При Варе я бы не смогла. Правильные девочки не плачут до распухших глаз и не размазывают сопли по лицу будто маску. Правильные девочки принимают решения и идут к своим целям. А я пока не могла. Пока выгорела.


Мой расчет на то, что за день удастся выплакаться и обдумать, как жить дальше, провалился с треском. После ухода Вари слезы таки хлынули. Их был настоящий поток. Половина рулона туалетной бумаги ушло за полчаса, и казалось, что я только "размялась".


На второй и третий день легче не стало. Радуясь, что для получения диплома осталось написать дипломную, я отпросилась в клубе и засела в четырех стенах.


Одиночество и время лечили плохо. Каждая вещь в доме напоминала о Максе. Диван в гостиной, на котором он засыпал, пока я на кухне строила из себя Гордона Рамзи. Заваленный маленькими подушками подоконник в зале, где этот маньяк учил меня целоваться, а потом матерился, что не прихватил презервативы. Дубовый кухонный стол, на котором я чуть не стесала себе спину, пока Макс ласкал меня ртом. Даже пушистый коврик в ванной! Именно на нем, стоя на коленях пару недель назад, я впервые попробовала на вкус любимого мужчину.


Как ревнивый мартовский кот Макс пометил воспоминаниями каждый уголок. Без него квартира превратилась в пустой мемориал моей счастливой жизни. В ней можно было только плакать или, надеясь высмотреть знакомое лицо, сидеть по вечерам перед телевизором. И ждать.


Наверное это был клинический случай, но я верила, что Макс вернется. Это была вера отчаявшегося. Того, кто приложил все силы, чтобы исправить ошибку, ничего не получил взамен и сел на попу.


После первых двух дней слез я даже перестала прокручивать в мыслях сообщение, которое отправила бы ему. Писать, что все ложь, было глупо. Просить о встрече — наивно. Признаваться в любви… Он знал о ней, признание звучало и не раз, хоть и безответно.


Один раз Макс уже исчезал из моей жизни, но потом вернулся. Возможно я была последней дурой, но наивная надежда, что это повторится, так крепко засела на душе, что ее было ничем не вытравить.


Спустя пять дней домашнего заточения эта надежда и стала маяком для всех последующих действий.

* * *

Решиться бросить все оказалось просто. За полгода я так и не обжилась большим количеством вещей, так что в Варин маленький Опель без проблем поместился весь мой скарб.


— Ты уверена, что не жалеешь? — мы обе глядели из окна, как в мою квартиру вносят вещи новые жильцы.


Арендаторы нашлись спустя пару часов после того, как я вывесила в интернете объявление о сдаче квартиры. Молодая пара с двумя детьми светилась от счастья, когда я устроила им просмотр, и в тот же вечер передала аванс.


— Теперь не жалею, — я не лгала. После того, как отдала ключ, с сердца словно камень упал. — Поживу пока завершу дипломную у родителей. В детском кафе возле дома для меня уже и работа нашлась. Буду разносить малышам мороженное и какао. После ночного клуба должна справиться.


— Н-да, карьерный рост, однако.


— Точно, и никаких чаевых в декольте.


Мы с грустными улыбками посмотрели друг на друга.


— А Саша? — Варя вдруг спохватилась. — Ты так просто спустишь ему все с рук?


Тут пришел мой черед тяжело вздыхать.


— К сожалению, придется надеяться на возмездие свыше.


— А полиция? Ты ж вроде вчера собиралась туда с заключением из клиники.


Хоть я всего лишь обмолвилась о таких планах в одном из разговоров, подруга ничего не пропустила мимо ушей.


— Я была там вчера, — от воспоминаний по телу пробежал холодок. Пожалуй, в моем прощальном плане этот пункт был самым сложным и, как оказалось, пустым.


— И что?


— Заявление они приняли, но ничего серьезного Саше не грозит. Если найдет адвоката, то и вообще выйдет сухим из воды.


Варя нервно заерзала.


— Блин! Как это возможно? Они там что, совсем работать не хотят?


— Не в них дело. Все проще. Саша ничего не украл и насилия надо мной не совершал. Он всего-то разлучил нас с Максом. А за душевные травмы у нас не судят.


— Но клофелин! Лаборатория же доказала, что у тебя в крови была эта дрянь, — из нас двоих Варя, казалось, переживала сильнее.


— Саша забрал бутылку и помыл бокалы. Доказать, что он отравитель, почти невозможно. Помогло бы чистосердечное признание, но кто ж его заставит?


Губы Вари сжались в нитку. Видимо, даже ее богатый словарно-матерный запас не мог передать все эмоции, которые вызвал мой рассказ.


— Твой Громов бы смог, — в конце концов, заводя двигатель, выдала она.


— Он, да, — чтобы снова не разреветься, я отвернулась к окну.


