– Ага.

– Но мне это нравится.

– Ага.

У здания нас ждали высокие ворота из такого же кованого чугуна с орнаментом, что и забор.

– Пойдем, – сказала Грейс. – Пока мы только пробрались на чужую территорию. А сейчас будет взлом и проникновение.

– Грейс, нет, погоди, это же… – начал было я, но она толкнула ворота, и они распахнулись. Она вошла, обернулась и подмигнула.

– Они уже сто лет как не заперты.

Мы прошли по короткому мрачному тоннелю на единственную открытую платформу, которая, как ни странно, освещалась потускневшими натриевыми фонарями. Вопреки моим ожиданиям, станция отлично сохранилась. На стенах почти не было граффити, а рельсы не заросли травой.

– Какой-то незаброшенный вид у этой заброшенной станции, – заметил я.

Высокий сводчатый потолок был сделан из матового стекла, пол – из черных и белых мраморных плит в шахматную клетку, а стены выложены изумрудной и кремовой плиткой.

– Ты уверена, что это не декорации к «Великому Гэтсби»? – спросил я, озираясь по сторонам. Здесь правда было красиво.

– Это историческое здание. Сюда никого не пускают, но за строением ухаживают. Пойдем, ты еще не видел самое главное.

Грейс опустилась на одно колено у двери из резного дерева, окрашенного в красный цвет, и стала ковыряться в замке булавкой.

– Вот теперь это точно взлом и проникновение.

– Знаешь, что самое прикольное в этих исторических зданиях? (Дверь открылась с легким щелчком.) Старинные замки. Взломать замок столетней давности может даже трехлетка.

– Ты в курсе, что я тебя уже немного побаиваюсь?

Грейс проигнорировала мое заявление, включила фонарик в телефоне и шагнула в темноту. Я последовал за ней через несколько пустых залов, в которых стояла кромешная тьма. Мы продвигались все дальше вглубь старого здания и наконец остановились у подножия железной винтовой лестницы, уходившей куда-то вниз.

– Посмотри вверх, – сказала Грейс, и мы начали спуск.

Над головой возвышался еще один стеклянный свод, но одна из панелей разбилась, и сквозь дыру я увидел усеянное звездами ночное небо. Для города редкое зрелище.

Мы не смогли спуститься до конца: подвал был затоплен. Грейс села на вторую ступеньку снизу, сняла ботинки и опустила ноги в воду. Потом оторвала кусочек хлеба от буханки и бросила ее в воду. Та поплавала на поверхности пару секунд, а потом я услышал «бульк», и хлеб ушел под воду.

– Черт, что это было? – выпалил я и поднялся на несколько ступенек вверх.

– Да успокойся ты. Это просто рыбки. Иди сюда. Сиди тихо, и они подплывут.

Все это очень напоминало сцену с мусорным отсеком из «Звездных войн», но я уже зашел слишком далеко, так что пришлось делать, что она говорит. Я спустился вниз. Снял ботинки. Сел рядом с ней – так близко, что, когда кто-то из нас двигался, наши рукава и штанины соприкасались. Опустил ноги в холодную воду. Я сидел очень тихо, молча и смотрел, как Грейс отламывает хлеб и бросает его в воду совсем близко к ногам. Прошло несколько минут, и они приплыли – маленькие, серебристые и юркие, размером примерно с мою ладонь. Они шныряли у наших ног, задевая щиколотки своими гладкими тельцами. Грейс накидала еще хлеба, и рыб стало больше, пока вода вокруг нас не закишела серебром.

– Потрясно, – выпалил я.

Но Грейс шикнула на меня, чтобы я не распугал рыб. Я замолчал и стал просто смотреть на них и на нее. И старался не думать, мягкие ли у нее окажутся губы, если я ее поцелую.

Когда хлеб кончился, Грейс легла на лестницу, закинув руки за голову, и я последовал ее примеру.

– У тебя когда-нибудь была девушка, Генри? – спросила она.

Мое сердце тут же включило режим перегрузки.

– Э-э-э… нет, наверное.

– А почему?

– Я… э-э-э… черт. Не умею я говорить о таких вещах.

– Я заметила. Но почему? Ты же вроде писатель.

– Вот именно, писатель. Я мог бы пойти домой и написать о том, почему у меня никогда не было девушки, и это был бы крутой рассказ. Но вслух совсем не как на бумаге. Устный рассказчик из меня неважный.

– Значит, ты без черновика не можешь? Все фильтруешь, да?

– «Не могу без черновика» звучит тоскливо, но да, пожалуй, ты права.

– Отстой. Когда все пропускаешь через фильтр, теряются живость, правда о том, кто ты есть на самом деле.

– Ну да, наверное, если тебе нужна правда. Но мне трудно донести то, что я хочу сказать, если не запишу это на бумаге.

– А может, попробуешь?

– Как?

– А вот так. Прямо сейчас покажи мне неотредактированный черновик на тему «Почему у меня никогда не было девушки». Чтобы все как на духу.

– Потому что… да много всяких «потому что». Потому что мне семнадцать. Потому что я не против одиночества. Мне оно даже нравится. Вокруг все мучаются, треплют себе нервы и портят жизнь отношениями, и меня это никогда не прельщало. Хочу, чтобы у меня было как у моих предков. Крышесносная любовь.

– Ты понимаешь, сколько всего классного проходит мимо из-за твоих этих заморочек, да? Ты же не знаешь, снесет ли тебе крышу или нет, пока не попробуешь.

