Чёрт возьми, букет!

— Секунду, — говорю, хватаю цветы и иду обратно в домик.

Когда открываю дверь, Аси в комнате нет, зато слышны звуки льющейся воды — значит, в душе. Кладу чёртов веник на кровать, отрываю от настенного календаря лист, нахожу на столике чёрный маркер и размашисто пишу:

“Я люблю тебя, моя валькирия”.

16. Жанна

Я никогда не спала с мужчинами младше себя — что-то вроде правила. На разнообразных светских раутах, помпезных приёмах и благотворительных вечерах, коих посетила за годы жизни в столице великое множество, не раз приходилось воочию наблюдать сонм престарелых бабёнок, упорно убегающих от возраста под ручку с молодыми хлыщами, в глазах которых светилась лишь жажда наживы, а больше ничего. Мне казалось это настолько противным, отвратительным даже, что, вздрогнув, неизменно отворачивалась. Возможно, просто боялась, что меня тоже когда-нибудь решат вот так вот использовать, давая взамен лишь молодость тела и красоту лица. Всегда знала, что за удовольствие нужно платить, но к настолько высокой цене морально не готова.

Но сейчас лежу на смятых простынях в тесной комнатке, заваленной всяким хламом, а рядом, на соседней подушке, размеренно и глубоко дышит спящий Гена. Поворачиваю голову в его сторону, протягиваю руку и дотрагиваюсь до коротко стриженых волос, колючих на вид и наощупь. Их обладатель точно такой же — колкий, саркастичный и очень разочарованный в жизни мальчик. Зачем мне он? Зачем мне всё это? Сама не знаю.

— Спи, — раздаётся хриплый со сна голос, а тяжёлая рука ложится на бедро. Мне почему-то становится больно дышать, словно в горло воткнули раскалённый прут, да ещё и проворачивают его. — Ещё рано.

— Не спится, — отвечаю и скидываю руку.

Срочно нужно покурить, а иначе задохнусь в липком мареве комнаты и своей почти разрушенной жизни. Вылезаю из-под тонкого пледа, пахнущего прогорклым маслом и страстью, и иду в кухню. Квартирка совсем маленькая, сугубо холостяцкая, и, судя по сваленной в кучу на всех доступных поверхностях грязной посуде, женская рука ни к чему здесь не притрагивалась уже очень давно. Можно даже возгордиться, что удостоилась такой чести, да что-то не получается — противно. От самой себя, Гены и всей этой ситуации, в которую попала из-за собственного идиотизма и дурацкой жажды приключений. Нужно одеваться и уходить отсюда, пока Гена спит, а иначе не знаю, чем всё в итоге обернётся — больно плохое предчувствие покоя не даёт.

Подхожу к окну, распахиваю створку, чтобы впустить свежий ночной воздух в крошечное помещение. На подоконнике лежит полупустая пачка сигарет — совсем не те, к которым я привыкла, но сейчас не время перебирать возможностями: просто хочется курить, о комфорте подумаю как-нибудь потом. Ветер врывается, путается в волосах, покрывает кожу мурашками, а я чиркаю спичками и примерно с пятой попытки, но удаётся подкурить. Блаженно прикрываю глаза, а в голове — вакуум. Где-то там, за тонкой стеной, сопит Гена — голый и довольный после секса, а я застряла в этой искривлённой реальности с очень слабенькой надеждой вернуть себе хоть какое-то подобие нормальной жизни.

“Деньги, деньги”, — настойчиво бьётся в голове мысль, и я понимаю, что дальше тянуть некуда. Нужно срочно найти Жданова и снова поговорить с ним, а иначе не знаю, что буду делать дальше. Можно, конечно, пойти работать, да только с моими обширными талантами и способностями, разве что полы в подъездах мыть, а этим, боюсь, много не заработаю, даже если возьму на себя повышенные соцобязательства и вылижу языком целый микрорайон.

Права была мама: нужно было в школе лучше учиться, в институт поступать, а не бежать взамуж в восемнадцать лет по залёту, но сделанного не воротишь. Снова наполнив лёгкие терпким дымом слишком крепких сигарет, оглядываю кухню с облезлыми обоями и грязными плинтусами и нахожу то, что поможет расслабиться — бутылку вина. Вчера так и не успели её выпить, как-то очень быстро приступили к физическим упражнениям на горизонтальной поверхности. Не знаю, что на меня нашло, но я отдалась Гене с какой-то иступляющей, дикой страстью, словно в последний раз. Что-то есть в этом мальчике, что выделяет его на фоне других. Угрюмое спокойствие и клокочущая на дне души ярость, когда, кажется, можно сгореть в её огне, даже не заметив этого — дикий и необузданный контраст.

Что-то похожее я испытала когда-то к Жданову — Витя ведь из тех, кого нельзя не любить: слишком красивый, напористый, цельный, а в душе настоящий вулкан клокочет.

Вспоминаю, как впервые увидела Жданова в окно нашего старенького автомобиля, когда въезжали всей семьёй в новую жизнь, на которую тогда возлагали большие надежды. Я должна была поступить в хороший институт — так решили родители, — выучиться, стать настоящим профессионалом и «выбиться в люди». Смешно, в самом деле, я школу закончила по чистой случайности, куда мне ещё и институт. Нет, тупой не была, просто не хотела учиться — ленилась, наверное. Но моя семья хотела для единственной дочери-красавицы лучшего будущего. Вот и приволокли меня, вырвав из привычного окружения, в этот город растрескавшегося асфальта и дымных заводских труб.

