— Остыл? — крикнула я Руслану. — Тогда вылазь, танцевать будем.

Анька стояла чуть в стороне и курила. И улыбалась. Этой суке нравилось моё унижение. Платье, которое ещё совсем недавно было таким красивым, облепило меня мокрой тряпкой и мешало шагать.

— Доченька, — бросилась ко мне мама.

— Все нормально, мам, я привыкла.

Бросился Антон, порываясь обнять, накинуть на меня свой пиджак и отчего-то вызывая во мне лишь раздражение. Не нужно мне чужой жалости, я себя сама пожалею. Раздался плеск, видимо, вылез на берег Руслан.

— Я тебя, — крикнул Антон, дергаясь ему навстречу. Я поймала его за руку, удержала рядом.

— Не надо, — сказала я. — Видишь ли, это мой братишка старший. Я тебе про него не рассказывала, но он есть. Мы всегда так развлекаемся.

Подошла к Ане, вытащила из её рук сигарету, глубоко затянулась. Совсем рядом, за яблоневыми деревьями надрывался Фёдор, пытаясь удержать на месте часть гостей и молодоженов. Потихоньку начало вечереть. Я прислушалась к себе — ничего не чувствую. Наверняка, обида и злость накатят потом, позже, а сейчас все словно смыло холодной речной водой.

Я прошла в дом, поднялась по скрипучим ступеням, зашла в бывшую родительскую комнату. Скинула платье, порылась в шкафу. Выудила папину футболку, которая доходила мне почти до колен, подобрала с пола мокрую ленту с надписью «свидетельница», водрузила её на положенное место. И пошла танцевать, стараясь не обращать внимания на то, как натирают ноги мокрые кожаные ремешки моих босоножек.

За эти несколько минут почти совсем стемнело. На деревьях горело множество фонариков, стояли прожекторы. Играла лиричная музыка, топталось в танце множество пар, включая новобрачных. Руслана тоже нигде не было, может, переодевается. Я села за своё место, и наконец от души поела. И остывший уже шашлык, так пахнущий, что слюной захлебнуться можно, и наскоро нарезанные салаты — все, до чего смогла дотянуться.

И стала ждать своего часа, момента икс. Настал он до прискорбного скоро. Объявили наш выход, я прошла мимо целого ряда лиц, с любопытством смотрящих или, наоборот, смущённо отводящих взгляд. Впереди меня ожидал Руслан. В белой простой майке, которая так оттеняла его смуглую кожу, в бермудах, в резиновых тапках, с лентой через плечо, как и я. Чертовски хорош, ненавижу его. Я подошла, он протянул руку так, словно между нами и не случилось ничего. Заиграла музыка, он повёл, я поддалась.

И тут захлестнула, накатила обида. Причём даже не на него, не на Аньку, Фильку и прочих. На себя, всегда на себя. Злость за то, что поверила, как дурочка, что Руслан может быть другим. Что открылся мне. Обидно за то, что так сладко в его руках было, так безмятежно, блин, какая же дурочка. Не меняются люди, факт. Вот я же была дурой, такой же и осталась. С чего бы ему меняться?

Слёзы, как всегда несвоевременные, подкатились, грозя пролиться. Я тряхнула головой, позволяя влажным волосам упасть на лицо, маскируя ту единственную, что успела прокатиться по щеке. Захотелось до боли буквально прижаться к его плечу, прислониться лбом, благо, расстояние позволяло.

— Ты чужой, — сказала я вслух, словно пытаясь убедить себя. Или его.

Музыка разделила, развела нас в стороны, лишь рука остаётся в руке. Я пыталась угадать, расслышать его ответ, но ничего. Быть может, его скрыла, спрятала музыка, а может, он просто промолчал по своей дурацкой привычке. Одно резкое движение, и я притянута, почти впечаталась в его грудь. Он удержал меня буквально в миллиметре от себя. Я только сейчас поняла, что вообще не слышу музыки, только дурацкие мысли набатом в голове все бьются, бьются, грозя вырваться наружу бессвязным потом слов.

— Ненавижу тебя, — сказала я громче, смотря не в его лицо, а в небо, уже такое тёмное, на фонарики на яблонях, которые сливались в мутное пятно из-за моих слез.

— Я знаю, — ответил он.

Наверное, музыка окончилась, потому что мы остановились. Только я плыла по её волнам, наслаждаясь тем, что моя рука в его, может, даже в последний раз, как он остановился, так резко, что я чуть не споткнулась, выпустила его руку. И сразу почувствовала себя одиноко, стало в миллионы раз тише, чем во время танца, который для меня прошёл в тишине. И сразу десятки взглядов, осязаемо шарящих по моему телу, по моему лицу. Что они там искали, слёзы? Та единственная слезинка уже высохла. Я дурашливо поклонилась.

— Харри Кришна, эври бади! — завопил Федор и подскочил к нам с двумя рюмками.

Я, нисколько не думая, взяла одну и опрокинула, даже вкуса не чувствуя. А потом еще и ещё. А потом плясала с Маринкой, с Анькой даже, с дедушкой, который принёс самогонку — хорошая самогонка, кстати — с женихом, со всеми, кто был в состоянии шевелить ногами.

