Минул уже час ночи, когда мы всей компанией прибыли в кафе «Сант-Эустакьо» и заказали кофе. Кажется, я понял, почему все расхваливали тамошний кофе; или же только решил, что понял. Я даже не был уверен, что он мне понравился. Возможно, он не нравился никому, но все считали себя обязанными соглашаться с общим мнением и заявляли, что они тоже не могут жить без него. В знаменитой римской кофейне было многолюдно, посетители пили кофе сидя за столиками и стоя. Мне нравилось наблюдать за этими людьми в легкой одежде, стоящими так близко от меня. Всех объединяло главное: любовь к этой ночи, к городу, его жителям, и горячее стремление слиться в единое целое – не важно с кем. Любовь ко всему, что удерживало вместе маленькие группки людей, пришедших сюда. После кофе наша компания уже собралась расходиться, но кто-то сказал: «Нет, нам еще рано прощаться». Кто-то предложил пойти в паб неподалеку. Лучшее пиво в Риме. Почему нет? Так что мы устремились по длинной и узкой улице в сторону Кампо-де-Фиори. Лючия шла между мной и поэтом. Оливер, разговаривавший с двумя сестрами, шел следом. Старик Фальстаф сдружился со Straordinario-fantastico, и оба щебетали о «Святом Клименте». «Поразительно жизненная метафора!» – сказала Straordinario-fantastico. «Ради бога! Не стоит перебарщивать, климентифицируя все направо и налево. Это всего лишь фигура речи, знаете ли», – отозвался Фальстаф, которому, видимо, уже приелась слава его крестника. Заметив, что Ада идет в одиночестве, я чуть замедлил шаг и взял ее за руку. Она была в белом, ее загорелая кожа отливала глянцем, мне хотелось коснуться каждой поры ее тела. Мы шли молча. Я слышал, как ее высокие каблуки стучат по тротуару. В темноте она казалась привидением.

Я не хотел, чтобы эта прогулка заканчивалась. Тихая и пустынная аллея была погружена во тьму, и древние, выщербленные камни мостовой блестели от влаги, как будто разносчик из незапамятных времен пролил маслянистое содержимое своей амфоры прежде чем исчезнуть под землей древнего города. В Риме не осталось ни души. И опустевший город, видевший стольких на своем веку, теперь принадлежал лишь нам одним и поэту, который воссоздал его сообразно своему представлению, пускай только на одну ночь. Невзирая на духоту мы могли, если бы захотели, ходить кругами, и никто не понял бы и не стал бы возражать.

Пока мы медленно брели по пустынному лабиринту тускло освещенных улиц, я принялся размышлять о том, как разговор о «Святом Клименте» соотносится с нами – как мы движемся сквозь время, как время движется сквозь нас, как мы меняемся и, меняясь, возвращаемся к тому, с чего начали. Можно прожить всю жизнь и не научиться ничему, кроме этого. Таков был урок поэта, я полагаю. Через месяц или около того, когда я снова вернусь в Рим, наше с Оливером пребывание здесь сегодня покажется абсолютно нереальным, как если бы оно произошло с кем-то другим. И желание, родившееся здесь три года назад, когда парень-посыльный пригласил меня в дешевый кинотеатр, имевший определенную славу, покажется мне таким же неосуществимым через три месяца, как казалось три года назад. Он возник. Он исчез. Ничего не изменилось. Я все такой же. Мир все такой же. И однако, ничто уже не будет как прежде. В остатке – только грезы и смутное воспоминание.

Когда мы пришли, бар уже закрывался.

– Мы закрываемся в два.

– Что ж, у нас еще есть время, чтобы выпить.

Оливер хотел мартини «по-американски». Отличная мысль, подхватил поэт. «Мне тоже», – вставил кто-то еще. Из большого музыкального автомата доносился все тот же летний хит, который мы слушали весь июль. Услыхав слово «мартини», старик Фальстаф и издатель тоже поддакнули. «Ehi! Taverniere! Эй! Трактирщик!» – крикнул Фальстаф. Официант предложил нам на выбор только вино или пиво – бармен ушел пораньше в тот вечер, поскольку его мать слегла и ее положили в больницу. Путанное объяснение официанта вызвало сдержанные усмешки на лицах. Оливер спросил, почем у них мартини. Официант прокричал вопрос девушке за кассой. Она назвала стоимость.

– Что если я займусь напитками, а вы запишете их на наш счет, раз уж мы сами можем смешать их?

Официант и кассирша некоторое время колебались. Хозяин уже давно ушел.

– Почему нет? – сказала девушка. – Если знаете, как их делать, faccia pure, валяйте.

Оливер, сопровождаемый бурными овациями, вальяжно направился за барную стойку и несколько секунд спустя, добавив в джин лед и каплю вермута, уже энергично тряс коктейльный шейкер. В крошечном холодильнике рядом с баром оливок не оказалось. Пришла кассирша и, поискав, достала полную миску. «Оливки», – произнесла она, глядя на Оливера в упор, мол, Они были у тебя прямо под носом, ты вообще смотрел? Ну, что еще?

– Может, соблазнишься выпить мартини с нами? – спросил он.

