— Отпусти, — вдруг тихо попросила она.


Интересно, о чем она сейчас? О муже, оставшемся в другом городе с чужой женщиной? О машине, уплывшей вдаль? А быть может, о том, что моя рука может взять, и подняться вверх по её ноге? Бред, очнись, Руслан, она тебя ненавидит и имеет на это все права.

Отняла свою ногу, моей ладони стало холодно без неё. Я дал ей носки и тапочки, огромные, нелепые. Отошёл в сторонку, и смотрел, как неловко она надевает их, не поднимая голову, боясь встретиться со мной взглядом.

Я не пил принципиально. Я хорошо помнил, во что может вылиться краткое алкогольное забвение. Плюс, ещё свежи в памяти воспоминания о том, как я пытался залить стресс — ничего хорошего. Именно с этих дней, которые были полны отвращения к себе и беспробудного пьянства, в одном из шкафчиков старой кухни стояло полбутылки коньяка. Давно стояло, два года как. Я похлопал дверцами шкафчиков, нашёл искомое. Бутылка стояла так долго, что от неё на моих пальцах остались пыльные пятна. Вдруг остро, до боли захотелось выпить самому, но я пресек это желание. Не люблю возвращаться назад. Плеснул в кружку с четверть, повернулся к ней. Не знаю, почему, но я никогда не называл её по имени. Даже про себя. Ни разу.

Она уже была в носках, вязаные, ярко малинового цвета, разношенные, подаренные ещё бабушкой миллион лет назад. Они были ей широки, и из них смешно торчали тонкие лодыжки. Тапочки тоже были велики, размеров на пять-семь. Она укуталась в плед так, что только тапочки с носками из-под него и торчали, и тряслась мелкой дрожью.

— Выпей, — я протянул ей кружку с алкоголем.

— Нет, — неожиданно твёрдо сказала она, поднимаясь на ноги. — То, что ты вчера видел меня пьяной, не говорит о том, что я отношусь к породе людей, заливающих горе алкоголем.

Сучка. Раньше я называл её про себя коротко — она. А теперь буду называть сучкой. Я больше чем уверен, что она прямым текстом намекает про мой алкогольный раж, в который я впал, потеряв все. Карьеру, хотя о чем я? Спорт был для меня не работой. Я жил им. Потерял смысл жизни, средства к существованию, потерял даже Аньку.

— Очень мило, что ты следила за событиями моей личной жизни, — как можно более едко сказал я. — В то время как мне было до тебя похер.

— Ну конечно, когда тебе обо мне думать, ты же бухал. Неудачник.

— Тебе не понять, что я потерял. Ты плакала из-за утонувшей машины.

— Конечно, — вдруг крикнула она. — Как мне понять! Я же мышь! Тупая истеричка и малолетняя шлюха! Откуда мне знать, что такое потери?

Бублик выскочил из-под стола и испуганно взвизгнул. Он боялся ссор, как ребёнок, ещё с тех пор, когда я жил с Анькой. Анька заводилась с пол оборота, и утихомирить её можно было лишь звонкой пощечиной и диким сексом. Впрочем, неплохо работали и денежные подачки. Боюсь, сейчас он решил, что прежние времена вернулись. Я хотел сказать ему, что это невозможно, это глупость, эта девушка, что стоит передо мной, тяжело дыша — полна старых обид, но она ничего не значит для меня. Ничего. И нелепое желание мять и кусать её тело тоже ничего не значит. Оно прошло, испарилось, придавленное тяжёлым словом неудачник.

— Можешь не благодарить меня за спасение.

— И в мыслях не было, — она, чуть качнувшись, повернулась к дверям и остановилась вдруг. Длинный плед волочился за ней по полу, кончик его вымок в натекшей на пол луже. Подумала немного. Я смотрел на неё, и понимал, что сейчас старая ненависть, обида толкает её, как и меня когда то, заставляет выискивать слова, которые могут ранить ещё больнее. И сказала, кивнув на кружку с коньяком, которую я все ещё держал в руках: — Выпей. Ты же хочешь, я знаю.

И ушла. Оставив меня наедине с забористо пахнущим коньяком и мгновенно вспыхнувшей яростью. Вдруг захотелось последовать её совету, взять, и выпить залпом содержимое кружки. Я воочию представил, как коньяк обжигает моё горло и растекается теплом по венам, даря покой и ясность мыслей. Но все, что я сделал, это, широко размахнувшись, бросил кружкой о стену. Она упала, расколовшись и расплескав коньяк. Следующее желание — так же раздавить её голову. Сжать руками и надавить что есть сил, дробя на мелкие кусочки. Я шагнул вперёд, наступил на осколки, которые хрустнули под подошвами. Убить её. Её давно нужно было убить, ещё тогда, много лет назад. Еще тогда, когда она не вызывала у меня таких…мыслей. Я сам удивился ярости, которая вдруг меня охватила. Я шагал по темному коридору, такого короткому, и думал, неужели я и в самом деле возьму, и убью её? Коридор закончился до обидного быстро. Я нашёл её в гостиной. Она сидела на стуле, прислонив его к тёплому боку кирпичной печи, и спала, свесив голову. Я ухмыльнулся. И это её я собрался убивать? Жалкую, насквозь замерзшую, которую — сам не могу поверить — за что-то любит моя мама. А дальше я сделал то, за что потом корил себя до самого рассвета. Я поднял её на руки. Такую лёгкую, почти невесомую. Теперь, спящей, она не притворялась, не зажмуривала сердито глаза — она просто спала. И прижималась ко мне, приникала всем сладким сонным телом. Я выругался. Положил её на диван, на котором сам коротал прошлую ночь. Накрыл одеялом, подкинул в печь дров. Успокоившийся Бублик появился из ниоткуда, влез на диван и лег в её ногах.

