— Я всё ещё тороплюсь, — говорю, поглаживая её по раскинувшимся по спине волосам. — Так что, сейчас заселишься, я уеду, а потом вернусь. Договорились?

Она кивает, и я отпускаю её, чтобы не провоцировать свой организм и не искушать судьбу. Да, мне сорок два, а Асе ещё нет и тридцати, но я не большой любитель загоняться по поводу далёких друг от друга годов рождения. Кажется, и кризиса среднего возраста у меня никакого не было и, дай бог, не будет. Вообще, для меня понятие возраста — весьма размытое понятие, и я стараюсь не париться. Что будет, то будет. Смерть не пугает меня, однажды я даже ждал её, но она не соизволила явиться — значит, сама виновата.

Размышляя, открепляю ремни, снимаю с байка Асин чемодан и, пресекая всякие возражения бунтующей и излишне самостоятельной феминистки, нажимаю звонок на воротах. Несколько мгновений ничего не происходит, но потом щёлкает замок, и проход открывается.

— Красиво, — выдыхает Ася, и я, в общем-то, с ней согласен.

Внутренний двор этой богадельни, словно островок покоя среди извечной суеты. Выложенная разноцветной плиткой прямоугольная площадка в обрамлении могучих сосен. Кованые лавочки, невысокие столики на витых ножках рядом, причудливо изогнутые фонари. Проходим двор — абсолютно пустынный в это время суток — и поднимаемся по ступенькам в главный корпус.

— Витя, я сама дальше. — Ася дёргает меня за руку и улыбается. — Езжай, ничего со мной не будет.

— Уверена?

— Абсолютно.

Смотрю на часы и понимаю, что больница, наверное, вот-вот откроется, а значит, мне нужно торопиться, если хочу как можно скорее увидеться с Волком и узнать, что там на самом деле произошло. Толкаю тяжёлую дверь, и мы попадаем в просторный холл, стены которого отделаны светлыми деревянными панелями. Пахнет хвоей и нагретой на солнце смолой, и я понимаю, что мне здесь нравится. Всё-таки не зря взял несколько выходных, отдых совершенно ведь не помешает.

Ставлю чемодан на деревянный пол, вскрытый блестящим лаком, и делаю шаг к Асе.

— Я вернусь, ты же помнишь?

— Ты очень доходчиво объяснил, — приглушённо смеётся и целует меня в шею. — Никуда я не денусь, правда.

— Ну, смотри мне… — Приподнимаю пальцами её подбородок, взгляд ловлю, а сам растворяюсь в лазурной синеве огромных глаз. И да, я совсем не против утонуть в них. — Я постараюсь быстрее все дела сделать, но это очень важно, потому, когда точно вернусь, сказать не могу.

— У меня путёвка на две недели рассчитана. Думаю, справишься за это время.

— Уж за две недели как-нибудь, да разгребу дела.

Она смеётся, а я быстро целую её в губы и, повернувшись на каблуках, выхожу на улицу.

Мать их, чувствую себя пацаном, до того шальная энергия переполняет. Хочется влезть на самую высокую сосну, пробежаться босиком по траве, крутить колесо и горланить песни под гитару до рассвета. Давно не ощущал себя так глупо и круто одновременно. В голове щёлкает мысль, что это — временное затишье перед бурей, и всё не может быть так хорошо, без возможности вляпаться в какое-нибудь дерьмо, но отгоняю от себя эти мысли, чтобы не портить настроение. Когда-нибудь ведь должно быть всё хорошо, не может же быть всё время плохо и больно.

Я на самом деле так привык чувствовать острую боль в душе, задыхаться от неё, лезть ночами на стену, что сейчас кажусь себе кем-то другим, но точно знаю — скоро всё вернётся ко мне, ударит под дых, срикошетит с утроенной силой, но пока чувствую этот странный покой на сердце, могу расслабиться.

Пока иду через широкий двор к мотоциклу, думаю о том, что Ася удивительно влияет на меня — рядом с ней до странного легко дышится. И ради этого ощущения — весьма, кстати, эгоистичного — готов на многое. Даже поменять свою жизнь.

Я однажды стал фаталистом — так проще живётся, потому отвык загадывать на будущее. Каждый день — как последний, чем не философия? Но, встретив Асю, мне впервые захотелось думать о будущем, а не только раз за разом переваривать прошлое и спасаться работой.

***

Невысокое двухэтажное здание почти затерялось среди деревьев, и, глядя на него, так сразу и не скажешь, что это больница. Выкрашенный бледно-голубой краской фасад, колонны по обе стороны от входа, несколько ступенек с облупившимися краями — здесь всё говорит о запустении, и только сосны, стремящиеся ввысь до бесконечности, умиротворяют. И как Волк здесь оказался? Понимаю, что он за свою жизнь, полную кровавых сражений и свиста пуль над головой видел госпитали разной степени неустроенности, где главным было — выжить, и спасали лишь руки врача, а не респектабельность клиники, но сейчас мы не на войне.

— Мужчины, вы куда? — раздаётся скрипучий женский голос за спиной, когда я иду по коридору мимо ряда дверей, разыскивая хоть одну живую душу в этой юдоли здоровья. — Часы посещения ещё не начались!

Разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и вижу перед собой невысокую пожилую женщину в кипенно-белом халате. Её седые, точно снег, волосы собраны в тугую гульку на макушке, а в бледно-голубых глазах с покрасневшими веками плещется живой ум и любопытство.

