В три часа ночи, дважды заказав пиццу (Сэйди оплатила) и несколько раз сбегав в ближайший супермаркет за четырьмя бутылками «доктора Пеппера», упаковкой «ред булла», семью хот-догами и мешком конфет, мы решили лечь спать.

Мюррей и Мэдисон Карлсон уснули на линолеуме в коридоре. Мюррей свернул куртку и подложил ее под голову Мэдисон как подушку, а она положила руку ему на грудь. Они прижимались друг к другу очень тесно. Вот оно что, – подумал я.

Сэйди уснула на диване, прижав Райана к груди. Они спали как ангелочки, а глаза бегали туда-сюда под тонкой кожей век.

– Садс, – шепнул я и ткнул ее в плечо, – пора домой.

– Я нарочно устроила пожар в кабинете труда, – сонно проговорила она и встала, по-прежнему прижимая Райана к груди и поддерживая его головку тонкими пальцами. – Вот в чем я хочу исповедаться. Это из школьного.

– Значит, о сексе, наркотиках и рок-н-ролле не жалеешь? – спросила Лола, потянувшись в офисном кресле.

Она выглядела точно так, как я себя чувствовал: как будто девяносто процентов моей крови заменили кукурузным сиропом с высоким содержанием фруктозы, кофеином и бетонной пылью.

– О нет. За это извиняться не буду. Не собираюсь даже. Меня только одно мучает – тот пожар. Это изменило Хотчкисса раз и навсегда.

– Мистер Хотчкисс вел у вас труд? – оторопел я.

– Ага. Он обожает выпечку. То есть реально печет для удовольствия. Как-то раз я испекла лимонные капкейки – ты их пробовал, Генри, – и он поставил мне пятерку. Но в тот день у меня было такое настроение… типа, долой патриархат и все такое, и мне стало противно, что труд вообще существует как предмет, ведь на дворе двадцать первый век, блин, а мы все печем! И я взяла и подожгла плиту на кухне. – Сэйди зевнула. – Это был мой самый ужасный поступок в старших классах. Серьезно. Когда Хотчкисс тушил пожар, у него сердце разрывалось, я видела.

– У нас еще осталось свободное место, – Лола взяла бумагу и ручку и вручила их Сэйди. – Хочу сделать разворот с признаниями, написанными от руки.

Сэйди уставилась на ручку и листок бумаги.

– А какой срок давности преступления для поджогов? – спросила она, но не стала ждать, пока мы погуглим ответ, и начала писать. Она наклонилась над бумагой, и Райан проснулся.

– Привет, мама, – сказал он и коснулся ее лица.

– Привет, малыш, – ответила она и передала признание Лоле. – Ну что, по мороженому?

Райан кивнул. Мы с Лолой погасили свет, а они ждали нас в тусклом коридоре, вполголоса обсуждая, чем займутся завтра. Утром пойдут в зоопарк. Потом пообедают в парке. Затем Райан поедет ночевать к папе, а мама пойдет на работу.

Глядя на них, я вспомнил о том, что сказала Грейс в тот вечер, когда напилась на ярмарке: что я любил не настоящую ее, а свою фантазию, которой больше не существовало, – тень ее настоящей.

В детстве мне нравилась легенда о Сэйди. Слухи, как светлячки, сопровождали ее повсюду, и я обожал эти истории. Я их до сих пор любил. Но эта Сэйди – та, что спасала жизни и смотрела на своего маленького сына так, будто он был сделан из сияющих бриллиантов, блинчиков в постель на завтрак в воскресенье и грозы после семилетней засухи, – эта Сэйди нравилась мне даже больше.

Что если возможно любить две разные версии одного и того же человека? Что если кто-то все еще ждет искупления грехов, которых больше нет?


Воскресенье выдалось тяжелым. В семь утра мы с Лолой встретились у моего дома. Фонари горели ярче акварельного рассвета. Она сунула мне большой стакан с кофе и произнесла: «Не говори со мной два часа».

Я и не говорил.

У входа на кафедру английского нас уже ждал Джим Дженкинс. Мы сели, включили компьютеры, попытались не умереть. Умерли, и не раз. Мои глаза утратили способность увлажняться, так что я провел утро, попеременно убивая свою пищеварительную систему «ред буллом» и растирая глаза до красноты.

Когда Ла наконец нашла в себе силы общаться, она показала мне обложку. Черно-белая фигурка девушки на фоне черно-белой вселенной; вместо головы – взрывающаяся сверхновая. Иллюстрация напоминала обложку старого романа ужасов. Хотя поверх фигурки красовались оранжевые буквы «Искупление», я все равно понял, что это была Грейс – призрачная имитация ее реальной фигуры.

– У меня остались фотки с той съемки. Но я могу взять другую модель, картинку из Интернета, если хочешь.

– Нет, эта подходит идеально, – ответил я. – Распечатай в полный размер. Прикрепим на стену, пусть все увидят.

Так мы и сделали. И все увидели. В десять пришли младшие редакторы, вскоре за ними – Бак, потом – что удивительно – две девчонки, которые вчера были на вечеринке у Хеслина. Он рассказал им, чем мы тут занимаемся, и они решили зайти. Большинство разворотов были уже готовы, кроме страниц с письменными признаниями. Девчонки решили, что это отличная идея (обе были с похмелья).

Они признались в своих грехах, отдали нам листки. Мы заверили их, что все грехи будут отпущены.

