— Тем более чего бояться? — обрадовался я и потянулся уже к её трусам, отодвигая, удерживая её руки. А потом осознал. — Что?

Она оттолкнула мои руки, встала, одернула юбку. Посмотрела на меня, все ещё сидящего с ошарашенным видом сверху вниз.

— Теперь спроси, от кого ребёнок.

И прошла в ванную, закрылась, щелкнув задвижкой. Я понял, что надо как минимум что-то сказать, пусть и сдуло все слова из головы нахрен. Ни одного мало-мальски подходящего не находилось. Я прошёл за ней, постучал в дверь. Тишина.

— Свеет, — позвал я.

И что дальше говорить? Спрашивать, от кого ребёнок? Нет, я ещё жить хочу. Счастливо, по возможности. Со всеми своими органами, особенно, с половыми. Будет ли она делать аборт? Я задумался, как сам к этому отношусь. Нет, однозначно нет. Но что решит она? Понятно одно, лучше не смеяться и не задавать глупых вопросов. Учусь, блядь, на своих ошибках.

— Света? Что ты…что мы будем делать?

А она все молчит. Хоть бы воду включила, чтобы я знал, что она там живая, не умерла, не испарилась, не трансгрессировала, блин. Так тихо, что слышно, как пыхтит Бублик на кухне, как стучит сердце моё. А её не слышно. На место растерянности пришла злость. Я не любил чувствовать себя нелепо, а именно так и чувствовал себя за закрытой дверью. Плюс примешивался иррациональный страх за Мышь, словно в моей ванной с ней могло случиться нечто страшное.

— Если не откроешь дверь, я её сломаю, — сказал я, действительно примериваясь, как ловчее выбить дверь, не покалечив стоящую за ней Мышь.

И тогда задвижка снова щелкнула, дверь медленно распахнулась. Мышь стояла с растерянным видом посреди ванной, глаза — блюдца. В них плещется страх и растерянность, такие, какие, наверное, мне никогда не доводилось испытывать. Кожа, и обычно светлая донельзя, сейчас стала бледной в синеву. Такой я её ещё не видел.

— У меня кровь, — шепнула она одними губами.

— Где? — я заметался взглядом по её лицу, рукам. И потом только понял. — Блядь.

Подхватил на руки, выбежал из квартиры, забыв её запереть, вызвал лифт, понял, что ехать он будет целую бесконечность, побежал по лестнице с Мышью на руках, чувствуя, как стреляет острой болью изувеченное колено. Не важно, потом все потом.

Усадил её в машину, застегнул ремень и рванул.

— Куда, в какую больницу?

— В нашу, только быстрее, быстрее.

— Потерпи, ещё три минуты.

Она спрятала лицо в ладонях, а я не мог ей этого позволить, мне важно было на неё смотреть, именно сейчас, даже страшно, что её глаза могут прятать. Я отнял её руки, такие холодные, ледяные почти, сжал их одной своей рукой, пытаясь отогреть. Она плакала. Молча. Я перевёл взгляд на дорогу вовремя, вылетел на красный, едва не снеся бабскую малолитражку, зато сберег для нас ещё тридцать секунд.

— Я-то потерплю, — наконец сказала она. — Я сколько угодно могу терпеть. Но вот он…Руслан, во мне уже два ребёнка погибло, пожалуйста, не допусти, чтобы это случилось снова, пожалуйста!

Вот сейчас порвать хотелось кого-нибудь. Убить. Если бы знать, что это поможет. Вот убью идиота на джипе, который мешает проехать мне на красный, и Мышь реветь перестанет, и все наладится. Её беременность была для меня пока чем-то недосягаемым, непостижимым. Не верилось, что в плоском Мышкином животе живёт маленький человечек и что он может погибнуть. Для этого надо было сначала признать, что он вообще существует, а тут Мышь ревет — и ни о чем не думается.

— Да что же там, блядь, — крикнул я и вышел из машины.

Прошёл к джипу, хотел вытащить водителя из машины и пинать ногами, но он был не при чём. Две машины не поделили перекрёсток, и их водители кричали друг на друга, настаивая на вызове ДПС. Я понял, что это надолго, мне сейчас и пять минут долго, что уж говорить о той, что сидит в моей машине и смотрит на меня огромными глазами, нутро вынимая так, словно я могу махом решить все её проблемы. Я пнул колесо, пожалел об оставшемся у дома мотоцикле. Открыл дверь.

— Давай дворами добежим, даже быстрее получится.

— У меня же… кровь.

— Да блин, на руках я тебя понесу.

Подхватил на руки, такую маленькую, такую лёгкую, а ведь внутри неё ещё один человек, матрёшка, блин. Пересек проезжую часть, лавирую между стоящими машинами. И побежал дворами. Мышь зубы стиснула, глаза зажмурила, по дурацкой своей привычке.

— Знаешь, — сказала вдруг она, когда я был уже готов выть от боли в колене. — Когда умер папа, я в больнице лежала. Поэтому… не приехала. Ребёнка… родить пыталась. И родила. У него пальчики были тонкие такие, и сквозь кожу было все вены видно. И кожа такая тоооонкая, кажется, прикоснись — и порвется. А я смотрела на него и думала, что, если бы не тяжесть всех совершенных мной ошибок, он бы не умер. Если бы моя матка не решила вдруг, что не создана для того, чтобы вынашивать детей. Если бы я не убила того, самого первого малыша…

Мне хотелось, чтобы она заткнулась. Перестала говорить. Не будила во мне вину. Не заставляла меня представлять маленькую Мышь с торчащим вперёд животом, комично смотрящимся на её худом теле, с животом, внутри которого погибает ребёнок. Ребёнок, которого Мышь так хочет. И сжалось сердце, и бежать захотелось ещё быстрее, чтобы уж в этот раз было иначе. Я не знал, нужен ли мне ребёнок. Но точно знал, что он нужен ей.

