Сегодня были красные: вспыльчивый, непреклонный, язвительный.

По пути он схватил яблоко из большой вазы с фруктами, бросил беззаботное «После, миссис П.» моей матери, сидевшей в тени с двумя подругами, все трое в купальниках, и вместо того чтобы открыть калитку на узкую лесенку, ведущую к скалам, он перепрыгнул через нее. Никто из летних гостей не демонстрировал такого  пренебрежения условностями. Но все любили это в нем, так же как и его После!

– Окей, Оливер, окей, после, – откликнулась мать, прибегая к его жаргону, смирившись даже со своим новым титулом «миссис П.»

В этом слове всегда чувствовалась какая-то отрывочность. Это не было «увидимся после» или «пока, береги себя», или хотя бы «чао». После! звучало бездушно, небрежно и отсекало все наши слащавые европейские любезности. После! всегда оставляло горькое послевкусие там, где мгновением раньше царили теплота и сердечность. После! не подводило разговор к завершению и не давало ему сойти на нет. Это было как уйти, громко хлопнув дверью.

Но После! также позволяло избежать прощальных слов, не относиться к прощанию серьезно. После! означало не «прощай», но «скоро вернусь». Оно служило эквивалентом его выражения «пять сек». Как-то раз моя мать попросила его передать хлеб, как раз когда он вынимал кости из рыбы в своей тарелке. «Пять сек». Она терпеть не могла его  «американизмы», как она их называла, и в итоге стала именовать его иль каубой. Вначале прозвище носило уничижительный оттенок, но вскоре превратилось в ласкательное, наряду с еще одним, придуманным ею в первую неделю, когда он после душа спустился к ужину с зачесанными назад влажными волосами. Ля стар, сказала она, сокращенное от ля муви стар. Мой отец, всегда самый толерантный среди нас, но также и самый наблюдательный, сразу раскусил нашего иль каубоя. «É un timido, он застенчив, вот в чем причина», – сказал он, объясняя Оливерово колючее После!

Оливер timido? Вот это новость. Действительно ли его грубые «американизмы» были не чем иным, как стремлением скрыть тот простой факт, что он не знал – или боялся, что не знает – как проститься изящно? Это напомнило мне один случай. Несколько дней он отказывался есть яйца всмятку по утрам. На четвертый или пятый день Мафальда настояла, что он не может уехать, так и не отведав местных яиц. Наконец, он согласился и тут же признался с легким неподдельным смущением, которое он не пытался скрыть, что не умеет чистить яйца всмятку. «Lasci fare a me, синьор Улливер, предоставьте это мне», – сказала она. Начиная с того раза каждое утро она приносила Улливеру два яйца, снимала с их верхушек скорлупу, и только потом подавала завтрак остальным.

Может, он хочет третье? спросила она. Некоторые прежде просили добавки. Нет, два достаточно, ответил он и добавил, обращаясь к моим родителям: «Я себя знаю. Если съем три, захочу еще одно и не смогу остановиться». Я не слышал прежде, чтобы кто-то в его возрасте говорил, Я себя знаю. Это казалось странным.

Но она была покорена даже раньше, когда спросив на третье утро, не желает ли он сок на завтрак, получила утвердительный ответ. Скорее всего, он рассчитывал на апельсиновый или грейпфрутовый сок, но перед ним оказался большой, наполненный до краев стакан густого абрикосового сока. Он еще никогда не пробовал абрикосовый сок. Пока он осушал стакан до дна, она стояла в ожидании его реакции, прижав поднос к фартуку. Сначала он не сказал ничего. Затем почти непроизвольно облизал губы. Она была на седьмом небе. Моя мать не могла поверить, чтобы человек, преподающий в престижном университете, облизывал абрикосовый сок с губ. С того дня стакан с напитком ждал его каждое утро.

Он очень удивился, когда узнал, что абрикосовые деревья растут, подумать только, в нашем саду. Когда день начинал клониться к вечеру и дел в доме не оставалось, Мафальда просила его влезть на стремянку с корзиной и собрать те плоды, на которых появился стыдливый румянец, как она выражалась. Он шутил на итальянском, выбирал один, и спрашивал, На этом уже есть стыдливый румянец? Нет, отвечала она, этот еще слишком зелен, молодость не знает стыда, стыд приходит с возрастом.

Никогда не забуду, как наблюдал за ним из-за своего стола, когда он взбирался на невысокую стремянку в красных купальных плавках и подолгу собирал самые спелые абрикосы. По пути на кухню – плетеная корзина, эспадрильи, рубашка-парус, лосьон для загара, все вкупе – он бросил мне один большой абрикос со словами «Твой», точно так, как бросая теннисный мяч через весь корт, говорил «Твоя подача». Конечно же, он понятия не имел, о чем я думал минуту назад – что упругие, округлые бочка абрикоса с впадинкой посередине напоминали мне о его теле, возвышающемся между ветвей дерева, и его крепкой, округлой заднице, цветом и формой похожей на плод. Касаясь абрикоса, я как будто касался его. Он не мог этого знать, так же как человек, продающий тебе газету, не подозревает, что ты фантазируешь о нем всю ночь, и что особенное выражение на его лице или загар на открытых плечах дарят тебе массу наслаждений в твоем уединении.

Твой, как и После!, произнесенное без задней мысли, просто и легко, на манер  вот, лови, напомнило мне, насколько сложными и потаенными были мои желания в сравнении с его открытой непосредственностью во всем. Вряд ли он догадывался, что вместе с абрикосом давал мне возможность подержаться за его задницу, или что кусая плод, я вонзал зубы в эту часть его тела, которая была светлее других, потому что никогда не «заприкасалась» с солнцем, и дальше, если бы я только мог осмелился, в его абрикос.

