Женя Богомолова - Не достигнуть координаты Х

Я думаю о том, сколько мне придётся разбираться в этой «вещице», сколько материала и познаний вытащить из профессиональных настроек. Боялся ли я? Совсем немного. Я был готов работать с новым для меня делом, и, если что, попросить о помощи.

Но смогу ли я снять короткий метр самостоятельно? Буду ли я уверен в том, что выстроил кадр качественно, верно, или мне придётся искать подмоги у этого же мастера? На эти вопросы я пока ответить не мог: камера гордо стояла рядом с моим ноутбуком, отражал блики в объективе, и я не осмелился притронуться к ней.

Я думаю о том, где искать декорации, какой формы выбрать стол, важна ли гармония стульев с ним, если они не будут видны за нашими спинами. Или будут? И что делать с освещением – использовать естественный свет или искать дополнительный? Как расположить неестественный свет? Хватит ли замены лампочек в люстре на те, что дают идеально белое освещение безо всякой желтой примеси, или ставить свет напротив сцены, а не сверху?

Я думаю о том, как менять планы меж собой, как снимать крупный план и какой крупности его брать. Думаю, сколько негативного пространства оставлять для этой картины, нужно ли сжимать героев картины в рамках или дать им дышать, жить в воображаемой постановке.

Я думаю о Джин.

Почему?

Потому что в кадре появляется она – вдалеке от нас, на расстоянии шести этажей, под слащавым жёлтым огнём фонарей. Я различаю её фигуру в пилотской куртке, очертания светлых волос, собранных в поспешный хвост, не вижу очертания очков. Я различаю фигуру рядом с ней – русая голова, коричневая кожаная куртка, обвисшие плечи.

Я вижу две фигуры – Джин Бэттерс и Дэниэл Кит.

Первая живо болтает, а вторая – улыбается.

Внутри меня селится смятение.

– О, это девушка Дэниэла Кита? – мама тоже замечает идущую пару и пристально щурится. Затем она скучающе добавляет: – А, нет, это Джин Бэттерс.

Я смущён ещё более.

– А почему она не может быть девушкой Дэниэла Кита? – спрашиваю я.

Мама переводит взгляд на меня и ухмыляется.

Она говорит:

– Потому что она твоя лучшая подружка, а не его.

Она продолжает наблюдение за ними.

Я чувствую, как что-то трепещет в груди.

Очевидно же, что, чёрт возьми, аритмия.

– Мы не встречаемся, – вдруг говорю я и резко замолкаю.

Язык ушёл внутрь, сердце падает в пятки.

Зачем я это сказал?

– Я знаю, – отвечает мама, вовсе не глядя на меня.

Теперь все картины и камеры уходят в список «посмотреть позже», в шкафчик под замком, – я думаю о Джин. Я думаю о её короткой стрижке, о её саркастичных и слишком остроумных изречениях, о «Бойцовском клубе» и о «Призраках», о корешках её книг, о домашней работе по тригонометрии.

Думаю о её историях в «Инстаграм», составленных из фотографий необычных закатов, романтичных домов Хаскиса, из снимков с ней по утрам, с её братом редким вечером, когда он дома, со школьным приятелем – в последний раз это был Виктор. Думаю о её сообщениях в мессенджерах, о её последних сообщениях, о её волнительном «всё хорошо?», о её быстрых голосовых, когда она торопилась куда-то, о её голосе, о голосе раздражённом, о голосе спокойном, о голосе встревоженном, о её голосе.

Я думаю о ней.

Думаю о том, что скучаю по ней.

Джин всё также неустанно болтает с Китом, а тот улыбается.

Я погружаюсь в оцепенение тягучих мыслей, связанных с девчонкой, именуемой Джин Бэттерс, и в такт им медленно, устало, словно самому себе проговариваю:

– Что, если есть одна девчонка, которой я нравлюсь, но я не могу ответить ей тем же?

Оцепенение мыслями резко покидает мою мать – её лицо резко становится подозрительным, но вскоре смягчается к привычному своему виду.

– А чем ты можешь ей ответить? – спрашивает она.

Вот именно.

Чем?

– Она тоже мне нравится, – я затягиваю с ответом. – Но не так, чтобы я начал с ней отношения.

Моей маме хватает сообразительности ответить буквально через секунду:

– Так не начинай.

Почему-то эти слова будоражат меня.

Я долго не могу собраться с мыслями.

Почему этот ответ мне не нравится?

– Но… если я приношу ей боль? – задаюсь вопросом я.

– Потому что не встречаешься с ней? – тут же говорит мама.

Да.

Тысячекратное да.

Язык не поворачивается дать ясный словесный ответ, но мама понимает его по глазам.

Она отпивает ещё глоток остывшего чая и решительно ставит кружку на подоконник. Затем, опершись на локоть и сделав более-менее серьёзный вид, какой был возможен, когда ты чуть ли не лежишь на карнизе окна, мама внимательно посмотрела на меня и сказала:

– Тогда позволь озвучить одну мысль, Коул, – начинает она. – Ты не можешь любить человека, который любит тебя, просто потому что он тебя попросил. Ты не можешь вызвать свои чувства искусственно под чьим-то контролем или вечно имитировать их, ведь рано или поздно обман вскроется. Жалко ли тебе её или ты сожалеешь о том, что ранишь её своими чувствами – а точнее, их отсутствием? Но жалость – это не любовь. Жалость – это жалость, это обман, а хуже обмана о любви ничего быть не может.

