— Присядем?

Она вздохнула, посмотрела на пса у моих ног, своё мороженое и согласилась. Села на лавку, мороженое отдала Бублику, оттерла руки салфеткой и ко мне повернулась, скептически приподняв брови.

— Говори.

— Не знаю я, что сказать, — я в отчаянии взъерошил волосы, не зная, что говорить, куда руки девать. Света казалась совсем чужой, такой, как тогда, раньше, когда она была маленькой пугливой девочкой. Только теперь в её глазах не страх, одна лишь усталость. И ожидание, может быть.

— Тогда я пошла.

Вскочила на ноги и встала напротив меня, снова вся подсвечиваемая солнцем сзади, от светлых волос до лёгкого летнего платья, одна бретель которого норовила слезть с плеча, и Мышка, сама не замечая, вновь и вновь возвращала её на место.

— Нет, не уходи.

— Руслан, посмотри на себя. Ты даже понять не можешь, чего ты вообще хочешь. Не просто от меня, от жизни. Определить сначала сам, пожалуйста.

— А ты, — разозлился я. — Ты знаешь, чего хочешь?

— Да, — серьёзно ответила она, посмотрела на меня глазищами серыми. — Теперь знаю.

И пошла прочь торопливым шагом.

— Стой! — крикнул я.

Она остановилась, обернулась. Такая красивая. Такая, блядь, чужая. И вспомнить бы, за что вообще её ненавижу, ненавидел, кто кого первым оттолкнул…и не вспоминается. Понимаешь только, что вот уйдёт сейчас, а я даже не знаю, что делать надо.

— Что нужно тебе? — сказал я, чувствуя, что с ума схожу, и все равно уже, что смотрят на меня посторонние люди, привлеченные нашим спором, да все становится все равно. Только бы не ушла сейчас. — Все бери. Все, что есть.

— Нет, — покачала она головой, как будто даже с сочувствием. — Нечего тебе дать, кроме старых обид. Дальше надо жить, дальше, иначе тупик.

И бросила соль на незажившую ещё рану, совсем недавно Анькой расковырянную. И правда, что дать ей? Ногу хромую? Бублика? Гору старых обид? Я остановился, не зная, что сказать, что сделать. А она ушла, даже не оборачиваясь.

Я широким шагом покинул парк, Бублик едва поспевал за мной. Зашёл в ближайший супермаркет, купил бутылку виски. Дома сбросил одежду, оставшись в одних трусах боксерах, постоял зачем-то перед зеркалом, разглядывая себя. Подтянутое тело, путаницу розовых шрамов на колене, трехдневную щетину. Потом плюнул, прошёл на кухню, налил себе полный стакан, не бокал даже. Вспомнил Мышку на свадьбе, как она пила этот жгучий, невыносимой самогон, ухмыльнулся. И выпил залпом. Прислушался к себе. Горячо в желудке, так знакомо…почти привычно. И хочется пить ещё, чтобы жар из желудка разлился обманчивым умиротворением по телу. Чтобы стало все равно, что когда-то, каких-то пять лет назад, я был нужен всем, а сейчас никому, даже себе не нужен. А Мыши нужен был так вообще несколько недель назад. Льнула ко мне, прижималась своим горячим маленьким телом, обманывала своими стонами, обещая то, что ни одна из женщин мне дать не могла. Покой. Гавань.

Я выпил ещё, и вдруг остро, до боли осознал, что сам во всем виноват. Что притащил эту Катьку ей назло, чтобы видела, чтобы знала, что не нужна мне. И на свадьбе тогда, когда Филька ржал, даже слова в своё оправдание не сказал. Потому, что не захотел.

Бублик подошёл к моим ногам, сел, посмотрел на меня снизу вверх с укором и, как мне казалось, с жалостью. Ну вот, хотя бы мой пес меня жалеет.

— Что ей нужно? — спросил я у Бублика. — Я же практически на коленях ползал. Я практически попросил…прощения.

Бублик тявкнул, а потом завыл, задрав голову, словно вспомнив, что он дальний родственник волкам.