– Этим вечером тут полный дурдом. От маленькой порции вряд ли станет хуже. Сделай одну.

– Хочешь, научу?

И он принялся объяснять тонкости приготовления сухого мартини в чистом виде. Он с легкостью вжился в роль бармена.

– Где ты этому научился? – спросил я.

– На курсах барменов. В Гарварде. По выходным я подрабатывал барменом в течение всех лет учебы. Потом стал шеф-поваром, потом распорядителем. Плюс покер.

Его университетские годы, стоило ему завести о них речь, приобретали ослепительное магическое сияние, как будто принадлежали другой жизни, к которой у меня не было доступа, поскольку она была частью прошлого. Доказательство ее существования обнаруживалось, как сейчас, в его умении смешивать напитки, или различать виды граппы, или общаться со всеми женщинами, или в адресованных ему таинственных квадратных конвертах, прибывавших в наш дом со всех концов света.

Я не завидовал его прошлому, оно меня не смущало. Эти аспекты его жизни носили тот же таинственный характер, что и случаи из жизни моего отца, произошедшие задолго до моего рождения, но отражающиеся в настоящем. Я не завидовал его жизни до меня, не горел желанием вернуться назад в прошлое, где он был семнадцатилетним.

За большим деревянным столом в деревенском стиле нас оставалось не меньше пятнадцати человек. Официант объявил о закрытии во второй раз. В течение десяти минут другие посетители разошлись. Официант стал опускать металлический ставень под тем предлогом, что уже настал час chiusura[34]. Музыкальный автомат наконец выключили. За разговорами мы могли пробыть здесь до рассвета.

– Я шокировал тебя? – спросил поэт.

– Меня? – спросил я, не вполне понимая, почему из всех сидящих за столом он обратился именно ко мне.

Лючия неотрывно смотрела на нас.

– Альфредо, боюсь он знает о грехах молодости больше тебя. E un dissoluto assoluto, он законченный развратник, – произнесла она нараспев, уже привычно потянувшись рукой к моей щеке.

– В этом стихотворении тема одна и только одна, – сказала Straordinario-fantastico.

– Вообще-то, в «Святом Клименте» их четыре, по меньшей мере! – возразил поэт.

В третий раз нам объявили о закрытии.

– Слушай, – прервал официанта владелец книжного магазина, – может, позволишь нам остаться? Мы вызовем такси для юной леди, когда закончим. И заплатим. Еще по мартини?

– Как хотите, – отозвался официант, снимая фартук. Он махнул на нас рукой. – Я иду домой.

Оливер подошел ко мне и попросил сыграть что-нибудь на фортепиано.

– Что ты хочешь? – спросил я.

– Что угодно.

Это будет моей благодарностью за самый чудесный вечер в жизни. Я пригубил уже второй мартини, чувствуя себя одним из тех опустившихся джазовых исполнителей,  которые много курят, пьют, и чьи тела обнаруживают в канаве в конце каждого фильма.

Я намеревался сыграть Брамса. Но внутренний голос подсказал мне исполнить что-нибудь медленное и медитативное. Так что я сыграл одну из вариаций Гольдберга, погрузившую меня в медитативное состояние. Кто-то из присутствующих удовлетворенно вздохнул, что польстило мне, поскольку это был мой единственный способ отплатить за волшебный вечер.

Когда меня попросили сыграть что-нибудь еще, я предложил каприччио Брамса. Все согласились, что это отличная идея, но тут какой-то бес вселился в меня, и, сыграв начальные такты каприччио, я вдруг заиграл stornello[35]. Этот контраст застал их врасплох, и все запели, хотя и не в унисон, так как каждый пел свой куплет. Каждый раз доходя до припева мы, по общему согласию, пели одни слова, которые ранее тем вечером мы с Оливером услышали от статуи Данте. Все пришли в экстаз, и меня просили играть еще и еще. В отличие от надрывных, душещипательных неаполитанских мелодий римские куплеты в большинстве своем – непристойные, задорные песни. После третьей я обернулся к Оливеру и сказал, что хочу выйти на свежий воздух.

– Что такое, ему нехорошо? – спросил поэт.

– Нет, просто нужно подышать воздухом. Не беспокойтесь.

Кассирша наклонилась и одной рукой приподняла рольставень. Я подлез в образовавшийся проем и, едва оказавшись в пустынной аллее, ощутил свежее дуновение.

– Пройдемся немного? – попросил я.

Мы побрели по темной аллее, в точности как два бесплотных духа у Данте, младший и старший. Было все еще очень жарко, и в свете уличного фонаря я заметил, как блестит у Оливера лоб. Мы углублялись в лабиринт погруженных в тишину улиц, которые, словно фантастические сырые подземные переходы, вели в другой, скрытый мир, куда попадаешь в состоянии оцепенения и изумления. Я не слышал ничего, кроме мяуканья уличных кошек и плеска воды неподалеку. Должно быть, мраморный фонтан или один из тех бесчисленных городских fontanelle[36], которые в Риме встречаются на каждом шагу.

– Воды, – выдохнул я. – Я не создан для мартини. Я надрался.

– Тебе не стоило пить. Сначала виски, потом вино, граппа, а теперь еще джин.

– Это все из-за вечернего воздержания.