Я знал, что это чувство не продлиться долго, потому что зависимым людям всегда легко отрекаться от зависимости тотчас после временного облегчения.

Не прошло и часа, как Оливер вихрем ворвался в мои мысли. Забраться на его кровать, протянуть ему ладонь и сказать, Вот, понюхай, а потом смотреть, как он обнюхивает мою ладонь, нежно держа ее в своих, наконец, подносит мой средний палец к губам и неожиданно берет его в рот.

Я вырвал страницу из школьной тетради.

Пожалуйста, не избегай меня.

Потом исправил:

Пожалуйста, не избегай меня. Это меня убивает.

Переписал снова:

Твое молчание меня убивает.

Явный перебор.

Невыносимо думать, что ты ненавидишь меня.

Слишком горестно. Нет, поменьше скорби, но оставить намек на смерть.

Лучше умереть, чем знать, что ты ненавидишь меня.

В последнюю минуту я вернулся к первоначальному варианту.

Молчание невыносимо. Мне нужно поговорить с тобой.

Я свернул клочок линованной бумаги и просунул его под дверь с мрачной решимостью Цезаря, переходящего Рубикон. Пути назад не было. Iacta alea est, сказал Цезарь, жребий брошен. Меня позабавила мысль, что глагол «бросить», iacere на латыни, имеет тот же корень, что и глагол «извергнуть». Едва я подумал об этом, как понял, что хотел дать ему почувствовать не только ее запах на моих пальцах, но и высохший на ладони след моего семени.

Пятнадцать минут спустя я разрывался между двумя равными по силе эмоциями: сожалением, что оставил послание, и сожалением, что в нем не было намека на иронию.

За завтраком, явившись наконец после пробежки, он спросил только, не поднимая головы, хорошо ли я провел вечер, намекая, что я лег спать очень поздно. «Insomma, сравнительно», – ответил я как можно более неопределенно, по-своему давая понять, что рассказывать долго.

– Должно быть, устал, – не остался в стороне отец. – Или ты тоже играл в покер?

– Я не играю в покер.

Отец с Оливером многозначительно переглянулись, а после стали обсуждать план работы на сегодня, и он был потерян для меня. Еще один мучительный день.

Поднявшись к себе за книгами, я увидел тот же свернутый клочок линованной бумаги на своем столе. Должно быть, он заходил в мою комнату через балкон и положил записку туда, где я ее теперь заметил. Если прочитаю сейчас, испорчу себе день. Но если отложу чтение на потом, весь день потеряет смысл, я не смогу думать ни о чем другом. Скорее всего, он вернул ее, не добавив ничего, словно говоря: Я нашел это на полу. Кажется, она твоя. После! Или же это недвусмысленно означало: Я не буду отвечать.

Повзрослей. Увидимся в полночь.

Это было приписано под моими словами.

Он принес записку перед завтраком.

Осознание пришло с минутным опозданием и в тот же миг наполнило меня томлением и разочарованием. Хотел ли я теперь того, что было мне предложено? И предлагалось ли мне что-то в действительности? Но хотел я того или нет, как вытерпеть до полуночи? Было только десять утра: четырнадцать часов впереди... Последний раз так долго я ждал свой табель успеваемости. Или однажды в воскресенье два года назад, когда девушка пообещала встретиться со мной в кино, и я сомневался, не забыла ли она. Полдня моя жизнь будет висеть на волоске. Как же я ненавидел ждать и зависеть от чужих капризов.

Нужно ли ответить ему?

Нельзя ответить на ответ!

Что до записки: нарочно ли он выбрал шутливый тон, или давал понять, что нацарапал ее мимоходом, спустя пару минут после пробежки и за мгновение до завтрака? Я отметил легкую насмешку над моей склонностью драматизировать, и самоуверенное, расставившее все на свои места увидимся в полночь. Что они предвещали, и что в итоге возьмет верх, ирония или самодовольное Давай встретимся в полночь и посмотрим, что из этого выйдет? Мы поговорим… Только поговорим? Это был приказ или согласие увидеться со мной в час, оговоренный во всех романах и пьесах? И где мы встретимся в полночь? Найдет ли он минуту в течение дня, чтобы сообщить мне о месте? Или, учитывая, что тогда я прождал его всю ночь, и что тонкая леска, разделяющая наш балкон, была фикцией, он полагал, что один из нас в конце концов перейдет негласную линию Мажино, которая никого не остановила?

И что станет с нашими утренними поездками? Вытеснит ли их «полночь»? Или все останется по-прежнему, будто ничего не изменилось, только теперь у нас будет «полночь» впереди? Встретившись с ним сейчас, улыбнусь ли я ему многозначительно, или же привычно одарю его холодным, непроницаемым, сдержанным взглядом по-американски?

И все же, среди того, что я хотел выразить при следующей встрече с ним, была благодарность. Можно проявить благодарность и при этом не считаться навязчивым и требовательным. Или благодарность, даже умеренная, всегда включает этот приторный довесок, неизбежно придающий средиземноморской страстности сентиментальный, театральный характер? Неспособность оставить все как есть, сбавить обороты, необходимость восклицать, возвещать, воспевать...

