Женя Богомолова - Не достигнуть координаты Х

Мы втроём встали под жёлтым огнём этой лампы.

Кит молча смотрел на нас, а затем горько усмехнулся.

Он не смотрел на меня.

Завершив напряжение тишины, Дэниэл сказал:

– К сожалению, Прэзар умеет терять своих друзей.

Дэниэл развернулся и ушёл.

Мы с Джин стояли ещё с минуту молча.

Никто не проронил ни слова.

Я быстро нарыл ключи в кармане куртки и судорожно открыл дверь подъезда, запустив Джин вперёд. Мои ноги подкашивались. С отдышкой, я сопроводил подругу до лифта и обнаружил, что он сломан. Мы пошли наверх, по лестнице. Я чувствовал, как паника охватывала меня и всё моё тело. Я чувствовал мороз на кончиках моих пальцев.

Я чувствовал, будто бы я мёртв.

Расстояние в четыре этажа было немыслимо преодолеть, но мы справились. Я надеялся, что Джин уйдёт, и я останусь один. Я почувствовал одиночество, о котором говорил Дэниэл. Я почувствовал, как ему одиноко. Я почувствовал, будто бы я никто. Я почувствовал всю злость, которую он испытывал по отношению ко мне, почувствовал, как сильна его ненависть ко мне, как горька его обида, как непреодолима и детерминирована его злость, я понял, как же хочу исчезнуть здесь и прямо сейчас.

Я чувствую, как Джин хватает меня за руку.

Я чувствую, как мы с Джин смотрим друг на друга.

Её руки холодные.

– Я обещала принести тебе это, – говорит Джин.

Она протягивает мне немного потрёпанную книжку.

«Призраки» Чака Паланика.

Я чувствую, как она обещала мне это.

Я чувствую мягкий переплёт в своих руках.

Я чувствую её руки в своих руках.

– Коул, – тихо говорит Джин, пристально глядя на меня.

Я чувствую дрожь её разговора.

– Я никогда не брошу тебя, – говорит Джин, крепче сжимая мои руки.

Я чувствую, насколько сильно Джин Бэттерс любит меня.

Но я не чувствую.

Кит зажимает сигарету меж зубов и поджигает её.

Он закуривает, выпускает клуб дыма и передаёт зажигалку мне. Я следую его примеру и повторяю де      йствия друга. Зажигалка передаётся обратно через пару секунд.

Ночью в Хаскис-тауне грустно, тошно и невыносимо тихо. Громогласное молчание пугает: в нём ты отчётливо слышишь своё беспокойное дыхание и ритм бешеного сердца, разрывающего грудь – словно за тобой гонится свора злых псов. В Хаскис-тауне действительно гонятся за каждым, но это не уличные агрессивные собаки, а несбывшиеся мечты и беспочвенные надежды.

Страшно до безумия.

Кит не сводит глаз с верхушек красных кирпичных домов. Его взгляд полон разочарования. в нём нет абсолютно никакой надежды на лучшее. Парень делает второй затяг и презрительно щурится, а после опускает кисть с сигаретой и с полной серьёзностью в голосе говорит:

– Не заводи детей в Хаскис-тауне, – он опускает глаза. – У них не будет будущего.

Я с непониманием смотрю на него.

Мы оба здесь выросли.

Мы оба бегали по дворам и узким улочкам, мы оба собирали истории и ушибы на плечах. Мы оба не имели забот. Мы оба кружились под прекрасным небом, едва выглядывающим из-за черепицы чёрных крыш, считали сорок на деревьях, ловили уличных кошек и кормили дворовых собак. Мы оба были абсолютно обычными, беззаботными детьми – такими же, какими являются нынешние дети Хаскис-тауна.

Как дети всего Прэтти-Вейста.

– Так можно про весь город сказать, – замечаю я.

Кит со мной не согласен.

– Посмотри на Нильский проспект, – мотает он головой. – Посмотри на постройки Джефферсона. Да даже на Бэйкерс. Даже у детей из Бэйкерса больше шансов сбежать из этой пропасти и стать хоть кем-то, чем у нас с тобой, понимаешь?

Кит поворачивает голову в мою сторону и затягивается, не сводя с меня глаз.

Он продолжает:

– Большинство людей, рождённых в Хаскис-тауне, умрут в нём же, – в его голосе слышится горечь. – На своих диванах с банкой пива в руках. Все люди, живущие здесь, – примитивные свиньи, не знающие, что можно прыгнуть выше своей головы.

Дэниэла начинает трясти от злости, но его взгляд всё также полон разочарования и печали.

– Это взрослые-завистники, – перечисляет парень. – Это ворчливые старухи, это спившиеся грузчики, это «всем довольные» тихони, ватники, уроды, лжецы, обманщики. Они все привыкли следовать чужим мечтам и даже не пробуют думать своей башкой.

Кит делает жадный затяг и с презрением смотрит вдаль.

Снова это тошнотворное молчание.

На улице, где даже не посвистывает ветер, слышать шёпот Дэниэла страшнее всего.

Парень наклоняется в мою сторону и испепеляет меня взглядом.

– А те, кто пытаются сбежать из Хаскис-тауна, стать лучше своих родителей, – говорит он. – Те умирают под гнётом окружения. Все наши гении умирают, так и заявив о себе.

Кит издевательски ухмыляется.

Я начинаю понимать, о чём он говорит.

– Эти дети в Хаскис-тауне, – парень стряхивает пепел с сигареты и отводит взгляд. – Они такие счастливые. До определённого момента. Потом они начнут ходить, бегать, говорить, смотреть телик и таскать папе выпить с кухни.