А когда пришла в себя, уже занимался рассвет. Меня чуть покачивало от усталости и алкоголя, было холодно и сыро, приставуче жужжали над ухом комары. Часть гостей разъехалась, часть расположилась тут же на постой, наполнив старый пустой дом шорохами и своим дыханием. Кто-то ещё пил и даже жарил шашлык. Я села на ступеньки веранды, вытянула гудящие от усталости ноги. Посмотрела на ноющие ладони — на них порезы, видимо, от той травы на берегу, а я даже не заметила. В угаре, что любовном, что алкогольном, не замечаешь вообще ничего, а потом пожинаешь плоды.

— Ну вот и все, — сказала я вслух сама себе.

Сзади скрипнула половица, я даже оборачиваться не стала, чтобы увидеть кто. И так знала.

— Наверное, — ответил он.

Я не выдержала и обернулась. Он стоял, скрестив руки, прислонившись к стене, такой же усталый, как я, вымотанный нашими безумными ночами, этой свадьбой. Такой близкий, такой далекий.

— А в чем смысл?

— Нет смысла, — он открыл дверь, собираясь уйти в дом. — Ни в чем нет.

— Вызови мне, пожалуйста, такси, — сдаваясь, устало попросила я.

Шестнадцатая глава

Жарило солнце. Я лежала в шезлонге, в весьма условной тени под яблоней. Она светилась ажурными дырками, которые жгли кожу на ногах. Было очень жарко, лениво, даже поднять руку казалось невыносимым. В беседке хозяйничала Маринка. Она уверенно дохаживала второй триместр своей беременности, и её живот наконец выкатился вперёд аккуратным кругленьким шариком. В её движениях сквозила уверенность. Она свыклась со своим положением, и теперь своей деятельностью вызывала во мне зависть. Я тоже хотела ходить под солнцем, небрежно смахивая с потного лба налипшие волосы, закатывать бесконечные, никому не нужные компоты и соленые огурцы. Хотела, но не находила сил.

— Ягодка, — сказал Толик и показал мне крупную краснобокую клубнику.

— Молодец, — лениво похвалила я, а он уложил ягодку в яркое пластиковое ведерко, где уже лежали три такие же.

Вошёл в полную силу, докатился до середины июнь. У мамы подрастали пупырчатые огурцы, спела жимолость и клубника, а яблони, ещё так недавно цветущие, были усыпаны мелкими зелеными яблочками. Одно из них Толик подобрал, сунул в рот, скривился и теперь обходил яблоню за три метра, словно ядовитую.

Дача была нашей, не той, от которой папа отписал мне половину. Не дворянское гнездо, а домик на пяти сотках, грядки в ряд, несколько деревьев и беседка. Зато здесь было спокойно. Никакого риска появления Руслана. Смешная я, словно Руслан самое страшное, что может со мной случиться. Точнее, что уже случилось, но, к счастью или сожалению, осталось позади. Может, навсегда, а может, на очередные десять лет.

Я набралась духу, сил и заставила себя встать с шезлонга. Трава и горячий гравий дорожки щекотали босые ступни. Толик увязался за мной, гордо потрясая ведерком.

— Ожила? — хмыкнула Маринка. Щеки румяные, пахнет укропом и петрушкой, глаза сияют.

— Если бы, — я взяла из миски свежий огурец, откусила кончик.

— Ты еле ползаешь, — продолжила она. — Посмотри на меня. В конце концов, кто из нас беременный?

И засмеялась, довольная своей шуткой. Я бы тоже хотела посмеяться, но не получалось. Её слова упали в благодатную почву — я изводила себя уже несколько недель. Хотя, по сути, повода не было. После моей беременности месячные были у меня редким гостем, и я уже почти привыкла к тому, что их почти нет. Однако думалось и думалось, из головы никак не выкидывалось. Я ругала себя за параноидальные мысли и ничего не делала.

— Как думаешь, Толику не пора домой? — спросила я, словно решившись. — Можно, твою машину возьму? Не доеду без кондиционера. Заодно и магазин заеду, напиши, что купить.

Маринка хрумкнула огурцом, подумала и кивнула. Я потащила упирающееся дитя к машине. Дитя не хотело в город, но не стоит забывать, что у него есть мама. А мне повод нужен.

— К маме. Ягодки свои покажешь. Все четыре.

Толик успокоился, прижал ведерко к груди, позволил мне пристегнуть ремни. Принялся болтать ножками и смотреть в окно на пролетающие мимо посёлки и лесопосадки.

— Толик, — внезапно для самой себя спросила я. — А ты любишь свою маму?

Ребёнок повернулся и посмотрел на меня словно сверху вниз. Как на глупышку, недостойную с ним разговаривать, и не произнёс ни слова, из тех двадцати, которые научился произносить.

А я подумала, что это сумасшествие — считать, что внутри меня может быть ребёнок, зачатый от Руслана. Проще поверить в непорочное зачатие. Что маленький, беззащитный малыш, который, как и Толик, любит свою ветреную мамашу, будет принимать меня целиком и полностью. Прижиматься к моей груди в поисках молока. Нет, невозможно. Сам Руслан, наверное, уже родился с клюшкой в руке и с гонором в голове, не иначе. Поэтому все, что я сейчас сделаю, это оставлю Толика маме, заеду в аптеку, куплю тест. Увижу одну полоску, а как иначе, а потом куплю бутылку виски. И выпью её одна. А потом…да ничего. Жить буду дальше.

— Принимайте бандероль! — дурашливо завопила я в домофон.