Полански выпускает дым без излишних усилий.

– Знаешь, чего я хочу больше всего на свете? – говорит он. – Отучиться в Екатеринбурге, играть в Большом драматическом театре у себя дома за гроши, жить в затхлой квартире в «муравейнике», спиваться тоскливо чуть ли не каждый вечер, но отыгрывать свои роли с сильнейшим чувством и харизмой, чтобы однажды…

Он усмехается.

Внутри него гаснут фонари.

– Однажды, после далеко не премьерного показа, – вздыхает Полански и тушит сигарету. – Мой отец пожал мне руку со словами: «Я горжусь тобой, Виктор Евгеньевич».

Я улыбаюсь.

– Откуда же в тебе актёрское начало, Виктор Евгеньевич?

В синеватом огне, исходящем от монитора, и от его же тоскливого похрапывания истории кажутся всё менее реальными и всё более далёкими.

Виктор закрывает створки окна.

– Может быть, от того, что я не открываюсь перед людьми.

Парень вздыхает.

–Ну, вот как тебе сейчас.

Он обращает взгляд в ожидании моего кивка.

Я киваю.

Виктор продолжает:

– Все вокруг думают, что я настоящий, – Полански усмехается. – Но я лишь выполняю одну из ролей. Роль хорошего сына. Роль популярного старшеклассника. Роль тупого старшеклассника. Но роль настоящего Виктора Полански – только перед настоящими зрителями.

Мой друг опустошённо смотрит в окно.

– Передо мной?

Виктор улыбается:

– И перед тобой в том числе.

Мне становится невероятно тяжело находиться в этой комнате. Словно я нахожусь на чьих-то похоронах. Сначала я подумал было включить свет или, всё же, открыть окно, чтобы дышать стало легче. Но ничего бы из этого не помогло.

Мы действительно находились на похоронах.

Сегодня мы хороним надежду Виктора Полански.

Я нервно прыскаю:

– Какой же я везунчик.

В такой тяжелой среде и Виктора пробивает на усмешку.

– Ну, не знаю, – говорит он. – Двух лет дружбы не забывай.

– Не в них дело.

– Думаешь?

Полански поворачивается ко мне лицом, но во мне нет сил оторвать взгляд с пола.

Я говорю:

– Мне хватило часа знакомства с тобой и места на физике, чтобы стать настоящим зрителем Виктора Полански.

Виктор непонимающими глазами жжёт дырку в моём виске.

Спустя минуту до него, всё же, доходит.

– Чёрт, – смеётся Полански. – А ещё пачки сигарет. Что… что мы курили?

– Синий «Данхилл».

– Мама дорогая, – мой друг закатывает глаза. – Я их у отца спёр.

Я прыскаю.

– Он тебе за них мстит.

– Наверняка, – кивает Полански.

Воспоминания одухотворяют нас.

Мы оба помним, как в первый день в десятом классе, аккуратно подстриженный, гладко бритый и милый высокий мальчик Виктор зашёл в кабинет физики и неуверенно осмотрел класс. Он приметил множество свободных мест за первыми партами, посреди класса, рядом с красивыми девочками и с разговорчивыми мальчиками. Но там ему сидеть не хотелось.

Мы оба помним, как он нерешительным шагом побрёл к последней парте у окна и спросил у юноши за ней, может ли он сесть. На том юноше была новая чёрная толстовка, пахнувшая, отнюдь, совсем не по-новому: слащавый привкус чистоты и поношенности исходил от неё. Сам юноша был нескромно бледен. У него были синие грустные глаза.

Мы оба помним, с какой печалью тот юноша ответил Виктору.

Урок физики, кстати, был последним в тот день. Сразу после неё тот юноша с огромным усилием спросил у Виктора имя и нет ли у него, случаем, сигарет. Виктор тут же откликнулся на его просьбу и пригласил покурить за поворотом у школы.

Там они разговаривали около часа так, как будто знакомы всю жизнь.

Странно, что тем самым юношей был я.

Виктор тоже улыбается этой мысли и, отрекаясь от приятных памятных моментов, оборачивается ко мне со словами:

– Настоящего Коула Прэзара я так и не узнал.

Я тоже его не знаю.

Я знаю, что у Коула Прэзара до сих пор есть та самая чёрная толстовка, что она уже давно утеряла тот самый странный оксюморонный аромат свежести и изношенности при своём довольно приличном виде. У Коула Прэзара до сих пор грустные синие глаза. У Коула Прэзара до сих пор бледная кожа.

И больше мне о себе сказать нечего.

Настоящий Коул Прэзар смотрит кино и гуглит рецензии после. Всегда. Он говорит чужими словами и думает чужими мыслями, потому что у него нет собственной призмы восприятия.

Искусство индивидуально.

Но когда индивидуальности нет, оно общепринято.

Виктор озадаченно вскидывает бровь и, понизив голос, спрашивает:

– Что хочет настоящий Коул Прэзар?

Найти себя.

Я – собирательной образ всех тех мыслей и слов, которые говорят о мне другие люди.

Я – самый красивый мальчик в школе после Полански.

Я – не разговорчивый и странный друг Виктора Полански.

Я – человек-загадка.

Я либо слишком серьёзный, либо слишком тупой.

Я курю не после еды, а вместо.

Я – тот самый парень, с которым можно случайно переспать на вечеринке.

Я – мальчик, который любит кино.

Все люди, говорившие это – люди с собственной призмой восприятия.

Это – люди с личностями.

У меня её нет.

Я ничто.

Так я думаю, когда действительно пытаюсь найти себя. В конце концов, я прихожу к тому, что очищаю свой разум и поднимаюсь с постели. Я беру сигарету, поджигаю её неоновой бензиновой зажигалкой, которую мне подарил Кит на шестнадцатое день рождение, закуриваю и смотрю в окно.

Я задаю себе вопрос.

Кто ты, Коул Прэзар?

– Я бы снял фильм, – бормочу я, выпуская дым на улицу. – С двадцатью пятью аллюзиями. На всякие культовые фильмы. Не знаю, на какие.

Но не нахожу ответа.

Виктор улыбается.

– А почему двадцатью пятью?

Он не курит.

– Миф о двадцать пятом кадре, – я прокашливаюсь. – Человеческий мозг якобы воспринимает двадцать четыре кадра, а двадцать пятый видит, но не воспринимает. Он идёт в подсознание.

Полански хмыкает.

– Его используют в триллерах?

– Нет, – говорю я. – Для рекламы.

– Тайлер Дёрден13 использовал его для издёвки.

– И он тоже.

Я знаю, что настоящий Коул Прэзар любит кино.

И каждый раз, когда речь заходит о предмете его страсти, его невозможно остановить.

На языке начинает крутиться с тысячу слов. Но настоящий Коул Прэзар не разговаривает. Настоящий Коул Прэзар знает, что его никто не слышит. Все его бурные речи уходят в пустоту. А все его лживые слушатели ждут лишь той части, где начинаются поцелуи и лобызания.

С огромным усилием, будто бы я прошу сигарету в первый час знакомства, я начинаю произносить следующие слова:

– Я хочу, – мне трудно говорить. – Чтобы двадцать четыре аллюзии были точно поняты. Но двадцать пятая была либо очень хорошо спрятана, либо…

Я нервно усмехаюсь:

– Если честно, это глупая идея. Но я бы мог сделать весь фильм сплошной двадцать пятой аллюзией. Из двадцати четырёх аллюзий.

Виктор задумчиво хмурится.

Горло спутывают узлы паники и стыда.

– А если, – медленно произносит Виктор. – Сделать двадцать четыре сцены в фильме, и каждая бы из них была бы отдельной аллюзией?

В глазах моего друга заметен неподдельный интерес.

Виктор не из лживых слушателей.

Он вряд ли ждёт продолжение этого диалога на кровати.

Я наклоняю голову и неуверенно спрашиваю:

– Тогда бы весь фильм был бы аллюзией на двадцатичетырёх-сценный фильм?

Полански прыскает:

– А такие существуют?

– Без понятия, – я жму плечами и тут же добавляю – Если что – сниму.

Паника понемногу уходит.

Стыд исчезает.

У Виктора на лице появляется деловитая ухмылка, а его глаза по-кошачьи щурятся.

С ироничным укором парень говорит мне:

– Аллюзия на самого себя?

Сигарета пропадает в темноте.

Я закрываю окно.

– Нарциссизм не предел, – говорю я.

Виктор хохочет.

– Я хочу сняться у тебя, – заявляет он.

– В каком из фильмов?

– Да во всех, – Полански важно выпрямляется и ставит кулаки на бока. – Буду одной из аллюзий.

– Размечтался.

Парень закатывает глаза и прикладывает руку к сердцу.

Он демонстративно падает на колени и, трагически подняв взор к небу, выкрикивает:

– Ладно! – с чёткой расстановкой слов он продолжает: – Я героически уступлю место более талантливым людям. Типа Райана Гослинга.

– Я представлял себе фильм с Адамом Драйвером, – усмехаюсь я.

Виктор раздражённо закатывает глаза.

– Хорошо. Тогда ему, – бросает парень. Он встаёт с колен и сразу же пускается в драматические речи: – И пускай он, сорокалетний качок из «Звёздных войн» со смешными ушами, делает аллюзии на аллюзии в твоих аллюзионных фильмах!

Смех вырывается из моей груди.

В отличии от меня, Виктор держится своего драматизма гораздо дольше.

Буквально секунд через тридцать с моих уст слетает следующее:

– Завёлся так, как будто Драйвер реально пойдет ко мне сниматься.

И тогда Полански прекращает играть.

– Да потому что это правда! – восклицает он.

Комичность ситуации пропадает в момент.

Несмотря на следы усмешки, настрой Виктора серьёзен.

– Коул, – говорит мой друг, глядя мне прямо в глаза. – Ты талантливый, умный и оригинальный парень, у которого есть возможность показать себя миру. Моё актёрство – так, увлечение. А твоя страсть к кино – смысл жизни. Я не понимаю, как именно ты смотришь на жизнь, но…

Полански с недоумением отводит взгляд.

– Я не знаю, – с трудом говорит он. – Мне кажется, ты смотришь на жизнь, как на кино. Словно всё, что ты видишь – удачный кадр. Я не знаю.

– Я понял, – киваю я.

Наверное, ему сложно переводить мысли на английский язык.

Стараясь подобрать слова, Виктор опускается к подоконнику и вздыхает.

– У тебя есть реальный талант, – пытается продолжить парень. – Ты должен раскрывать его, а не трепаться тут со мной о том, будет ли сниматься у тебя Драйвер или нет.