Но я увидела его. Стоял, сложив руки на широкой груди, и о чём-то разговаривал с рыжим парнем. Смеялись, что-то обсуждая, почти пополам сгибались, а я поймала взгляд серых глаз и поняла, что пропала, до того он показался нереальным, сказочным, словно сошедшим с картинки. В городе моего детства мальчики были на порядок проще и без затей. Самые обычные мальчики были, потому Витя пронзил меня в самое сердце. Девочкам в семнадцать ведь нужны красивые юноши рядом, чтобы все подружки обзавидовались и в обморок рухнули одномоментно.

Жданов не сводил с меня серых глаз, и показалось, что сердце в кулаке сжали.

Витя давно мне не верит, но я на самом деле тогда влюбилась, как бы ему ни казалось по-другому. Жаль, любовь как-то очень быстро прошла, или я быстро выросла из неё. Под сердцем уже бился Ян, когда одумалась, оглянулась вокруг себя и поняла, что жизнь закончена: я скоро стану матерью, не видев ничего хорошего до, не узнав ничего после.

Тогда вдруг такая тоска накатила, что впору выть на луну, но я не завыла, дотянув до трёхлетия Яна, а потом как-то быстро устроила свою жизнь вдали от вечно плачущего сына и надоевшего почти сразу мужа. Так ведь случается, ничего не поделаешь. Я сама выбрала свой путь, пусть он и так больно отрикошетил по другим.

Если бы я что-то и изменила в своей судьбе, так это рождение сына — уж слишком много боли в итоге это принесло. Жданову, нашим с ним родителям. И мне, чего греха таить, пусть Витя и не верит в это.

Беру более менее чистую вилку, снимаю упаковочный слой с бутылки полусладкого и проталкиваю пробку внутрь. Некогда шарить по шкафам в поисках штопора, да и здесь такая грязища, что совершенно не хочется к чему бы то ни было лишний раз прикасаться, а то ещё какую-нибудь холеру подхвачу. Смеюсь тому, что трахаться вчера мне антисанитария не помешала, но сейчас включились мозги, и постепенно стало доходить, в какой клоповник попала сдуру. Не понимаю, о чём вообще думала, когда ехала без оглядки с этим мальчиком, на что надеялась. Наверное, просто хотела забыться ненадолго и почувствовать себя хоть кому-то нужной.

Мы ведь все хотим, чтобы в нас нуждались.

Размышляю о том, что можно попробовать вернуться к Жданову. Он мужик интересный, мы знакомы чёртову уйму лет, и я отлично знаю, какие игрища он любит, потому, думаю, можно попытаться. Всё-таки у него есть деньги, клуб, на первое время хватит, а там уж найду выход.

А может быть, снова родить? Хм, неплохая идея, в самом-то деле. Дети у нас получаются красивые, смышлёные, непутёвые только, но это поправимо… Да и неважно это. Важно лишь, что в случае беременности, Жданов не сможет уже выгнать меня на улицу. Надо будет потом подумать над этим, вдруг, что и выгорит.

Глоток за глотком, бутылка пустеет на половину, а в пепельнице полнится кучка окурков. Вот и рассвет уж занимается над городом, и я смотрю на плотные ряды абсолютно одинаковых многоэтажек и пытаюсь вспомнить, что это за район. Так давно уже не приезжала в город юности, что почти забыла, насколько он унылый, серый.

— Бухаешь с утра пораньше? — спрашивает Гена, а я поворачиваюсь и встречаюсь с насмешливым взглядом светло-зелёных глаз. Кривоватая усмешка подчёркивает ямочку на левой щеке, делающую его совсем мальчишкой. В рассветных лучах я, как никогда остро, понимаю, какая пропасть лежит между нами.

— Не спится, вот стою, думаю.

— О чём? — интересуется, вроде бы, искренне, но только глаза холодные и пустые. Гене на самом деле наплевать и на меня, и на мои мысли.

Господи, и когда я успела так низко пасть?

— О жизни, — пожимаю плечами и снова отворачиваюсь к окну, но пристальный взгляд выжигает клеймо в районе обнажённой поясницы и я поворачиваюсь, чтобы убедиться — он пялится, плотоядно улыбаясь.

Зря не оделась, но мне было так жарко, что не подумала накинуть какую-нибудь футболку. А, собственно, какого чёрта? Нравится? Пусть смотрит — я не для того пластику делала, рихтовала себя чуть не напильником, чтобы теперь стесняться.

— Думать о жизнь — нужное дело, — ухмыляется Гена и, подойдя вплотную, забирает из руки бутылку, в которой плещется лишь треть красного. — Я вот тоже в последнее время часто размышляю.

— И как?

— Пока результат неутешительный.

Подкуривает сигарету и, свесившись с подоконника, курит, рассматривая что-то внизу, а я любуюсь крепкой мужской задницей в тёмно-синих плавках, покрытой огромной татуировкой спиной, коротко стриженым затылком и понимаю, почему поехала с ним вчера — он опасный, а мне отчаянно не хватало адреналина.

Хотела встряхнуться? Получи, распишись. Лучше бы у «Бразерса» осталась, Жданова всю ночь караулила, честное слово, а не снова делала глупости.