Она сделала короткую паузу, чтобы смысл её слов дошёл до меня, и добавила ещё:

– Так хочешь ли ты ранить её своей честностью или ранить ещё больше, попросту солгав?

Я стыдливо смотрю в окно и ищу знакомые фигуры.

Кит прощается с Джин у подъезда и обменивается рукопожатиями. Он разворачивается и уходит прочь, а она прячется под козырьком и забегает в холодный подъезд, как только открывается дверь.

Я опять закуриваю.

Мама мечтательно оглядывает двор и допивает свой чай.

Через несколько минут молчания она спрашивает:

– И кто же в тебя влюблён?

Второй понедельник июня вновь закончился моим побегом с физкультуры.

Андрэ Стюарт протянул мне руку помощи на высоком заборе и помог вскарабкаться на него, чтобы совершить побег через задний двор школы – у парадного входа сегодня дежурил наш любимый профессор Ксавье и ловил всех курильщиков и негодяев.

Нам удалось скрыться от его зоркого глаза.

– Час вокруг дома намотай, – говорит Стюарт. – Чтобы домашние не заметили.

– Моей всё равно, – пожимаю плечами я.

– Да так хотя бы врать не будут, что ты на уроке был. Ты же вовремя пришёл.

Мы со Стюартом идём по направлению в Бейкерс, останавливаемся позади больницы. У чёрного входа в неё стоит урна со специальной пепельницей сверху, а чуть выше, на грязной синей стене, пестрит красная табличка «Не курить».

Парадокс.

– Так курить можно или нельзя? – фыркает Стюарт. – А, насрать.

Парень поджигает сигарету и насмешливо пялится в табличку.

Я также молча закуриваю.

Минуту спустя Стюарт хочет что-то проворчать, но в кармане брюк его вибрирует телефон. Обросший слегка «скинхед» бегло осматривает пришедшее сообщение и, недовольно промычав, обращается ко мне:

– Прошу прощения, дела семейные, – парень жмёт мне плечо. – Вынужден удалиться.

Я лишь вежливо улыбаюсь в ответ и понимающе киваю.

Напоследок, уходя, Стюарт оборачивается и кричит мне:

– Ещё сорок минут нагуляй!

Десять из них я проторчу здесь.

Я разглядываю окурки в чугунном вместилище, измазанном белыми и чёрными полосами пепла. Здесь собраны чуть ли не все марки сигарет: от «Винстона» до «Джарома». Как парадоксально это звучит: врачи, в перерывах между спасением жизней людей, перепробовали все виды никотиновой смерти. И могу ли я дополнить их коллекцию своим дешёвым «Бондом»? Разрешено ли мне здесь находится, как простому прохожему?

Участок курилки не закрыт – значит, можно.

Мы живём в свободной стране.

– Сынок! – вдруг восклицает мужской голос надо мной. – Да нужна ли тебе эта дрянь в столь молодом возрасте?

Меня пробирает дрожь.

Из-за дверей на площадку курилки выходит плечистый мужчина, невысокого роста, лет сорока пяти на вид. По белому халату и особо не яркому виду одежды было ясно – он врач. Лицо скуластое, широкое, серые следы от щетины покрывают кожу щек и над губой, волосы тёмные, под тяжёлыми бровями скрылись зоркие серые глаза, которых я, почему-то, испугался.

Бейдж на его халате я не разглядел.

– К сожалению, – я отвёл взгляд.

Разговаривать мне не хотелось.

– Что за молодёжь пошла! – восклицает незнакомец и закуривает. – Стремятся лишь к смерти, а не к настоящей жизни. Вечно слоняются без дела, пьют до потери пульса, не имеют манер… Вот ты, сынок, сейчас учишься, наверное?

– Да, – сухо ответил я.

Я даже не смотрел ему в лицо.

– И что же ты забыл у чёрного входа городской больницы с сигаретой в руках? – спрашивает он. – Прячешься от отца?

Я смотрю на него.

– У меня нет отца, – говорю я.

Мужчина озадаченно вскидывает бровь и затягивается.

– Бросил?

– Я его не помню.

– Сожалею, – бросает он.

Незнакомец внимательно оглядывает меня с ног до головы.

Я чувствую его скользкий взгляд.

– У меня была похожая, – замечает вдруг он. Объясняет: – Куртка.

Я лишь киваю и смотрю на него.

– Вы тоже себя губите, – говорю я, взглянув на сигарету.

Мужчина лишь холодно прыскает:

– Нашёл к чему придраться.

– Извините, – я веду бровью.

Незнакомец вдруг хмурится и говорит:

– А как давно твой отец ушёл? Совсем ничего не помнишь?

Я не хочу говорить ему правду.

– Нет, не помню, – я жму плечами.

– А тебе самому сколько?

– Четырнадцать.

– Мой сын постарше тебя будет, – вдруг усмехается он. – Годика на три. Наверное, он сейчас большой и сильный. Прямо как я. Но всё равно больше похож на мать.

Я чувствую, как у меня холодеет внутри.

Внезапно я спрашиваю: