Женя Богомолова - Не достигнуть координаты Х

Больше Полански не произносит ни слова.

Я ждал, что дальше он скажет что-то в духе – «потому что Драйвер будет сниматься у тебя в кино», чтобы у меня не было выбора, следовать его словам или нет. Но Виктор не продолжил. Мой друг устало наблюдал за неоновыми огнями в окне и переводил дух.

Наверное, была моя очередь говорить.

– Это рисково, – мой голос глохнет в тишине. – Я не хочу разочаровывать свою мать.

Виктор вздыхает.

Это то, чего действительно не хочет настоящий Коул Прэзар.

Разочаровывать свою мать.

– Ты разочаруешь её ещё больше, если не будешь счастлив.

Может быть, разочарования неизбежны.

То, чего действительно хочет Коул Прэзар – это сделать счастливой свою мать. Но он не знает, как его мать понимает слово «счастье». Он вообще не знает, является ли счастье достижимой целью. Но каждый говорит ему, что счастье его матери кроется в счастье его самого.

Верно ли это суждение, он также не знает.

Но сейчас меня, или настоящего Коула Прэзара, внезапно занимает не этот вопрос.

Мой удивлённый взгляд возвышен к потолку, и я с сомнением хмурюсь.

Я спрашиваю у Виктора:

– Почему ты говоришь это мне, а не себе?

Полански скучающе вскидывает бровь.

– Потому что мои родители не хотят, чтобы я был счастлив, – говорит он.

В этой сумрачной комнате снова веет похоронами.

Надежда Виктора Полански, облачённая в чёрный фрак, смиренно лежит в деревянном гробу. Под ногами вязнет грязь. На улице дождь. Оголтелые деревья с отвращением отводят взгляд от нашей церемонии, на которую не явился никто – даже священник.

Виктор подходит целовать усопшего.

– Возможно, – произносит поникший Полански. – Я так говорю, потому что у нас разные понятия счастья.

Его родителей также не было на церемонии.

– Мои родители хотят, чтобы у меня не было проблем, – мой друг позволяет себе усмешку. – Но так не бывает. А если так, то я бы предпочёл иметь проблемы от своих выборов, а не от тех, что сделали мои родители.

– Они придумали тебе какой-то идеальный план на будущее?

– Типа того, – Виктор кивает. – Они мне говорят: «Ты обязательно должен получить образование в колледже». «Я хочу быть актёром», – говорю я. «Ты не сможешь потом зарабатывать. Стань инженером».

В руке Виктора появляется зажжённая сигарета.

Даже усопший слегка корчится.

– Им легко говорить, – продолжает мой друг. – Не им же следующие сорок лет работать инженером.

В его взгляде – ни капли сожаления, ни толики сочувствия.

Ему всё равно.

При виде усопшего меня выворачивает наизнанку. В груди селится ужас, медленно разрывающий меня изнутри. Я не понимаю, как мой друг может бездушно курить и рассказывать свою историю так, словно это сюжет скучного фильма.

Но безразличный голос Виктора начинает успокаивать меня.

Теперь и я усмехаюсь при виде усопшего.

– Я вообще не представляю, что скажет моя мама, – говорю я.

Полански делает очередной затяг.

– Ты должен поговорить с ней, – диктует он. – Хотя бы так, словно это твоя далёкая мечта.

Усопший медленно приоткрывает глаза.

Виктор тушит сигарету в пепельнице и бросает её в окно.

В моей спальне уже, скорее всего, всё провоняло золотым «Мальборо» и «Бондом».

– Ну, допустим, – соглашаюсь я. – Но это всё равно глупо.

Полански раздражённо фыркает.

– Сделай себе портфолио, – говорит он. – Я могу тебе помочь с ним. Снимем несколько фильмов. Напиши десять сценариев. У нас этих киношкол куча. Где-нибудь тебя и возьмут.

– Это всё равно рисково, – я неуверенно хмыкаю. – Кино – это не только талант. Это связи. Я должен нравится людям.

Виктор захлопывает створки и разворачивается спиной к окну.

Ему, наверное, не по душе то, что я обращаю весь свой монолог к потолку, но и останавливать он меня не решается.

Он задумчиво наблюдает за мной и через некоторое время произносит:

– Представь, что весь Голливуд – это Нильский проспект.

На моём лице появляется сдавленная усмешка.

– Я его ненавижу, – вставляю я.

Виктор вовсе не обращает внимания на мою реплику.

– Ты сам как Нильский, – говорит он. – Холодный и закрытый.

– И от меня пахнет рыбой-фугу?

– Я тысячу раз пил на Нильском, – Полански недоумённо хмурится. – Там рыбы-фугу и в помине не было.

Я мотаю головой.

Виктор ничего не знает о Нильском проспекте.

– Я миллион раз был у чёрного входа «О’Нилл». Рыбой-фугу от Нильского воняло всегда.

Полански скрещивает руки на груди с таким видом, как будто бы его публично унизили и оскорбили. Но здесь только я. Унижать не перед кем.

Здесь даже трупа нет.

– Ты говоришь так, как будто ненавидишь себя, – с издёвкой произносит Виктор.

Но чемпион в издёвках здесь я.

– Ты говоришь так, как будто ненавидишь своих родителей.

Наверное, из-за такой наглости у меня и нет большого количества друзей.