— Да-да, — согласился я. — Практически не считается. Чуть-чуть не считается, мать вашу.

Я бросил стакан в стену, он разбился и осыпался осколками. Бублик взвизгнул и убежал от греха подальше. Я достал новый стакан, вылил остатки виски, выпил. Подумал, что надо закусить, подошёл к холодильнику, чувствуя, как ноет чертова искалеченная нога, на которую в состоянии опьянения было ещё больнее вставать. Насрать. Сейчас выпью ещё, алкоголь неплохое обезболивающее. В холодильнике шаром покати. Какие-то банки, которые привезла мама. Наконец, в пластиковом контейнере обнаружились котлеты, тоже мамины. Я съел одну, холодную, даже не чувствуя вкуса. Подумал, положил котлету в миску собаке. Потянулся к бутылке, обнаружил, что она пустая, выругался. Наступил на битый бокал, острый изогнутый осколок вонзился в стопу. Я выругался, чувствуя, как подкатывают слёзы, я мужик, блядь, почти старый, я не желаю плакать!

Сел на стул, закинул раненую ногу поверх здоровой. Посмотрел. Капает алая, густая кровь, торчит кусок стекла.

— Блядь, — сказал я в сотый раз за вечер и выдернул осколок.

Бросил в раковину, кровь потекла сильнее, пить тоже хотелось сильней и сильней. Вспомнил про собаку, смел все осколки в совок, пачкая светлый пол своей кровью. Потом засунул ноги в кроссовки, чувствуя, как в одном из них сразу же становится скользко и мокро. Открыл дверь. Из комнаты вышел Бублик, покосился на поводок.

— Не надо, — честно сказал я ему. — Я же бухать иду. Останься дома, не хватало тебя потерять. А у меня, кроме тебя, никого нет, такая вот петрушка.

Бублик посмотрел на меня, кажется даже понимающе. Я спустился вниз по лестнице, специально по ней, чтобы ещё больнее было. Боль — это приятно, она напоминает о том, что я ещё жив. Да и что эта боль по сравнению с той, что терзала меня, когда амбиции и дешёвый понт поставили на кон и мою карьеру, и мою сраную ногу? Ничто. Капля в море.

Оказывается, уже наступил вечер. Стелился туман, лето было дождливым. Вечернее солнце спряталось за тучами, пожалев для меня одного-единственного заката, и так и утонуло за горизонтом, не соизволив показаться. Я прошёл улицей вдоль домов. Впереди светится огнями дворец спорта, в сотый раз напоминая мне, что я потерял. Хотя сегодня я потерял Мышь. Забавно терять человека, которого у меня никогда не было, но, оказывается, не менее больно. Интересно, если бы я сейчас мог обменять ногу, обе свои ноги на одну глупую Мышь, я бы согласился?

— Бред, — громко сказал я сам себе, вспугнув парочку, занимавшуюся у подъезда. — Меньше пить надо. Нет, больше.

Добрел до первого попавшегося кафе. Выпил ещё два раза, хотя порции здесь гораздо меньше, чем те, что я организовывал себе сам. Уже мутило. Достал телефон, позвонил Маринке.

— Руслан? — удивилась она. — Что-то случилось?

— Дай мне номер гребаной Мыши.

— Светки? Зачем?

— Дай! — буквально закричал я, потом вспомнил, что говорю с Маринкой, она не виновата, что я такой урод. И сказал уже тише: — Пожалуйста, дай.

Она сбросила звонок, на меня навалилось отчаяние. Но через несколько секунд пришло СМС с заветными цифрами. Я даже полюбовался на них немного, словно мне открылось нечто заветное, скрываемое от меня годами. Вот какой ты, Мыши номер! И почему у меня раньше тебя не было? Звонить было страшно, но необходимо. Будто я тонул, и вот он, глоток долбаного воздуха, там, по другую сторону этих одиннадцати цифр. Я решился и нажал на вызов.

— Да? — отозвалась она сразу. Я молчал, она не терпеливо продолжила. — Слушаю вас.

— Мышь, — сказал я. — Давай напьемся.

Она помолчала минуту, переваривая и мой голос в трубке, и моё предложение.

