Или же я предал нечто более важное? Что?

Может, возникшее отвращение всегда было частью меня, скрытое глубоко внутри, и требовалась лишь ночь, подобная этой, чтобы выпустить его на волю?

Какое-то тошнотворное чувство, похожее на раскаяние – а что еще? – охватило меня и становилось все отчетливее по мере того, как свет зарождающегося дня проникал в окна.

Как и свет, раскаяние, если это действительно было раскаяние, временами блекло. Но стоило мне лежа в постели почувствовать дискомфорт, оно возвращалось с удвоенной силой, как будто хотело напомнить о себе всякий раз, когда я думал, что избавился от него. Я был готов к боли. Однако, я не ожидал, что боль будет так тесно переплетена с внезапным приступом вины. Никто не предупредил меня об этом.

Снаружи уже совсем рассвело.

Почему он смотрит на меня? Догадался о моих чувствах?

– Ты не выглядишь счастливым, – сказал он.

Я пожал плечами.

Я испытывал неприязнь не к нему, но к тому, что мы сделали. Я не хотел, чтобы сейчас он читал мои мысли. Я лишь хотел выбраться из этой трясины отвращения к себе и не знал, как это сделать.

– Тебе противно все это, да?

Я вновь отделался пожатием плеч.

– Я знал, что мы не должны были, знал, – повторял он. Первый раз за все время я видел его подавленным, растерянным. – Нам нужно было поговорить...

– Может быть.

Вряд ли я мог сказать что-то более жестокое тем утром, чем легкомысленное «может быть».

– Тебе не понравилось?

Вовсе нет. Но то, что я чувствовал, было хуже неприязни. Я не хотел вспоминать, не хотел думать об этом. Просто забыть. Ничего не было. Я попробовал и ничего не вышло, теперь я хотел получить обратно свои деньги, отмотать пленку назад, вернуться в тот момент, когда вышел босиком на балкон, я не пойду дальше, я останусь, продолжу изводить себя и никогда не узнаю – лучше спорить со своим телом, чем чувствовать то, что я чувствовал теперь. Элио, Элио, мы предупреждали тебя, разве нет?

Но я оставался в его постели из какой-то преувеличенной учтивости. «Поспи, если хочешь», – произнес он, возможно, самые нежные слова из всех сказанных им мне, его ладонь покоилась на моем плече, в то время как я, подобно Иуде, повторял про себя, Если бы он только знал. Если бы он только знал, что я хочу оказаться на расстоянии лиг и целой жизни от него. Я обнял его. Закрыл глаза. «Ты смотришь на меня», – сказал я, не открывая глаз. Мне нравилось чувствовать его взгляд на себе.

Я хотел быть как можно дальше от него, чтобы почувствовать себя лучше и забыть, но в то же время нуждался в нем, на случай, если все станет еще хуже и не к кому будет пойти.

Между тем, в глубине души я даже был счастлив, что все осталось позади. Я вычеркнул его. Я заплатил цену. Оставался вопрос: Поймет ли он? И простит ли?

Или это была очередная уловка, призванная отсрочить новый приступ отвращения и стыда?


Рано утром мы пошли плавать. Мне казалось, что вот так, вместе, мы в последний раз. Я вернусь к себе в комнату, лягу спать, проснусь, позавтракаю, достану нотную тетрадь и чудесно проведу утренние часы, погрузившись в транскрибирование Гайдна, время от времени ощущая укол беспокойства, ожидая его пренебрежения за завтраком, но затем вспомню, что мы миновали этот этап, что он был во мне лишь несколько часов назад, а позже кончил мне на грудь, сказав, что ему хочется этого, и я позволил, потому что еще не кончил сам, и с трепетом наблюдал, как он зажмурился и достиг кульминации у меня перед глазами.

Теперь он зашел в рубашке в воду почти по колено. Я знал зачем. Если Мафальда спросит, он скажет, что она намокла случайно.

Вместе мы поплыли к большому камню. Мы разговаривали. Я хотел, чтобы он думал, что я счастлив рядом с ним. Хотел, чтобы море смыло клейкий след с моей груди, его семя, прилипшее к моему телу. Совсем скоро, после душа с мылом, все мои сомнения относительно себя, возникшие три года назад, когда неизвестный парень, проезжавший мимо на велосипеде, остановился, слез с него, обвил меня рукой за плечи и этим жестом заронил или оживил нечто, чему потребовался, возможно, слишком долгий срок, чтобы проникнуть в сознание – все это теперь смоется, развеется, как злая сплетня или ложное убеждение, высвободится, как джин, отбывший свое наказание, изгладится нежным, освежающим ароматом ромашкового мыла, разложенного в наших ванных комнатах.

Мы уселись на одном из камней и разговаривали. Почему мы раньше так не разговаривали? Я бы не добивался его так отчаянно, будь у нас подобие такой дружбы неделями раньше. Возможно, не пришлось бы спать вместе. Я хотел сказать ему, что занимался любовью с Марцией накануне менее чем в двухстах ярдах от того места, где сейчас стоял он. Но промолчал. Вместо этого мы говорили о сонате Гайдна «Свершилось!», которую я совсем недавно закончил транскрибировать. Я мог говорить об этом и не чувствовать, что таким образом пытаюсь произвести на него впечатление, привлечь его внимание или соорудить шаткий мостик между нами. Я мог говорить о Гайдне часами. Какая чудесная дружба могла бы из этого получиться.

Пытаясь справиться с мощным потоком пресыщения и равнодушия, будучи даже слегка разочарован тем, как легко пришел в себя после столь долгого помешательства, я не задумывался о том, что желание сидеть и обсуждать Гайдна в такой непривычной расслабленной манере, как сейчас, являлось моим наиболее уязвимым местом, и что если вожделению суждено вернуться, оно так же легко воспользуется этой лазейкой, не предвещавшей никакой опасности, как и видом его почти обнаженного тела возле бассейна.