Не скажешь ничего, и он подумает, что ты сожалеешь о записке.

Скажешь что-нибудь, и это окажется неуместным.

Что же тогда делать?

Ждать.

Я знал это с самого начала. Просто ждать. Буду заниматься все утро. Поплаваю. Может, поиграю в теннис после обеда. Встречусь с Марцией. Вернусь к полуночи. Нет, в полдвенадцатого. Схожу в душ? Не пойду в душ? Перейти от одного тела к другому...

Может, он так и делает? Переходит от одного к другому.

Потом меня охватила жуткая паника: означала ли полночь разговор, устранение недопонимания между нами, вроде – бодрей, веселей, повзрослей!

Но тогда зачем дожидаться полуночи? Кто выбирает полночь для подобного разговора?

Или полночь станет полночью?

Что надеть в полночь?


День прошел, как я и боялся. Оливер исчез сразу же после завтрака, не предупредив меня, и вернулся только к обеду. Он сидел на своем обычном месте рядом со мной. Я несколько раз пытался завязать легкий разговор, но понял, что это еще один из наших «давай не говорить друг с другом» дней, когда мы оба с предельной ясностью подчеркивали, что это уже не просто притворное молчание.

После обеда я пошел вздремнуть. Я услышал, что он тоже поднялся к себе и закрыл дверь.        

Позже я позвонил Марции. Мы встретились на теннисном корте. К счастью, там было пусто и тихо, и мы играли в свое удовольствие несколько часов под палящим солнцем. Время от времени мы садились на старую скамейку в тени и слушали стрекот сверчков. Мафальда принесла нам освежающие напитки, предупредив, что она уже слишком стара для этого, и что в следующий раз, когда мы чего-то захотим, нам придется идти самим.

– Но мы тебя ни о чем не просили, – возразил я.

– Тогда не пей.

И она удалилась, оставив последнее слово за собой.

Вимини, которой нравилось смотреть на игру других, в тот день не пришла. Наверно, была с Оливером в их излюбленном месте.

Я любил августовскую погоду. В конце лета в городе становилось тише обычного. К этому времени все разъезжались в le vacanze[20], а случайные туристы обычно не появлялись после семи вечера. Больше всего мне нравилась вторая половина дня: запах розмарина, зной, птицы, цикады, покачивание пальмовых листьев, тишина, легкой льняной накидкой опускавшаяся на ослепительно солнечный день, а в завершение – прогулка до берега и душ по возвращении. Мне нравилось смотреть с теннисного корта на наш дом, видеть пустые балконы, греющиеся на солнце, знать, что с любого из них можно увидеть бескрайнее море. Это был мой балкон, мой мир. Сидя там, я мог оглядеться вокруг и сказать, вот наш теннисный корт, там наш сад, наши фруктовые деревья, наш гараж, наш дом, а внизу наш причал – все и всё, что имело значение для меня, было здесь. Моя семья, мои инструменты, мои книги, Мафальда, Марция, Оливер.

В тот день, пока я сидел с Марцией, положив руку ей на колени, мне пришло в голову, что я действительно был, как заметил Оливер, одним из самых счастливых людей на земле. Нельзя было сказать, как долго это продлиться, как не было смысла гадать, чем может закончиться день или ночь. Минуты, казалось, были натянуты до предела. Все могло оборваться в одно мгновение.

Сидя там, я испытывал блаженное умиротворение человека, слишком суеверного, чтобы ждать исполнения всех желаний сразу, но все же умеющего ценить то, что дано и может быть отнято в любой момент.

После тенниса, перед тем как отправиться на пляж, я привел ее через балкон в свою комнату. После обеда никто туда не заходил. Я закрыл ставни, оставив окна открытыми, и приглушенный послеполуденный свет падал полосами на постель, на стену, на Марцию. Мы занимались любовью в совершенной тишине, глядя друг на друга.

Я отчасти надеялся, что случайный стук в стену или непроизвольно вырвавшийся вскрик известят Оливера о том, что происходит за стеной. Я представлял, как он дремлет, слышит скрип пружин моей кровати, злится.

Когда мы спускались к бухте, я вновь с удовлетворением почувствовал, что мне все равно, узнает ли он о нас, явится ли сегодня ночью. Меня уже не волновал ни он, ни его плечи, ни белизна его рук. Подошвы его ступней, поверхность ладоней, ягодицы – забыты. Я бы, пожалуй, предпочел провести ночь с ней, чем дожидаться его и выслушивать в полуночный час нотации о добродетели. О чем я только думал утром, когда подбросил ему записку?

Но с другой стороны, я знал, что если он появится сегодня ночью, даже разочаровавшись с самого начала в том, что меня ждало, я все равно пройду через это, выдержу все до конца, потому что лучше выяснить раз и навсегда, чем провести остаток лета, или даже жизни, в споре со своим телом.