А потом пришли еще люди. И еще. И еще. Когда набралось восемь человек, Лола сделала табличку «Покайся, и да простятся грехи твои» и прикрепила ее на почтовый ящик в коридоре. Каким-то образом об этом пронюхал Мюррей и к обеду явился в костюме священника, притащил даже святую воду. Он сел у входа в исповедальню и приветствовал каждую заблудшую душу, забредавшую на кафедру английского. Наши одноклассники, знакомые, незнакомые ученики из других классов все приходили и уходили, а новость о том, что мы делаем, просочилась на «Фейсбук».

В пять часов вечера я спросил Лолу:

– Ну, сколько осталось разворотов?

Она ответила:

– Одна свободная страница.

– Черт, и что будем делать?

Она закатила глаза:

– Пора тебе исповедаться, тупица.

И я сказал:

– О-о-о.

А потом я взглянул на черно-белую фигурку с взрывающейся звездой вместо головы и подумал, как по прошествии времени начинаешь понимать, что человек с самого начала отравлял твое существование. Грейс столько раз разрывала меня на кусочки и склеивала, что я поверил, будто это мне и нужно. Любовь-кинцукурой, сломанная и потому прекрасная. Но нельзя разбивать кого-то бесконечно, ведь наступит день, когда починить его будет уже невозможно, как листок бумаги, который можно сложить пополам лишь определенное количество раз, после чего он просто отказывается складываться.

Я сидел, ощущая зубную боль во всем теле, и в голову лезли мысли вроде «жаль, что мы вообще встретились» и «зачем она меня поцеловала». Будь у меня такая возможность, я бы сделал то же, что герой «Вечного сияния чистого разума»: стер бы ее из памяти, вырвал бы тот кусок души, к которому она себя пришила.

Но я снова вспомнил кинцукурой: как что-то нужно сначала разбить, а потом склеить и сделать более прекрасным. Подумал о том, что мне всегда нравились сломанные вещи, предметы с пятнышками, выбоинами, трещинами. Наверное, поэтому мне и понравилась Грейс Таун – сломанная вещь в человеческом обличье. А теперь из-за нее я тоже стал такой вещью.

Грейс может навсегда остаться сломанной, но я надеялся, что мои кусочки все же можно склеить золотыми швами, что слезы в моем сердце высохнут и на их месте возникнут сияющие шрамы.

И в тот момент у меня в кармане зажужжал телефон.

ГРЕЙС:

Я у входа в кабинет.


ГЕНРИ:

Зачем ты здесь?


ГРЕЙС:

Лола рассказала про тему. Хочу кое-что написать.

– Ты – дьявол, – сказал я Ла и встал.

Мое истерзанное, распухшее сердце обливалось кровью.

– В постели – да! – ответила она.

Я вышел в кошмарный бледно-розовый с лимонным коридор, вопреки себе желая Грейс Таун всего самого худшего. Я надеялся, что она будет жалеть о своем решении до конца жизни, что оно вонзится в нее как горячий кинжал и будет жечь ее до конца дней. Я представил ее старой, тощей, на смертном одре, со слезами сожаления на глазах за то, что не прожила жизнь со мной. Лишь тогда я почувствовал себя отомщенным.

А еще в тот момент мне захотелось сделать то, чего я раньше никогда не хотел. Например, разбогатеть. Стать знаменитым. Жениться на супермодели и каждую ночь иметь ее в роскошном белье. Мне хотелось, чтобы все мои жизненные достижения стали большим плевком в лицо Грейс Таун. Я хотел уничтожить ее своей исключительностью.

Но когда я дошел до конца коридора, моя ненависть частично испарилась. Почему мы всегда стремимся причинить боль тем, кого больше всего любим? Два дня назад я любил ее, а теперь мечтал ранить ее душу. Зачем? Потому что она меня обидела? Потому что не полюбила, как любил ее я?

Нельзя ненавидеть человека за то, что он чувствует одно, а не другое. Грейс сделала то, что считала нужным. Я не мог требовать большего.


Она сидела на том же месте, где ждала меня, когда нас впервые вызвали к Хинку. Мы описали круг и вернулись туда, откуда начали.

– Хенрик, – тихо проговорила она и пригласила меня сесть на то самое место, где я когда-то неуклюже сидел, боясь пошевелиться. – Я хотела тебе кое-что подарить.

– Не могу, Грейс. Я больше не могу.

– Я знаю. Знаю. Поверь мне: это последнее.

Будь это обычный разговор, она бы извинилась, что вырвала сердце из моей груди. Но Грейс не была обычной и не понимала, что порой одного извинения достаточно. Вместо этого она вручила мне маленький конверт с надписью «Лично редактору» и произнесла:

– В тот день, когда мы начали работать в газете, ты спросил, почему я передумала. Я так и не ответила, а зря, ведь я знала, почему.

– Слушаю.

– С тех пор как его не стало, я каждый день могла думать только о нем. Первые несколько недель после аварии боль казалась чем-то предсказуемым. Я позволяла себе чувствовать ее. Я и раньше теряла любимых. Я почти всех потеряла и знала, что такое горе. Боль притупляет лишь время, и лишь когда голова наполняется новыми воспоминаниями, те вклиниваются между тобой и трагедией. И вот я ждала, когда же станет легче. Ждала, когда в голове перестанет прокручиваться кинохроника наших счастливых дней. Ждала, когда горе прекратит сотрясать меня так, что невозможно дышать.