— Мне к Волкову Ивану, — говорю, а женщина — врач, наверное, — хмурится и внимательно смотрит на меня, сохраняя молчание.

Неприятное подозрение царапает горло, но я молчу, потому что не хочу говорить о том, что тревожит. Понимаю, что чужая смерть — вещь неизбежная, но я устал хоронить тех, кто мне дорог.

— А вы ему кем приходитесь?

— Друг и начальник.

Кивает своим мыслям, продолжая внимательно меня рассматривать, а я чувствую себя, словно под лучами мощного рентгена.

— Но не родственник?

— Нет, у него и нет никого.

— Когда нет никого, это плохо. Но к пациенту нельзя сейчас, он после операции, — говорит наконец, а у меня такая радость бешеная на душе, что хочется подпрыгнуть до потолка.

Значит, жив, чертяка! Жив!

— Тогда мне нужно поговорить с его лечащим врачом, хирургом, анестезиологом — с кем угодно.

Она тихо смеётся, а вокруг глаз собираются морщины и разбегаются в стороны лучами внутреннего солнца.

— Я вам подойду? — спрашивает, устало вздохнув. — Ярославцева Нина Павловна, хирург, оперировавший вашего товарища, собственной персоной.

Улыбаюсь и потираю ноющую шею. Только сейчас понимаю, до какой степени был напряжён, аж все мышцы свело. А ещё мне нравится эта Нина Павловна — бойкая старушка, по всему видно.

— Ещё как подойдёте, — отвечаю, и делаю шаг вперёд. — Я Виктор Андреевич Жданов.

Она пожимает мою ладонь. Весьма, кстати, крепко, почти по-мужски — несмотря на почтенный возраст, у этой женщины силы и энергии хватит на десятерых, без вариантов.

— Тогда, Виктор Андреевич, прошу следовать за мной. — Нина Павловна указывает рукой на одну из дверей. — Тяжёлая нынче смена выдалась, можно и посидеть немного в тишине кабинета.

Она говорит ещё о чём-то, но я почти не слушаю, потому что мне не терпится узнать, как там Волк. Я же ради этого приехал, а не ради болтовни с приятной старушкой. Хотя, глядя на эту женщину, о старости даже не задумываешься, настолько она полна кипучей энергии, а светло-голубые глаза с покрасневшими от вынужденной бессонницы веками светятся, кажется, изнутри.

— Присаживайтесь, молодой человек, — говорит, проходя за заваленный бумагами стол. Ха, давно меня так никто не называл.

Принимаю приглашение и вмещаю зад на узком стуле, а Нина Павловна надевает очки в роговой оправе и принимается перекладывать одну папку за другой. В итоге, найдя нужную, раскрывает и несколько минут читает, а я складываю руки на груди, закидываю ногу на ногу и жду, когда она прервёт молчание. Я давно уже очень взрослый мальчик, но старших привык уважать. Тем более, что от этой женщины зависит судьба моего друга.

— Итак, Волков Иван Алексеевич, сорок три года, — задумчиво произносит и кидает на меня быстрый взгляд поверх очков.

— Он самый.

— Открытая черепно-мозговая, множественные ушибы мягких тканей, раздробленная берцовая кость, и ну и ещё, по мелочи.

Она продолжает перечень увечий на теле пострадавшего, а я закипаю внутри, представив, что пришлось пережить Волку в мирное время. И какая собака это с ним сделала, скажите на милость? Кулаки чешутся — хочется вскочить и что-нибудь разбить. Или кому-нибудь проломить череп — желательно тому, кто причастен, чтобы на своей шкуре испытал всё, что наворотил.

— Молодой человек, вы меня слушаете?

Фокусирую взгляд на уставшем лице Нины Петровны и снова замечаю сеточку глубоких морщин вокруг глаз и губ. Ей лет семьдесят, наверное, но о пенсии, наверное, и не размышляет.

— Задумался, простите.

— Мы сделали всё, что в наших силах, но, сами понимаете, финансирование провинциальных клиник очень скудное…

И да, я понимаю, куда она клонит, но не могу осуждать — к сожалению, в нашей жизни деньги решают если не всё, то очень и очень многое.

— Об этом не беспокойтесь, возмещу все затраты на медикаменты и материалы. Выпишите счёт или наличку привезу, сколько требуется.

Мне действительно не жалко этих чёртовых бабок, лишь бы они помогли поставить Волка на ноги.

— Хорошо, — кивает, нимало не смущаясь, и что-то быстро размашисто пишет на листе бумаги. — Я бы, конечно, рекомендовала вам перевезти пациента в клинику классом повыше, но, боюсь, пока это исключено — слишком уж слаб, может не пережить. Потому ещё пару недель он проведёт у нас, а там посмотрим.

Принимаю из рук врача бумажку с написанной в специальной графе суммой. Ха, я думал, больше запросит, ещё божеские расценки здесь, в провинции.

— Нина Павловна, скажите честно: есть у Волка шансы?

— Не знаю, как там, у опасных лесных хищников, а у вашего друга прогнозы весьма утешительные. — Она мягко улыбается, снимает очки и кладёт их на стопку папок. — У меня сорок лет непрерывного стажа, и я ни разу ещё не ошиблась, когда дело касается вариативности смерти пациента. Да, к сожалению, не всех удалось в этой жизни спасти, но ваш друг вряд ли пополнит моё личное кладбище.