Я решил перейти к вопросам «в лоб».

В памяти всплыли фотографии из спальни Кита.

Я говорю:

– Почему на фотографии с дня рождения Дэниэла…

– Как у Виктора дела?

Я смотрю на маму.

На её лице ни тени недовольства. Её лицо выражало отточенный интерес к тому разговору, который она только что завела.

Как будто последних пяти минут до её вопроса вовсе не существовало.

Я сдавленно вздыхаю.

– Отлично, – мой ответ. – Почему ты спрашиваешь?

– Видела его с родителями недавно в «О’Нилл», – рассказывает женщина. – У Натальи и Евения была, вроде как, годовщина.

Я прыскаю.

– Ваши официантские сплетни или родительские слухи?

Мама горделиво усмехается.

– О, мы, официанты, все поводы посетителей знаем, – и тут же добавляет, но менее оживленно: – Правда, особо счастливы они не были. Особенно Виктор.

– Они не ссорились?

– Может быть, – мама жмет плечами. – Не мог же Виктор просто так уйти от них как будто бы «в туалет» и просидеть в курилке у чёрного входа полчаса.

Я тоскливо отвожу взгляд.

– Они часто ссорятся, – замечаю я.

– Бедный мальчик, – мама вздыхает. – Что они не делят?

– Его будущее.

– О, вечная проблема отцов и детей, – она лишь кивает. – Куда ему не разрешает идти?

– В актёрское училище.

Мамино лицо озаряется улыбкой.

– О-о, Ви-иктор, – пропевает женщина. – Он наш молодой Кристиан Слэйтер?

Я задумчиво хмурюсь.

– Почему он?

– Не знаю, – мама прыскает. – Мне нравился Слэйтер. Особенно в «Интервью с вампиром», хотя в кадре он появлялся не так часто. Но ему очень шли очки…

– Он и сейчас ничего, – усмехаюсь я. – В «Мистере Роботе» снимается.

– О, в твоём любимом сериале? – оживленно протягивает мама. Я киваю. – Хорошая у него роль?

– Отличная.

Мама тут же усмехается.

– Странный вопрос, конечно, – говорит она. – Моему сыну что попало не нравится – особенно, в кинематографе.

Я слащаво улыбаюсь.

Но счастья мало в этом факте.

Я задумчиво смотрю в окно, а в голове всплывает разговор с Виктором, произошедший у этого же окна немногими неделями ранее. Вспоминаю о похоронах его надежды, о его отчаянии и злости, бурей смешавшейся внутри моего друга, о тех словах, что он сказал мне. Вспоминаю о пачке «Данхилла». Вспоминаю его слова.

Вспоминаю свои слова.

Словно сценарий.

– Мам, – едва слышно говорю я.

Но она слышит меня и слышит ясно.

Мама поворачивается ко мне всем торсом своего тела и внимательно внимает мою речь.

Собираясь с силами, я пытаюсь продолжить дальше:

– Я заканчиваю школу в следующем году, и…

Пальцы дрожат.

По спине бежит холодок.

На лице мамы – ни капли стресса.

Она тоже знает сценарий?

– И… – тяну я. – Как ты думаешь, куда мне стоит пойти после школы?

Мама смущённо сводит брови.

– А куда ты хочешь?

Я саркастично закатываю глаза.

Фантомная фигура Виктора Полански шлёт мне подзатыльник.

– Будь я сейчас каким-нибудь миллиардером, я бы стал учиться на кинопроизводстве. Делал бы кино. Получил бы «Оскар» в двадцать пять.

– А что тебе мешает? – спрашивает мама.

Я тут же перевел непонимающий взгляд на неё.

Она точно знает сценарий?

Мама улыбается.

– То, что я не миллиардер, – говорю я.

– А больше вариантов нет?

Меня напрягает её слишком уверенный и насмешливый тон.

У неё свой сценарий.

Я задумчиво свожу брови к переносице, кручу пальцами у лба.

– Ну, вполне возможно, – совсем несмело произношу я. – Что в какую-нибудь киношколу я смогу получить грант. Но для этого надо либо очень хорошо учиться, но я уже потерял слишком много времени… либо стать капитаном нашей школьной команды. Но с моим физическим здоровьем, – я усмехаюсь. – И страстью к вредным привычкам я вряд ли чего-то добьюсь.

Мама внимательно внимает мое каждое слово и по итогу качает головой.

– Но это твоё главное желание? – уточняет она. – Стать режиссёром?

Мне совсем не нравится её тон.

По моему сценарию разговор должен был давно закончиться скандалом. Я должен был увидеть, как вмиг рушатся все мои детские и подростковые мечты, а мама хлопнуть дверью, запретив мне впредь и далее даже думать о таком. И курить сигареты.

На лице моей мамы – улыбка.

Я сдавленно продолжаю:

– Да, но… желания мало, – похоже, тут я покраснел. Но в призрачном отблеске неона краску на щеках не разглядеть. – Режиссёром просто так никто не становится. Да, я знаю, что не обязательно ехать в Голливуд и добиваться там славы, но проблема…

Нужные слова не приходят на ум, а ненужные липнут на языке.

– … Проблема в том, что кино – это не тот вид искусства, который можно создавать только для себя, – с трудом выговариваю я. – Ты можешь писать картины для себя, писать поэмы для себя, сочинять музыку для себя, но кино для себя не снимешь. Кино – это коллективное искусство. Ты можешь создавать этот предмет искусства благодаря актерам, художникам, музыкантам и сценаристам. Ты никак не сможешь снять кино один.