Лёгкий аромат стыда начинает душить моё горло, и тогда я добавляю:

– Может, и себя тоже.

От этих слов менее ужасным другом я не стал.

За два года дружбы Виктор, скорее всего, успел догадаться, что на длинные серьёзные диалоги я не способен. Единственное, на что я реально способен – изредка показывать своё отвратительное нутро и плеваться желчью от хорошего настроения.

Заметили ли это красавицы из Нильского проспекта?

Не от этого ли они липнут больше к Виктору, чем ко мне?

На самом деле, я не против.

Глупыми мыслями я пытаюсь перекрыть доступ к лёгким всякому инородному веществу, обитающему сейчас в спальне. В их числе – щемящее чувство совести и дикое сожаление.

Виктора они поглотили сполна.

– Я не ненавижу своих родителей.

Я вижу, как тоска пожирает его изнутри и насквозь.

– Но, знаешь, – измученно произносит Виктор, чуть вскинув бровь. – Кажется, сейчас мы находимся в том возрасте, когда не можем любить ни других, ни себя. И, скорее всего, мы просто привыкли говорить о родителях только плохое.

Это чувство начинает селиться и во мне.

Я отрываю взгляд от потолка.

Я снова в своей спальне. Здесь темно и грустно. Компьютер давно перешёл в режим сна и кряхтит уже гораздо тише. Свет идёт из окон и в прорези дверей в коридор. На телефон, лежащий на столе, пришло уведомление. Но я знаю, что сейчас обо мне вспомнит лишь оператор сотовой связи или служба доставки пиццы.

Тоска пожирает меня изнутри и насквозь.

– Я люблю свою маму, – выдавливаю я.

Мне больше некого любить.

– Я тоже свою люблю.

Виктор неловко улыбается.

– Но иногда, – уже совсем шепчет мой друг. – Иногда я чувствую, будто мне не за что любить своих родителей.

Я не чувствую ничего.

Мы всё ещё в своей спальне. Здесь до сих пор грустно и темно. Компьютер резко включается, чтобы продемонстрировать кадр из старого финчеровского кино, но затем также резко выключается. Виктор проверяет сообщения на телефоне, сбрасывает один звонок. Мне же никто больше не пишет.

Мы стоим в молчании ещё целую вечность.

Моя мать скоро вернётся домой. В такое время в Прэтти-Вейсте уже все спят, и только Нильский проспект живёт своей яркой праздной ночной жизнью, отражённой в неоне. Виктору скоро возвращаться домой. Думаю, он не откажется, если я провожу его домой.

Он ничего мне не говорит.

Полански лишь задумчиво пялится в пол и выпускает пару свежих вздохов.

Хочется курить.

Я открываю окно, достаю сигарету и засовываю её себе меж губ.

Виктор поднимает на меня взгляд и внезапно начинает говорить:

– Сделай мне одолжение, Коул.

Я поджигаю сигарету.

Это последние слова, которые я смогу выслушать.

– Исполни свою мечту, – произносит Виктор. – Стань режиссёром. Прославься на весь мир. Сними фильм и сними ещё один, в котором будет двадцать пять аллюзий. Я, чёрт возьми, серьёзно. Ты должен это сделать – и вовсе не потому, что я надеюсь, что ты позовёшь меня сниматься в своих фильмах. Ты действительно талантливый. Ты должен получить «Оскар» и снять артхаус с Уильимом Дефо. Потому что, когда ты исполнишь свою мечту и будешь счастлив, я буду счастлив, зная, что ты был моим другом. Понимаешь?

Я делаю долгий сильный затяг.

– Я подумаю.

– Я куплю тебе пачку «Данхилла».

Сигаретный дым обжигает горло.

И я говорю:

– Договорились.

Больница Бейкерс всегда вызывала у меня дикий и совсем не детский страх: я приходил туда всего-то на пару минут, а домой возвращался на подкошенных ногах битый час.

Я никогда не понимал, в чём, собственно, дело.

Лечился я чаще на дому, при острой боли вызывал скорую, а больницу посещал раз в два года. Голова кружилась от слепящих ламп вверху. Белые халаты мелькали меж цветных пятен людей и били в глаза ещё более. Мои ноги сбиваются, плечи безжалостно дрожат, а на лице лишь беспомощно всплывает улыбка с просьбой записи к врачу.

Школьного медика я не страшился.

Но и нужды его посещать у меня тоже не было – сигареты спасали быстрее.

Очередной визит больницы на Бейкерс закончился вполне ожидаемо – моей панической атакой. Я перенюхал четыре бутылька нашатырного спирта и выбежал из больницы, завидев фигуру какого-то хирурга вдалеке.

На улице дышалось уже легче: нашатырь потихоньку выходил из организма, а ароматы пивоварни ухитрялись проникнуть внутрь. Я начинаю отсчёт от семи, с каждым вдохом перечисляя смертные грехи – забываю седьмой.

Чревоугодие, алчность, праздность, похоть, гордыня, зависть.

А каков последний?

Господин Финчер, какова была концовка вашего культового кино?14

Мой взгляд возвышается к Господу, а с окна второго этажа валится пепел. Надо мной виснет чеширская улыбка и деловитый взгляд из-под очков. Я узнаю тонюсенькую трубочку «Кисс» и русский вкус самоиронии.