Кит прыскает:

– А потом они умирают.

Он всё ещё не поднимает глаз.

– Метафорически, конечно, – выдержав паузу, объясняет парень. – Их взросление становится раньше, чем у их балбесов-сверстников. Они становятся тупее и примитивнее, потому что смрад, окружающий их, – это их жизнь.

Дэниэл смотрит на меня.

Злость и ирония смешались в его глазах.

Он пропускает несколько затягов молча и, в конце концов, полностью докуривает сигарету. Парень берёт стеклянную банку, служившую подъездным курильщикам пепельницей, тушит в ней окурок и протягивает её мне. Я вновь следую действиям друга.

Мы стоим ещё около минуты молча.

Всё же, Кит, потупив взгляд, говорит:

– Я не хочу заводить здесь детей. Тогда они точно не станут лучше меня.

Дэниэл поднимает глаза и совсем шёпотом произносит:

– Дети Хаскис-тауна никогда не станут счастливыми.

«Все больше людей смотрят кино на экране компьютера – с ужасным звуком и дрянной картинкой – и думают, что они видели фильм, но на самом деле они не видели ничего».

Так говорил Дэвид Линч.

«Кино должно заставить зрителя забыть о том, что он сидит в кино».

Сказал Роман Полански.

«Думаю, все люди – извращенцы. На этом построена моя карьера».

Цитата Дэвида Финчера.

Я же говорю чужими мыслями и словами. Не думаю, что когда-нибудь, в какой-нибудь момент жизни люди начнут цитировать и меня. Какой бы сильной и романтичной не была моя страсть к кино, она не сделает из меня великого человека.

Чтобы мои слова перетекли в посторонние уста, нужно стать уникальным. Нужно стать тем, чьим индивидуализмом будут гордиться и восхищаться. Нужно стать тем, чьё кино будут смотреть только на большом экране сразу же в день премьеры.

Нужно стать тем, чьё имя всегда будет на слуху.

Основная проблема в одном: чтобы твои слова начали цитировать другие люди, тебе всегда нужно иметь, что сказать.

Но мне говорить нечего.

Проблема отсутствия собственных слов и языка в том, что я не знаю себя. Я знаю, что родился в четвёртой поликлинике за городом утром в четверг двадцать второго ноября, мне не хватало двухсот граммов веса до нормы. Я знаю, что в моей голове от рождения до семи лет большая пропасть, и моё первое воспоминание приходится на лето две тысячи восьмого года – за неделю до начальной школы. Я знаю, что в детстве мне нравилось смотреть «Форсаж», в особенности третью его часть – «Токийский дрифт», но мне никогда не нравились сцены насилия и разборок, меня всегда впечатляли динамичные кадры автомобильных гонок – ребёнком я не мог понять, как камера может быстро преследовать быструю машину.

Я знаю о себе лишь отрывочные факты.

Я знаю о себе ровно столько, сколько примитивный зритель знает об авторском кино.

Моё принятие и понимание всегда находили самые отчаянные и неведомые герои. Мне всегда удавалось сопоставить прошлое героя с его мотивами, насколько бы абсурдными они иногда не являлись. Я всегда находил оправдания различным злодеям, был слушателем их историй и давал им возможность исцеления.

Но я никогда не понимал себя.

Во мне нет истории. Во мне лишь мелкие детали и сухие факты, которые невозможно было соединить воедино. Всегда чего-то не хватало, всегда не находился тот единственный, возможно, громадный винт, объединявший обрывки истории в одну целую. И как бы отчаянно я не пытался их найти, меня всегда настигало поражение.

Я знаю, что три раза в неделю я трясусь под одеялом и пытаюсь справиться с очередной панической атакой, пришедшей невесть откуда. Я знаю, что до смерти боюсь автомобилей на улице, хотя они и являлись моими фаворитами детства. Я знаю, что моя мама в разводе с Г.Спенсером с две тысячи восьмого года. Я знаю, что в том же году я посещал детского психиатра, но по какой причине абсолютно не ведаю. Я знаю, что в больнице на Бэйкерс меня всегда ждёт смертельная опасность. Я знаю, что в случае любой опасности нужно бежать к семье Кит, за два дома от моего, а если их не будет – в полицейский участок.

Но я знаю ещё кое-что – я когда-нибудь узнаю себя.

Первый понедельник лета.

Последний месяц учёбы.

Мне лень идти на физкультуру.

Мой прекрасный, ненаглядный Прэтти-Вейст особенно прекрасен в летнюю пору. Двадцать градусов по Цельсию, лёгкий северо-восточный ветер, продувающий лицо, озелененные улицы – всё это радовало глаз того обывателя города, в чьей душе присутствовал дух простой романтики.

Мне же был приятен городской пейзаж в некотором другом углу обзора.

Я видел, насколько поредели толпы несчастных лиц, и в живой поток людей вбились радостные детские улыбки. Здания Нильского проспекта, вычищенные до блеска, выглядели уже горделиво и знатно, а не тускло и уныло, как в грязную весеннюю пору. Нильскому проспекту нужно было круглогодичное лето, чтобы демонстрировать свою модернизированную натуру. Красные дома Хаскис-тауна больше вписывались в осень, но и лето так же хорошо им шло. Хаскис уже не виделся таким одичалым, как в студеную зиму, как пятно крови средь белых младенческих пелёнок. Мой родной «городок» также утерял свою плесень и ветхость, ведь ответственные его жители умели заботиться о своих домах.