– Ну да. То есть… наверное.

– Хорошо хоть, ты это понимаешь. Нормальный черновик, кстати. Теперь можешь отредактировать свой ответ и представить его еще и в письменной форме, если почувствуешь необходимость.

– Непременно. В ближайшие дни пришлю законченное эссе.

– Так, Генри Пейдж, я задала тебе три вопроса. Волшебное число. Теперь твоя очередь.

– А о чем я должен тебя спросить?

– Не спрашивай, о чем спросить, – так смысл игры теряется. Спроси о том, что тебе интересно.

– Что случилось с твоей ногой?

Грейс повернулась ко мне. Нас разделяло всего несколько сантиметров. Я чувствовал на губах ее теплое дыхание.

– Это совсем неинтересная история.

– Почему?

– Потому что ответ никак не характеризует меня как человека. Я вот задаю тебе глубокие вопросы: какой твой любимый цвет, песня, почему ты одинок. А ты спрашиваешь о том, что больше всего бросается в глаза.

– Могу спросить еще что-нибудь.

Грейс посмотрела на звезды.

– Три месяца назад я попала в аварию. В ужасную аварию. Машина семь раз перевернулась. Я месяц пролежала в больнице, мне вставили металлические штыри, делали пересадку кожи. Неделю я пролежала почти без сознания, хотела умереть, лишь бы не чувствовать боль. Потом стало лучше. Научилась заново ходить. У меня ужасные шрамы. Нет, я тебе их не покажу. Достаточно информации?

– Жесть.

– Жесткачная жесть. Но в жизни все происходит по какой-то причине, бла-бла-бла и все такое прочее. – Она закатила глаза.

– Не веришь, что всему есть причина?

Грейс фыркнула.

– Посмотри на небо, Генри. Посмотри и скажи честно: ты веришь, что наша жизнь – нечто большее, чем тупая вереница случайностей? Планета образовалась из облака пыли и газа, жизнь возникла в результате химической реакции, а нашим пещерным предкам просто повезло: прежде чем умереть ужасной смертью, они успели заняться сексом. Вселенная – не волшебное место, какой ее любят изображать. Она офигенно прекрасная, но в ней нет волшебства. Только наука.

Я еще немного посмотрел на звезды, думая главным образом о том, как наши пещерные предки занимались сексом.

– А как ты нашла это место?

Грейс села, открыла чипсы и начала есть.

– Давно, еще в детстве, меня сюда друг притащил. Мы были хулиганами и, когда вломились сюда, воображали, что бунтуем против системы. Мы сюда часто приходили и говорили часами. А теперь я прихожу сюда, когда хочу вспомнить, как ничтожна моя жизнь на фоне Вселенной.

– Весело.

– Космос – лучшее из известных мне лекарств от грусти.

– Осознав свою ничтожность во Вселенной, сразу чувствуешь себя счастливым.

– О да. Глядя на звездное небо, я вспоминаю, что я – лишь пепел давно погибших звезд. Человек состоит из атомов, ненадолго объединяющихся в упорядоченную систему, но вскоре рассыпающихся опять. Меня успокаивает ощущение собственной незначительности.

– Да ты не такая, как все, Таун. Разве тебя, как всех нас, не пугает забвение?

– Лучшее, что подарила нам Вселенная, – возможность однажды быть забытыми.

– Да брось. Все хотят, чтобы их помнили.

Она снова легла и стала смотреть на небо. А я вспомнил фразу: «Я слишком любил звезды, чтобы бояться ночи». По спине пробежали мурашки.

– А мне нравится думать, что обо мне забудут, – проговорила она. – Когда мы умрем, вся боль и стыд, которые мы испытывали, все наши горести и мучения превратятся в пыль. Это придает мне смелости: я знаю, что в конце все сотрется и останется чистый лист. Нам достался краткий проблеск сознания, с которым мы можем делать, что хотим, а потом Вселенная опять забирает его себе. Я не верю в Бога, но даже я способна оценить эту высшую справедливость. Нет, меня не пугает забвение – для меня оно почти равноценно полному прощению грехов.

– Ух ты, блин. Неудивительно, что Хинк захотел взять тебя редактором.

– Видишь? Иногда и черновики бывают ничего.

– А пишешь ты, наверное, сумасшедше. Почему перестала?

– Да так. Ничего особенного. Посттравматическое стрессовое расстройство. Тебе будет неинтересно.

Мне хотелось сказать ей: ты невероятная, странная, конечно, до жути странная, но невероятная — но вместо этого я спросил:

– А какие грехи могут быть у семнадцатилетней девчонки?

– Ты даже не представляешь. – Грейс села и хитро улыбнулась: – Хочешь, раскрою темный секрет из прошлого?

– О боже, я так и знал. Ты здесь труп спрятала, да? (Она встала, взяла меня за руку и подняла на ноги.) Кого ты укокошила? Бомжа безымянного, да? Учителя из бывшей школы? Поэтому перевелась к нам?

Мы медленно поднимались по спиральной лестнице. Она по-прежнему держала меня за руку. Остановившись на середине, она присела на корточки и показала мне что-то, нацарапанное на металле.

– Видишь, когда-то я была вандалом. – Она отвела руку, и я увидел грубо выцарапанную надпись: Г. + Д. = НАВСЕГДА. – Вуаля.