В какой-то момент он перебил меня.

– Ты в порядке?

– Более-менее, ответил я.

Неловко улыбнувшись, он внес уточнение в свой вопрос:

– Ты в порядке везде?

Я слегка улыбнулся в ответ, осознавая, что замыкаюсь, запираю двери и окна между нами, задуваю свечи, потому что солнце наконец взошло, а стыд отбрасывает длинные тени.

– Я имел в виду...

– Я знаю, что ты имел в виду. Побаливает.

– Ты был против, когда я...

Я отвернулся, как будто спешил спрятать лицо от холодного ветра, коснувшегося моего уха.

– Нам обязательно говорить об этом? – спросил я.

То же самое сказала Марция, когда я захотел узнать, понравилось ли ей со мной.

– Нет, если не хочешь.

Я точно знал, о чем он хотел поговорить. О том моменте, когда я чуть не попросил его остановиться.

Пока мы разговаривали, я думал только о том, что сегодня пойду гулять с Марцией и, всякий раз садясь где-то, буду чувствовать боль. Об унизительности этого. Сидеть на городском валу – где собирались все наши ровесники вечерами, когда не сидели в кафе – и быть вынужденным ерзать и каждый раз вспоминать о том, что я сделал ночью. Какая насмешка. Видеть, как Оливер наблюдает за моим ерзанием и думает, Я сделал это с тобой, не так ли?

Лучше бы мы не спали друг с другом. Даже его тело оставляло меня равнодушным. Сидя с ним сейчас на камне, я смотрел на его тело так, как разглядывают старые рубашки и брюки, собранные для Армии Спасения.

Плечо – вычеркнуто.

Участок на сгибе локтя, который я однажды боготворил – вычеркнуто.

Промежность – вычеркнуто.

Шея – вычеркнуто.

Изгибы абрикоса – вычеркнуто.

Ступня... ох, эта ступня – но да, вычеркнуто.

Улыбка, с которой он произнес, Ты в порядке везде? – вычеркнуто тоже. Не оставлять никаких шансов.

Когда-то я боготворил их. Я терся о них подобно цивете, помечающей предметы. Они стали моими на одну ночь. Больше я их не хотел. Я не мог вспомнить, и тем более понять, почему вожделел их, делал все, чтобы оказаться рядом, касаться их, спать с ними. После плавания я приму долгожданный душ. Забыть, забыть.

Когда мы плыли обратно, он спросил как бы между делом:

– Ты будешь винить меня в произошедшем ночью?

– Нет, – ответил я. Но ответ вышел слишком поспешным, как если бы я имел в виду совсем другое. Чтобы смягчить двойственность своего «нет», я сказал, что, скорее всего, захочу проспать весь день. – Не думаю, что смогу сегодня ездить на велосипеде.

– Из-за... – Это прозвучало не как вопрос, а как ответ.

– Да, из-за.

Я понимал, что решил не отдаляться от него слишком быстро не только из-за нежелания ранить его чувства, встревожить его или создать напряженную и неловкую обстановку дома, но и потому что не был уверен, что в течение нескольких часов меня вновь неудержимо не потянет к нему.

Когда мы поднялись на балкон, он в нерешительности остановился около двери, а затем вошел в мою комнату. Я удивился. «Сними трусы». Мне это показалось странным, но я подчинился и снял их. В первый раз я предстал перед ним обнаженным при свете дня. Я чувствовал себя неловко и начинал нервничать. «Сядь». Едва я это сделал, как он приблизил губы к моему члену и взял его в рот. У меня мгновенно встал. «Вернемся к этому после», – произнес он, ухмыльнувшись, и тут же вышел.

Я считал, что с ним покончено, и таким образом он отомстил мне?

Но моя самоуверенность, мой список и горячее желание покончить с ним никуда не делись. Отлично. Я вытерся, надел пижамные штаны, в которых был прошлой ночью, рухнул на кровать и не просыпался, пока Мафальда не постучала в дверь, спрашивая, хочу ли я на завтрак яйца.

Я буду есть яйца тем же ртом, который побывал везде прошлой ночью.

Словно с похмелья я продолжал спрашивать себя, когда пройдет тошнота.

То и дело внезапная боль вызывала прилив дискомфорта и стыда. Тот, кто сказал, что шишковидная железа – место соединения души и тела, ошибся. Это очко, идиот.


Он спустился к завтраку в моих купальных плавках. Никто не обратил бы на это внимания, поскольку в нашем доме все постоянно менялись купальными плавками, но он раньше этого не делал, и это были те же плавки, в которых я плавал на рассвете. Увидев на нем свою одежду, я почувствовал нестерпимое возбуждение. И он это знал. Это возбуждало нас обоих. При мысли о его члене, трущемся о ткань в том же месте, где недавно был мой, я вспомнил, как у меня перед глазами, после длительного напряжения, он наконец разрядился мне на грудь. Но возбуждало даже не это, а взаимопроникновение, взаимозаменяемость наших тел – что было моим, вдруг стало его, так же как принадлежащее ему могло оказаться моим. Меня завлекали обратно? За столом он решил сесть рядом и, когда никто не смотрел, скользнул своей ступней к моей, но не поверх, а под нее. Я знал, что у меня ступня шершавая из-за постоянной ходьбы босиком, его была гладкой, прошлой ночью я целовал его ступню, сосал пальцы; теперь они спрятались под моей намозоленной ступней, и я должен был укрывать своего покровителя.