Моя мама задумчиво вскидывает брови.

– А как же зрители? – спрашивает она. – Разве не зритель является истинным желанием создателя искусства – тот, до кого ты донесёшь свои мысли?

– И это, безусловно, тоже, – я качаю головой. – Но я говорил именно о процессе. Хотя будущее твоего творения определенно зависит от того, кто его увидит.

Мама игриво улыбается.

– И ты готов искать людей, кто с таким же энтузиазмом начнёт с тобой создавать нечто особенное?

– Нет, – сразу говорю я.

Синие глаза собеседницы оглядывают меня.

Женщина хмуро сводит брови.

– Ты даже не подумал, – отрезает она.

Я лишь усмехаюсь:

– Потому что я не стану успешным режиссёром, мам.

И вновь всё идёт не по сценарию.

Почему на лице моей мамы вместо горького разочарования лишь хитрая ухмылка?

Что знает она, что таит в себе этот мимический жест?

О чём же я не ведаю?

– Это говорит мой, – с расстановкой начинает эта улыбка. – Необычайно проницательный и талантливый сын?

– Совершенно верно, – киваю я.

– Я дала тебе всё в этой жизни, – говорит мама. – Всё, что могла. И забыла дать тебе веру в себя?

Неужели меня начинает глодать стыд?

Почему за своё привычное и характерное качество, которое я принимал как отчаянный «реализм», я начинаю чувствовать смущение? Я прожил с этим многие годы, ошибочно принимая его за что-то хорошее, а оказалось это просто отсутствие «веры в себя». И выражалось оно в отказах от своих желаний, стремлений – глуп ли я был, воспринимая эдакий «реализм» за нечто хорошее?

И виновата ли в этом моя хорошая, моя прекрасная и горячо любимая мать?

Нет.

Но точно ли?

– Дело не только в этом, мам, – шепчу я.

Почему же мне стыдно произносить эти слова?

– Правда? – нарочито удивленно говорит моя мать. – А в чём же ещё, не верящий в себя человек?

– В страхе облажаться.

Мама громко усмехается.

– Ну, с первого раза только у Девы Марии получилось родить Иисуса.

– И со второго раза может не получится, и с третьего, и с десятого, – вспылил я, отскочив от подоконника. Материнский взгляд внимательно проследил за моими движениями. – И я проживу так всю жизнь, и никто моего имени не узнает.

– И из-за своего страха ты даже пробовать не хочешь.

Мама ухмыляется.

Я не нахожу слов для ответа.

– Ты не боишься оказаться несчастным, солнце моё?

Её улыбка поражает меня в самое сердце.

Чему я так удивлён? А чего я, собственно, ждал? Я ждал ругани и конфликтов, как это бывает в привычных семьях. Но обычная ли мы семья – я и моя мама? Нет же: моя мама, женщина, выносившая меня под сердцем долгие девять месяцев и растившая, с каких-то пор, совершенно одна – именно эта женщина стоит предо мной, и на мои убогие мечты реагирует улыбкой.

Чему же она рада?

Беспечности собственного сына?

Моё сердце разрывается от негодования.

Я сглатываю.

– Я не хочу, чтобы была несчастна ты.

И снова эта улыбка.

Но она приобрела новый оттенок. Она растрогана.

– Из-за чего я стану несчастна, солнышко? – ласково произносит мама. – Из-за того, что мой любимый сын хочет исполнить мечту и заниматься любимым делом?

Я вспоминаю велосипед.

Я вспоминаю свой стыд, свою злость. Вспоминаю, из-за чего злился тогда – злился, потому что мама не ругала меня; злился, потому что ждал скандала, ждал оплеухи, ждал наказания, и вовсе не из-за своей неосторожности и смертельной опасности.

Я ждал, что меня будут ругать за велосипед.

Я мог погибнуть в теле десятилетнего глупого ребёнка, а этот ребёнок ждал, когда мама накажет его за сломанный велик.

И этого же наказания я ждал сейчас.

Прямо как тогда, в тот поздний вечер, мама крепко обняла меня за плечи. Я почувствовал её тепло, её родную голову, опустившуюся мне под ухом. Моё сердце билось и истекало кровью. Я понимал, насколько сильно люблю человека, которого не знаю.

Слёзы едва ли были сдержаны.

Может быть, я и потерял пару-тройку капель в смольных волнах её волос, но я их не заметил и не прочувствовал. Все мои переживания таились внутри меня.

Спустя некоторое время я стыдливо отстранился от неё и подошёл к окну.

– Всё равно, – промямлил я, не решаясь достать сигарету. – У нас нет денег, чтобы оплатить обучение. Даже если я выйду на работу и выбью скидку по какой-нибудь социальной группе. А ты и так целыми днями торчишь в ресторане.

Мама ухмыльнулась.

– Ты думаешь, я так мало зарабатываю?

– Не для школы в соседнем штате.

– А обязательно ли учиться в другом штате?

Её голос.

Я должен был понять всё с самого начала – и толк её сценария, и его концовку. Её голос, сквозь пропитанный хитрецой и слишком подозрительным оптимизмом, – её голос, как бы тавтологично это не звучало, говорил сам за себя. Она ведает то, что мне неизвестно. Она знает что-то, о чём хочет сообщить, и потому я не услышал ни скандалов, ни хлопков дверью.