Как раз сегодня Макс должен был вернуться в Питер. В этот раз не на пару дней, а аж на две недели. Еще недавно мы планировали на них отморозить носы, катаясь на лыжах, и упиться глинтвейном до первых признаков цирроза печени. Эти планы были такими реальными и близкими… тогда, что, казалось, ничто не сможет им помешать.


— Думаешь, все так закончится? — остановившись у светофора, подруга сжала мою ладонь.


— Я больше не хочу думать. Не хочу вспоминать и надеяться. Если он так просто отказался от нас, возможно, никаких "нас" и не было, а я все эти месяцы жила лишь иллюзией.


— О-го-го, подруга, полегче! Я таких влюбленных кроликов как вы еще не встречала, — Варя как обычно верила в меня больше, чем я сама.


— Тогда, возможно, для одного из кроликов пришла пора свесить лапки и ждать.


Быстрый пытливый взгляд ожег мне щеку.


— И ты ждешь?


Правильным ответом было "нет". "Да" сказала бы какая-нибудь дура из сопливой любовной драмы. Но за пять дней слез и мытарств моя вера только усилилась. Количество счастливых часов вместе, температура наших поцелуев и теснота объятий были сильнее всех страхов.


Жизнь ничему меня не научила. Все падения прошли даром. Мой разум видел одно, но сердце чувствовало другое, и это чувство было важнее.


— Жду.

* * *

Максим


Дни после сотрясения пронеслись как японский экспресс. Утром я глотал обезболивающее. Днем все куда-то спешил, то на тренировку, то на самолет. Вечером падал в кровать и засыпал сном мертвых.


Примерно такой же график много лет был у меня в Канаде. Там я не жаловался. Это была сбывшаяся мечта любого юниора, и оставалось лишь закатывать шайбы. Здесь снова вернуться к прежнему режиму оказалось как сесть на сухой паек после нескольких месяцев непрекращающейся масленицы.


Душа и тело не хотели, но их никто не спрашивал. Двойными нагрузками я день за днем вытравливал из себя мысли о прошлом. Конев с Клюевым смотрели на меня в тренажерном зале как на психа. Клубный медик, не закрывая рта, ворчал об опасности и последствиях. Но я продолжал: бегал до седьмого пота, брался за веса, к которым раньше и не подходил, выкладывался на льду на двести процентов.


Убиваться в зале и на арене было легче, чем оставаться с собой один на один и думать. Гантели не задавали вопросов, шайба забирала все внимание на себя. Идеальные спутники для того, кто свою компанию потерял.


О Майе я не вспоминал. Она мне не снилась, ее имя не вылетало изо рта, когда какая-нибудь бойкая фанатка просила автограф и совала в карман записку со своим телефоном. Мозг словно блокировал любое упоминание о ней. Вероятно, тогда на площадке я приложился о бортик нужной стороной головы.


Образ жизни из "нормального человеческого" превратился в "терпимый". Без трагизма, желания нажраться вдупель и прочего драматического бреда. Игра от матча к матчу удавалась все лучше. Мешало нормально существовать лишь одно. Все что я понял о себе спустя неделю: за один день можно изменить жизнь, но нельзя — привычки.


Самой сложной и неистребимой оказалась привычка петлять по дороге домой. Петлял я в сторону странного кирпичного дома недалеко от поселка.


В первый раз это случилось на следующий день после больницы. Я даже не успел ни о чем подумать, как, упахавшись на тренировке, свернул в сторону Майи.


Второй раз я оказался там после недели выездных матчей. В кой-то веки решившись поехать в аэропорт на своей машине, а не на такси, я среди ночи затормозил у знакомого подъезда. Позади был самолет и три победы в трех играх. Впереди сон в гордом одиночестве на широкой, способной вместить троих кровати. А я, голодный и уставший, как идиот пялился в окна на четвертом этаже и сжимал руль так, будто хотел его раздавить.


Третий раз привычка забросила меня туда спустя еще пару дней.


В занавешенных тонким тюлем окнах горел свет. В одной из комнат, устроившись по-турецки на подоконнике, с книжкой в руках сидел ребенок. В другой, которая у нас была спальней, мелькали незнакомые силуэты мужчины и женщины. Они о чем-то разговаривали, активно махали руками, обнимались и отдалялись.


Совсем как мы, когда спорили о Майиной дурацкой работе и моих дополнительных тренировках. Воинственно настроенные, ни капельки не равнодушные и готовые горло сорвать лишь бы только уберечь другого от беды.


Нужно было что-то делать с моей неправильной привычкой. В квартире, которую за несколько последних месяцев я уже начал считать своей, теперь жили другие. Мне нечего было делать под ее окнами, не стоило травить душу надеждой когда-нибудь увидеть за прозрачной занавеской знакомую фигуру.


Обман вскрылся, я собственными глазами видел, что моя женщина никогда не была моей. Однако каждый раз руки исправно выкручивали руль в сторону от дома. Нога жала на газ, и лишь на месте, в пятый, шестой… десятый раз, я понимал, что привычку не победить.