Женя Богомолова - Не достигнуть координаты Х

Она поднимается на носочках и быстро целует меня в уголок губ.

– Спасибо, – быстро бросает она и, развернувшись, бросает и меня.

Я знаю, что её глупая актёрская игра закончится за дверьми квартиры, когда она, сняв резинку на блокноте, откроет его форзац и увидит выведенную чёрной пастой надпись:

«Ты должна стать из пародии настоящим писателем».

Мне всегда были интересны ответы лишь на два вопроса: как у человека появился разум и почему Виктор Полански так любит коверкать чужие имена.

Менталитет иноземца воодушевляет.

Иногда действия иностранцев кажутся совсем неразумными, безумными, из ряда вон выходящими – смотря под каким углом их воспринимаешь. А потом ты находишь в этом нечто гениальное, но всё равно не понимаешь сути. В особенности это касалось русских: они сами признавали, что русскую душу даже сам хозяин не во власти понять.

Русская душа – словно обезумевший дракон, но всё же гений.

Сначала Виктора все так и воспринимали – как местного сумасшедшего. Его речь была грубой, без всяческих извинений и просьб, со скрытой властью в тоне. Он пытался дружелюбно улыбаться и вступать с людьми в диалог, но его отвергали из-за «слишком акцентированной наглости».

Виктор не был наглым.

Трудности перевода.

Поначалу мне нравилось наблюдать за тем, как он нарочито вежливо приказывает кухарке налить ему чай, а та чуть ли не шлёт его куда подальше и с гневом отравляет наше поколение.

Потом его стало жаль.

Я решил потихоньку объяснять ему, что американцы любят повежливее. Проси, а не приказывай. Извиняйся, а не молчи. И добавляй своё излюбленное «пожалуйста» в конце, после сумбурной деликатности.

Виктор был из числа терпеливых учеников и имел любопытство к новому, но всё же не мог понять, почему одной доброй интонации – мало.

Я любил в Викторе Полански его искреннюю русскую открытость к нытью, пристрастие к страданиям и душевным мукам. От его жалоб шли мурашки по коже. Казалось, в его словах и не пахло поэтичностью, но с каким ужасом Виктор мог описать свою боль и с какой сердечной тоской я мог её принять – это было удивительно.

Я любил в Викторе Полански его причудливую гостеприимность и чуть ли не ежевечернее приглашение «покурить». Американцы звали на завтрак или на семейный ужин, американцы приглашали на игру в «Монополию», американцы приглашали к себе выпить, но ни один американец не пригласит тебя покурить поздним вечером так, как будто это ваше очередное свидание.

Я любил в Викторе Полански присущую только ему одному дедовскую ворчливость в отношении сигарет. Ему так же, как и мне, приходилось скуривать что попало, но его недовольство конкретными марками вызывали усмешку. Виктор определял сигареты по социальному статусу, классу, по возрасту и заявлял, что уж лучше бросит курить, чем возьмёт меж зубов какое-нибудь проклятое «Марко Поло».

Но свои же убеждения Виктор Полански с той же злостью любил и предавать.

Я любил Виктора Полански, когда все его отвергли.

Но почему-то потом все стали неожиданно его любить.

Одноклассники считают меня сумасшедшим: будучи одиночкой, без святой компании Виктора, я мчусь сквозь толпы людей и, что самое удивительное, – не в сторону столовой.

Ноги несут меня в другое крыло этажа, прямиком к сто тринадцатому кабинету и знакомым фигурам вдали. В моих руках агрессивно дрожит телефон, разрываясь от уведомлений «С тебя пачка «Страйка», придурок» от моей любимой главы инфо-клуба Розмари Гейз. Я замечаю кудрявую макушку Полански вдали и светлые волны волос рядом стоящей девчонки.

Мой шаг ускоряется.

Гейз оперативно отправляет мне фотографии расписания других «хорошеньких» девчонок с подписью «на случай, если Бэттерс отошьёт», а я нагло игнорирую её смс-сообщения и уже придумываю классный посыл в никуда вместо благодарностей и дурацкой пачки «Лаки Страйк».

Виктор уже приветственно машет мне, прорывающемуся сквозь толпу.

Девчонка не оборачивается.

Я удивляюсь, как же долго можно держаться своей драматично холодной роли, и решаю это отпустить. Играть или не играть – исключительно её выбор, но ведь она не из лучших актрис, а я явно не из лучших её зрителей.

Моя рука резко опускается на её плечо.

Девчонка чуть ли не подпрыгивает.

– Нам нужно поговорить, – шепчу я, чуть склонившись над её ухом.

Дужки медных очков слепят мне глаза.

У меня спирает дыхание.

Очки Джин – чёрные, пластиковые.

– Я тоже так думаю, – девчонка оборачивается ко мне нежным пухлым лицом. – Ты слушаешь «Eskimo Callboy»11?

Её карие глаза щекочут меня.

Я отворачиваюсь.

– Он тебя с Бэттерс перепутал, – усмехается Виктор, обращаясь к девчонке.

Та обиженно надувает губки и фыркает:

– Да не похожи мы с ней!

На этом моменте я с незнакомкой соглашусь.