— Не могу больше, — продолжила Мышь. — Ничего не хочу, устала. И от ненависти твоей устала. Не могу больше притворяться, и сил нет. Научи меня ненавидеть, а? Так, чтобы на следующие десять лет хватило.

— Помолчи, пожалуйста, — ласково попросил я. — Хотя бы пока я тебя несу. Вон уже больница твоя, сейчас доставим тебя и все будет хорошо, все будет замечательно.

Зашёл во двор больницы, потерял несколько секунд на то, чтобы определиться, в какой корпус Мышь нести. Подбежал к женщине на посту.

— У нас тут… беременная, — запнулся я. — У неё кровь. Там прямо кровь.

— Сажайте свою мамочку, — пропела медсестра, вызывая у меня недоумение. — Сейчас врача приведу.

И ушла, скрывшись в лабиринте коридоров. Было до жути тихо, чуть слышно гудел вентилятор за стойкой, с улицы доносились неразличимые голоса. А здесь тишина, словно повымерли все. Только Мышь носом хлюпает.

— Не плачь, — снова попросил я, присел перед ней на карточки. — Ну что вот ты ревешь? Сейчас вот врач придёт, и все наладится.

Она посмотрела на меня серьёзно, из-под ресниц, слипшихся в стрелки, глаза чуть покраснели от слез. Подумала немного.

— Надо обещать, — говорит так тихо, что едва слышно, словно боится нарушить нежилую тишину этого места. — Пообещать что-то важное взамен. И тогда судьба смилостивится.

Я подумал — что я могу обещать? Сам факт торговли с судьбой вызывал у меня нервный смех, но Мышь, блин, не шутит. Верит.

— Хочешь, я обещаю, что больше не буду тебя ненавидеть?

— А ты сможешь?

Так спросила, словно я и правда ненавидел её так, что каждый её вздох причинял мне боль. Глупая Мышка. У меня даже в горле запершило, как на свадьбе Маринкиной, если я сейчас разревусь, это будет полным аутом. Зато, пожалуй, Мышь поверит в серьезность моих намерений.

— Смогу, — торжественно объявил я.

Мышь кивнула, принимая моё обещание. Где-то в глубине по коридору отвратительно заскрипело, из-за поворота показалась медсестра с инвалидным креслом. Мышь пересела, и её увезли, мою попытку следовать с ней пресекли на корню.

Я сел на стул, вытянул наконец ногу, которая буквально горела, мешая думать. Вспомнил про Мышь. Интересно, что обещала она? Я вдруг понял, что там, в одном из стерильных кабинетов, пахнущих лекарствами, решается, будет ли жить наш, подумать только, общий с Мышью ребёнок. Интересно, какие мысли крутятся в её голове? Что она готова отдать за жизнь своего ребёнка? Судя по её отчаянию, многое. И сразу стало таким мелочным моё обещание. Нечестным. Это Мышь считает, что я её ненавижу. А я-то и тот, кто там наверху рулит нашими судьбами, знаем, что это неправда. Что ненависть исчезла, испарилась, рассосалась. Значит, я пытаюсь судьбу обмануть.

— Я вернусь в хоккей, — торопливо зашептал я, надеясь, что обещать ещё не поздно. — Я выращу из Славика самого крутого хоккеиста десятилетия. Я буду самым лучшим папой для нашего малыша. И для всех остальных тоже, потому что никуда больше Мышь не отпущу.

Потом подумал и добавил ещё для вескости:

— И больше не буду называть её Мышью.

Не выдержал и, прихрамывая, пошёл туда, куда увезли Свету. Мимо дверей с табличками на них, навстречу людскому гомону. Остановился, растерявшись, не зная, куда идти теперь. Через несколько минут одна из дверей открылась, и оттуда вывезли Мышь на том же скрипучем кресле. Я со страхом вгляделся в её лицо. Ревет. Ревет, блядь. Мало обещал, больше надо было. Врач, вышедший за ней следом, отвел меня в сторону, не дав даже подойти к Мы…Свете.

— Мы её сейчас положим на неделечку, не больше. Так что панику с лица убирайте, езжайте домой за зубными щётками, тапочками и прочими халатами.

— Я не понял, — растерялся я. — Это что, все хорошо?

— Небольшая отслойка плаценты, с ребёнком все в норме, полежит, прокапаем и выпишем, такое случается. Повода для паники я не вижу.

Я даже не понял, отпустило меня или придавило, наоборот, огромным камнем под названием ответственность, только-то осознал, что Свете и ребёнку сейчас ничего не грозит.

— Ты чего ревешь-то, Свет? — спросил я, беря её руки в свои.

— Потому что все хорошоооо, — заплакала она ещё сильнее.

Я присел рядом, позволил ей уткнуться в моё плечо. Если в человеке столько слез, то им однозначно надо выплеснуться, пока человек не лопнул. Светка хлюпала носом ещё минут пять. Потом попросила у медсестры бумажку с ручкой и деловито набросала трехметровый список всего, что ей в эту неделю может тут понадобиться. Ей-богу, у меня и за месяц такого списка не набежит, но привезу, только бы больше не плакала.