя тоже.

— Хм… — Многозначительно тянет девушка.

— Не хочешь поделиться, как у вас все произошло? — Предлагаю. — Почему вы расстались? Возможно, если расскажешь, я буду лучше понимать тебя, и мы сможем найти общий язык.

— Больше ничего не хочешь? — Говорит она безразлично.

И, наконец, вынимает сигарету изо рта. Давит ее, как врага, в пепельнице. Беспощадно.

— Что ты к нему чувствуешь? — Сцепляю руки на груди.