При более детальном осмотре девчонка кажется более живой и цветущей, чем скудная и мрачная фигура Джин Бэттерс. В пышных формах девчонки чувствовалось дружелюбие и отзывчивость, в глазах, за слоем мимолётной обиды, таился пряный интерес. Даже волосы схожего оттенка искрились на солнце совершенно инаково. Но издалека, в спешке ходьбы, девчонка сливалась со знакомой мне Джин Бэттерс в единое целое.

– Ты же Коул? – на лице девчонки серебрится улыбка. – Джин о тебе говорила. Вы давно знакомы?

Я удивлённо хмурюсь.

С каких это пор мы с тобой знакомы?

– Разве ты не знаешь Кейт? – спрашивает Виктор, кивая на незнакомку. – Мы в художественный класс вместе ходим.

Кейт чуть привстаёт на носочках и тянется ко мне своим светлым лицом.

Я лишь выпаливаю:

– А я обязан знать всех твоих знакомых?

Виктор чуть вздрагивает и меняется в лице.

Парень отводит взгляд.

– Ты очень красиво рисуешь, – неряшливо вставляет в диалог Кейт. – Мне тоже нравится писать маслом.

Я всего лишь хмыкаю.

Девчонка пытается завести со мной диалог и говорит что-то ещё о живописи. Где-то в разговоре проскальзывает её фамилия – Хоннер. До меня вдруг доходит, что я уже знаком с её творчеством.

Я устало слушаю всё, что Кейт Хоннер мне рассказывает. Её болтовню приятно совмещать со стоячим дрёмом в коридоре. Кейт словно бы не замечает, что между мной и Виктором стоит напряжённая тишина, и лишь изредка скользят наши недовольные взоры.

Внезапно Виктор поднимает опечаленную голову и бросает:

– Она в сломанном туалете на первом, – мы обмениваемся понимающими взглядами. – Сказала, что хочет побыть одна.

Я благодарственно киваю.

Кейт переглядывается с Полански, а тот лишь молча направляется в сторону столовой, захватывая подругу с собой.

Мой шаг снова набирает скорость – к туалету за поворотом.

Кому: Джин Бэттерс

11:40 ДП

Даже мне не стоит к тебе заходить?

В коридоре пусто.

За дверью того самого туалета шумит вода – как всегда, впрочем, – а из тени поворотов на прощание появляется фигура Штенберга.

Ему тоже в столовую.

От кого: Джин Бэттерс

11:42 ДП

С чего ты взял?

Я тут же открываю дверь.

– А я разве особенный? – бросаю я Джин вместо приветствия.

Девчонка стоит прямо у сломанных раковин и стряхивает в воду пепел. В лице снова играет её привычная ехидность.

И никакой холодной игры.

– Что-то случилось? – Джин затягивается. – Выглядишь ужасно.

Джин с ухмылкой смотрит на моё не совсем счастливое лицо и долго ищет в нём ответа.

У меня попросту нет сил спокойно говорить.

Мне даже сказать нечего. Все наши избитые «привет» перешли в понимающие взгляды, а ответы на банальное «как дела?» скрывались в том, с какой натянутостью мы друг другу улыбались.

Джин не дожидается ответа ни в моих глазах, ни в расстроенном оскале, и гасит сигарету. Окурок тухнет в воде и пропадает где-то под шипящим потоком в лунке, но дым остаётся с нами. Сладковатый, душный и дурманящий аромат классики «Мальборо» клубится под потолком, в тусклых проблесках фотона, и под ним же Джин притягивает меня к себе и обнимает.

У меня нет желания играть в рандомные игры.

Я просто опускаю голову на её плечо и умиротворённо греюсь у девичьей шеи.

Мне уже не обязательно что-то говорить.

Вечер четверга можно считать свободным – мой, по крайней мере, точно.

Встречу с литературным клубом Виктор решился пропустить. Нет, причиной была вовсе не пропажа интереса к этому предмету, а досрочная сдача заданий по социальным наукам. Мистер Лэйтер потребовал от Виктора стопку тестов и штук пять эссе, выполненных к пятнице, и тот умудрился растянуть выполнение заданий до вечера четверга.

Полански попросту ленился сдавать их в течение семестра.

Прокрастинация – величайшее из искусств.

– В каких странах запрещена пропаганда гомосексуальных отношений? – читает Виктор вслух и усмехается. – Dobroye utro, slavyane.

Я прыскаю.

Моим делом на вечер четверга стало мытьё посуды, скопившейся с утра.

Моя мать, как было издавна известно, удивительная женщина: она может месяцами жить на сэндвичах с утра, которые я так любезно успеваю готовить ей до школы, а потом закатить целый кулинарный мастер-класс за полчаса до работы.

И в конечном итоге оставить после себя гору посуды.

Я не переставал восхищаться своей матерью несмотря на то, что виделись мы нечасто. Она просыпалась позже меня, я засыпал раньше её прихода, и мы заставали друг друга лишь в умиротворённом и бессознательном состоянии. В течение дня мы умудрялись перебрасываться невербальными сообщениями – посудой или готовым завтраком, к примеру. На телефонные звонки мать отвечать не успевала, а я и вовсе не любил звонить.