Собственно говоря, он знал об абрикосах больше нас – об их культивации, происхождении, распространении и зонах произрастания по всему Средиземноморью. В то утро за завтраком мой отец объяснял, что название фрукта – albicocca на итальянском, abricot на французском, aprikose на немецком – пришло из арабского языка, так же как слова «алгебра», «алхимия» и «алкоголь», и образовано слиянием арабского артикля al- с существительным. Источником для albicocca послужило al-birquq. Не желая останавливаться на достигнутом, отец решил развить свой успех у слушателей и привел любопытный факт, что в Израиле и многих арабских странах в наши дни фрукт известен под совсем другим названием: mishmish.

Мать выглядела озадаченной. Мы все, включая двух моих кузенов, гостивших у нас на той неделе, готовы были захлопать.

Однако, в вопросе этимологии Оливер выразил несогласие.

– Ба?! – удивленно отозвался отец.

– На самом деле это слово – не арабское.

– Как это?

Отец наигранно изображал сократову иронию, которая, начавшись безобидным «Не может быть», в итоге вынуждала собеседника запутаться в сетях собственного невежества.

– Это долгая история, так что запаситесь терпением, проф. – Оливер вдруг посерьезнел. – Многие латинские слова произошли от греческих. Что касается «абрикоса», то случилось обратное – греческий язык перенял термин из латинского. Источником послужило латинское praecoquum, от pre-coquere, приготовить прежде, созреть рано, отсюда и наше «precocious», «скороспелый, ранний».

Византийцы заимствовали praecox, которое превратилось в prekokkia или berikokki, после чего уже, по всей видимости, арабы унаследовали его как al-birquq.

Моя мать, не в силах устоять перед его обаянием, протянула руку и взъерошила ему волосы со словами «Ке муви стар!»

– Он прав, нельзя отрицать это, – пробормотал отец себе под нос с видом пристыженного Галилея, вынужденного признать свою неправоту.

– Спасибо начальному курсу филологии, – отозвался Оливер.

У меня же в голове стучало: что касается абрикоса, касаться абрикоса.

Однажды я заметил на стремянке рядом с Оливером нашего садовника Анкизе, у которого тот пытался разузнать все что только можно о черенках и почему наши абрикосы были крупнее, мясистее и сочнее, чем у других в той же местности. Он особенно увлекся черенками, когда обнаружил, что садовник мог часами делиться всем, что знал о них, с любым, кто проявлял интерес.

Оказалось, что Оливер знал о всевозможных продуктах, сырах и винах больше, чем все мы вместе взятые. Даже Мафальда была сражена и нередко прислушивалась к его мнению. Как по вашему, следует мне слегка поджарить пасту с луком или шалфеем? Не слишком ли теперь кислый вкус? Я ее испортила, да? Нужно было добавить еще одно яйцо, все распадается. Мне лучше воспользоваться новым блендером или стоит придерживаться старой доброй ступки и пестика? Мать обычно отпускала какую-нибудь шутку по этому поводу. Типичный каубой, говорила она – они знают все на свете о готовке, потому что не умеют правильно держать нож и вилку. Вкусы как у аристократов, замашки как у плебеев. Кормите его в кухне.

С удовольствием, отвечала Мафальда. И действительно, однажды, задержавшись у переводчицы и опоздав к обеду, синьор Улливер собственной персоной сидел в кухне, уплетал спагетти и пил темно-красное вино с Мафальдой, ее мужем и нашим водителем Манфреди, и Анкизе, дружно пытавшимися научить его неаполитанской песне. Это был не просто национальный гимн их молодости, это было лучшее, что они могли предложить для развлечения знатных особ.

Все были очарованы им.


Кьяра, я знал наверняка, была тоже влюблена в него. Как и ее сестра. Даже заядлые любители тенниса, неизменно приходившие пораньше каждый день прежде чем отправиться на пляж, теперь задерживались дольше обычного в надежде сыграть пару геймов с ним.

В случае с любым другим из наших летних постояльцев меня это задевало бы. Но видя, с какой симпатией все относятся к нему, я испытывал необычное, тихое умиротворение. Ведь не было ничего плохого в том, чтобы чувствовать симпатию к человеку, который нравится всем. Всех влекло к нему, включая моих двоюродных и троюродных братьев, как и других родственников, гостивших у нас по нескольку дней, а то и дольше. Всем было известно мое пристрастие подмечать чужие недостатки, и я находил определенное удовлетворение в том, что прятал свои чувства к нему за обычной маской безразличия, враждебности или досады на любого, кто превосходил меня. Он нравился всем, мне приходилось разделять их симпатии. Подобно мужчинам, открыто объявляющим других мужчин неотразимо привлекательными затем только, чтобы скрыть тайное желание упасть в их объятия. Идти вразрез со всеобщим одобрением означало признать, что у меня имеются причины держать дистанцию. Ну да, он мне очень нравится, сказал я дней через десять после его приезда, когда отец спросил, что я о нем думаю. Я нарочно выражался неопределенно, чтобы никто не разглядел двойное дно в том тумане, который я напускал на свои слова. Он прекрасный человек, лучше не встречал, сказал я в тот вечер, когда маленькая рыбацкая лодка, на которой он с Анкизе днем вышел в море, не вернулась, и мы пытались найти номер телефона его родителей в Штатах, на случай если придется сообщить им ужасную новость.