— Я не пью, Руслан.

— Ты должна мне! Должна один идиотский вечер в стрип-клубе.

— Извини.

Голос её был мягок, но неумолим. Она сбросила звонок и выключила телефон. Я набрал снова и снова, чувствуя, как закипают внутри обида и злость.

Затем выпил ещё. Потом вышел в уже наступившую ночь. Пошел, не глядя, в никуда, чувствуя, как заплетаются ноги, как наваливается осознание того, что, кроме как в опостылевшую квартиру, идти некуда. Впереди показался знакомый сквер, круглый, вечно молчащий фонтан. Я сел на лавку, посидели несколько минут, чувствуя себя не только жалко, но ещё и нелепо. Встал, привычно ища поводок, потом вспомнил, что собака осталась дома.

Заставил себя идти домой, потому что кроме как домой, идти было некуда. Вдруг вспомнил про мальчика, отирающегося в этом сквере так же регулярно, как и я. Обошел все аллеи, в надежде его найти, зачем, не знаю, но сквер был пуст и темен, быть может, это и к лучшему.

Кровь засохла, стелька налипла к ране, мне пришлось её отодрать, и вызвать этим новое кровотечение. Я сморщился, промыл рану под водой, залил перекисью, которая тут же запузырилась розовой пеной, затем как попало замотал бинтом.

Бублик стоял рядом, сочувствующе заглядывал в глаза, крутил хвостом, но помочь, конечно же, ничем не мог. Я и сам не мог себе помочь.

— Утром, пес, все утром, — сказал я ему, и рухнул в постель не снимая одежды.

Утро после такой пьянки никак не могло быть приятным, я уже успел забыть, насколько омерзительно похмелье. Вспомнил, как раньше просыпался, и шёл к холодильнику, чтобы налить, выпить, и снова провалиться в забвение. Сейчас выпить было нечего. В принципе, проблема решаемая. Но вот нужно ли мне это? Я задумался. Ответа не находилось.

Пес услышал мою возню и побежал к дверям с поводком. Я наскоро принял душ, полюбовавшись сначала бинтом в бурых пятнах на ноге, отмочив, снял его и заменил на свежий, уже более аккуратно наложенный. Надел последнюю чистую рубашку, надо уже запустить стиральную машинку, и пошёл выгуливать собаку.

У похмелья есть одна замечательная черта — херово становится настолько, что все остальные проблемы отодвигаются на задний план. Сейчас я уже почти не думал о Мыши, а том что нагрубил Маринке, что безобразно напился. Я просто хотел снова прийти в норму. Утро было ещё ранним, почти безлюдным, безжизненно серым. Я не стал натягивать поводок, и Бублик бежал куда глаза глядят, а я понуро брел следом. Он привёл меня к скверу, сел возле той самой лавки, на которой я вчера рефлексировал, принюхался, посмотрел с укоризной, мол вот, знаю я, где ты вчера без меня гулял. Я присел, чувствуя, как просыпается внутри желание выпить, разгорается все сильнее и сильнее. Посмотрел на дворец спорта, подумал, сколько лет я уже туда не заходил. Издали смотрел, а подходить словно боялся. А тут словно решился, встал, и пошёл. Через приоткрытые ворота, по асфальтированной дорожке между клумб с такими яркими оранжевыми цветами, словно они пытались собой компенсировать отсутствие солнца. Прошёл мимо группы молодых подтянутых парней, совершенно мне незнакомых. Они проводили меня равнодушными взглядами, я привязал собаку у столба с афишей, толкнул стеклянные двери. И окунулся в привычную, почти выдавленную из памяти атмосферу. Пахло маслом, которым обрабатывали инвентарь, немного краской, кожей матов, пылью, крепким мужским потом. Этот запах не выветривался, но он и не мешал. Являлся естественной составляющей места, в котором сотни мужчин тратят по нескольку часов в день на изнурительные тренировки. Охранником был все тот же дядь Степа, как мы его ещё в детстве называли. Удивился увидев меня, но не сказал ничего, кивнул лишь, приветствуя.