Третья глава

Я проснулась, но ещё несколько минут пролежала, прислушиваясь и боясь открывать глаза. Тишина. Треск дров в печке, значит, Руслан был здесь, причём недавно. Быть может и сейчас он тут? Тёплое, чуть колкое в ногах — бок Бублика. Я в белье, которое уже успело высохнуть, мне невыносимо жарко под пледом и одеялом. Лежу и стараюсь не вспоминать о том, как Руслан меня вчера раздевал. Свою ногу в его ладонях. В горячих мужских ладонях. Нет, не думать об этом, иначе можно мозгами тронуться. Наконец, решившись, открыла глаза: Бублик, я, печка. Все. Вполне ожидаемо.


Через спинку дивана, на котором я спала, перекинут длинный халат. Папин. Я надела его, ткань, после моего жаркого кокона из одеял, казалась прохладной, по коже пробежала дрожь. Поежилась. Вдруг показалось, что халат до сих пор пахнет папой. Таким родным, несмотря на то, что родным он мне не был. Единственным. Он так легко смог принять ребёнка любимой женщины, так естественно. Вообще, Руслану повезло с родителями. Сколько раз я мечтала о том, чтобы его папа был и моим тоже? Он предлагал меня удочерить, а мама отказалась, почему, интересно?

И вообще, как у таких замечательных людей мог родиться такой сноб?

Бублик спрыгнул с дивана, заслышав мою возню. Песочного света, с рыжими подпалинами толстый пёс. Откуда он у Руслана? Они же так не подходят друг другу. Категорически не подходят.

— Пойдём завтракать? Или обедать? Как измеряется время в этой глуши?

За окнами было светло — это единственное, что я могла понять. В желудке недовольно заурчало. Все моё тело ныло. Полдня с лопатой в руках, потом купание в ледяной воде. Бублик требовательность гавкнул, отвлекая от ненужных мыслей.

— Ты прав, мой милый. Сначала поедим, потом пострадаем.

В коридоре было темно и прохладно. На кухне небольшой кучкой на полу лежали мои мокрые вещи. Я подняла их и, расправив, повесила на батарею. Надеюсь, что все же смогу вернуться в город в ближайшие дни.

Чайник тихо посвистывал, а я сидела, смотрела на выщербленное блюдце с печеньем и думала. Думала о себе. Я и так смирила в себе всю гордость, понуждая вернуться в родной город. Я знала, что просто не смогу жить там, где Антон со своей…любовницей. У нас все было общим — жильё, работа, друзья. Как делить, не нанося друг другу кровавых ран? Нет, кто-то должен уйти. Мне это сделать легче, ведь у меня была жизнь до.

Я подумала, ведь единственное, что у меня осталось от прошлого — это автомобиль, который ржавеет где-то на заиленном речном дне. А вместе с ним мои документы, мои деньги, мой телефон, в конце концов. О гордости больше и речи нет, её нужно просто засунуть в задницу, и возвращаться под отчий кров пешком. Навернулись слёзы. Горькие, обидные. Я не позволила им течь, вытерла тыльной стороной ладони. Я не хочу, чтобы Руслан видел меня плачущей, меня и так бросает из крайности в крайность.

Я налила себе чаю, а в блюдце, стоящее на полу, молока. У меня не было собаки, я не знаю, что они едят. Но в голове ярко всплыли стойкие воспоминания из детства — толстый щенок, лакающий из блюдца молоко. Интересно, где и когда я это видела? Бублик от молока не отказался. Мне начинало казаться, что он всеяден.

Взяла свой чай и вышла на улицу. Снег таял просто стремительно. Там, где вчера ещё серели сугробы, сейчас показалась мокрая чёрная земля. Над ней едва-едва явился парок. Небо было чистым, пронзительно голубым, таким, каким бывает, наверное, только весной. С него потоками лился яркий солнечный свет, не щадя прогоняющий с земли остатки зимы. По небу тянулся косяк птиц. Длинный, почти идеальной формы. Я представила, сколько дней они летели вот так, чтобы как я вернуться к истокам, и почувствовала, как на глаза снова наворачиваются непрошеные слёзы.

Косяк уже скрылся за лесистыми горизонтом, когда на небе появилась отставшая птица. Она летела, тяжело махая крыльями и истошно крякая, но её никто не ждал. И мне вдруг так остро, до боли стало жалко эту уставшую, всеми брошенную утку, что захотелось вдруг пожалеть её, забрать домой, показать, что она хоть кому-то нужна… Глупое, смешное желание. Во-первых, этой утке я на фиг не сдалась. А во-вторых, у меня и дома теперь настоящего нет.

Пёс выскочил из дома. Интересно все же, который час? Где его хозяин? Мирно спит? Или также выжидает, избегая моего общества, боясь моих истерик? Чай был допит, кружка отставлена в сторону. Домой идти не хотелось — не хотелось вообще никуда идти. От реки долетел резкий, неожиданный в деревенской тиши звук — автомобильный клаксон. Я побежала вниз, увязая тапочками в грязи, и даже не думая о том, как буду выглядеть со стороны. Сбежала и выдохнула — Маринка. Стоит на том берегу реки, смеётся.