Зато в начале девятого утра вместо того, чтобы ехать в Ирпень ближайшей электричкой, Оля Надёжкина с рюкзаком и чемоданом впихнулась в метро и отправилась на Оболонь — задать пару вопросов родителям. Ну или хотя бы высказать свое «фе», обусловленное тем, что ее никто даже в известность не поставил.

Вжимая кнопку звонка до предела и почти не сознавая, что сюда она прикатилась едва ли не впервые со смерти бабушки, Надёжкина повторяла гневную речь, заготовленную по дороге. А когда щелкнул замок, приосанилась и приняла самое спокойное выражение лица, на какое только была способна в сложившихся обстоятельствах, которые по жизни были против нее.

Открыл отец, и брови его удивленно взмыли по лбу, когда он увидел на пороге Олю с вещами.

— Доброе утро, — возвращая себе привычное хладнокровие, поздоровался Борис Васильевич. — Зайдешь?

— Неожиданно, да? — буркнула Надёжкина и дернула ручку чемодана, чтобы вкатиться вместе с ним в квартиру.

— Было бы лучше, если бы предупредила. Мамы нет, — Борис Васильевич закрыл дверь. — Проходи.

— Могу вернуть упрек, — отозвалась Оля. — Было бы лучше, если бы вы предупредили, что я почти что без крыши над головой.

— Надеюсь, ты не станешь утверждать, что мама с тобой не говорила. Но, как всегда, оставила всё на самотёк, — строго проговорил отец. — В любом случае, пока, конечно, можешь жить в доме. С переездом мы потом поможем.

— Я хоть раз попросила о помощи?

— Оля! Пора взрослеть, а не витать в облаках. Семья существует для взаимной заботы.

От «взаимной заботы» ее покоробило. Стоять посреди прихожей, не имея желания двигаться дальше, и слушать про заботу от человека, который совершенно серьезно, понимая, как ранят его слова, говорил не приходить, если ничего не получится. Беда этого человека в том, что у нее получалось. Получалось, даже когда ему самому казалось иначе.

— Я когда-нибудь показывала тебе свою зачетку? — хрипловато спросила Оля. — Наверное, не показывала. Хочешь?

— Я хотел совершенно другого, — проговорил Борис Васильевич, словно объяснял самые простые истины. — Ты же сочла это проявлением родительского произвола. Думаю, так же ты считаешь и сейчас. Но я не теряю надежды, что однажды ты все же поймешь, что мы были правы.

— Значит, не хочешь, — зло хохотнула Оля. — А что я на работе на хорошем счету у руководства ты знаешь? Хотя тоже — откуда тебе? Па, я быстрее всех в группе пожарный рукав раскатываю, я даже соревнования в универе выиграла в прошлом году, я мальчишек обгоняю. Что тебе еще про свою жизнь рассказать? Как я сутками в смене сижу — это тебе вряд ли будет интересно. Как я потом кручусь белкой в колесе — тоже. Но знаешь, что самое главное? Мне это все нравится. Это мое, независимо от того, кто прав, а кто не прав.

— Ты пришла ссориться? — Борис Васильевич скрестил на груди руки и пристально посмотрел на дочь.

— Я пришла, чтобы попытаться еще раз. Хоть раз быть услышанной. Но вам же я — как я, а не как неудавшийся проект — не нужна. И считаться со мной не надо.

— Квартиру мы тебе купим, — отрезал отец.

— Мне не нужна квартира.

— И где же ты собираешься жить, позволь узнать?

— Найду что-нибудь, — угрюмо ответила Оля и отвернулась, неожиданно наткнувшись на собственное отражение в зеркале. Все еще в застегнутой куртке. Упрямая. Почти несгибаемая. Собственно, такая же, как профессор кафедры политологии Надёжкин Б.В. Кто кого — еще большой вопрос. И все-таки она добавила: — Я надеюсь, у тебя уже нет особых сомнений в том, что я справлюсь, да?

— Мы с мамой всего лишь хотим, чтобы ты была ближе к нам, — продолжая гнуть своё, сказал Борис Васильевич. — Диана сейчас далеко. Хотя бы ты…

Оля негромко охнула. Удар под дых. Ощутимый. Все еще не веря, что услышала правильно, она пристально глянула на отца.

— Хотя бы? — пересохшими губами спросила она.

— Ты тоже наш ребенок.

— А вы — мои родители. Без хотя бы. Если бы Ди по-прежнему была… здесь, то вы бы и не вспомнили.

— Не городи чепухи! — возмутился отец.

— Но это же правда. Правда — еще с пожара.

— Это твоя правда. И хорошо, что мама тебя не слышит.

— Ей все равно. Она думает, что мне все еще пять лет. Она в принципе очень много пропустила.

— Тебе не стыдно? Не стыдно такое говорить? — спросил отец, но в голосе хорошо слышалось равнодушие к любому ответу дочери. Это равнодушие, которое она ощущала всю свою жизнь. В пустоте тоже холодно.

И покупка квартиры — не забота о ней. Эгоизм. И немножко шантаж.

— Если бы я пришла на твою кафедру учиться, ты бы хоть немного мною гордился? — медленно спросила она.

— Ты не пришла.

— Ну да… — Оля кивнула. А потом, собрав в кулак все, что осталось от ее выдержки, проговорила: — В общем, я поищу куда съехать, загостилась. Но, пожалуйста… Позвоните, если найдется покупатель.

Отец ничего не ответил, пристально следя за ее несколько рваными движениями. А Оле вдруг пришло в голову, что уж он-то, в отличие от Влады, понимает, что ее действительно не заставишь играть по их правилам. Не согнешь. Не выдернешь с корнями оттуда, куда она вросла. И если он понимает, то это жестокость вдвойне. А ведь жестокости она никогда ни в ком не чувствовала раньше.

Потом, найдя себя где-то на Оболонской набережной, с рюкзаком за плечами и чемоданом, она обнаружила, что сидит на скамейке неподалеку от высотки, где обретались родители. И не знает, куда ей ехать. Если вчера они выставили дом на продажу, то где гарантия, что завтра не повыбрасывают из него ее вещи. И все, что у нее есть, — это по-прежнему она сама. Ничего больше.

Удушающее одиночество захлестывало все сильнее. Это неправильно — в двадцать три года, только-только обозначившиеся в ее личном календаре, знать, что такое одиночество. И никогда — неправильно. Но ведь так есть — у нее только она сама. Даже воспоминания норовят отнять.

Стайки голубей деловито бродили по серой плитке, устилавшей набережную. В щелях между каждой — остатки посеревшего снега. В феврале неожиданно потеплело. Надолго ли? Но сырость и ветер делали воздух холоднее, чем в сухой мороз. Оля, как нахохлившийся птенец, сунув руки в карманы куртки, смотрела на замерзшую реку и не знала, что дальше. Нужно же что-то дальше. Встать, дойти до остановки. Сесть на автобус. Доехать до вокзала. Пересесть на электричку — и домой. Или не домой. Загостилась. И снова одна. Всегда одна. Постоянно одна.

Черт подери, у нее ведь, кроме Машки, даже подруг не было. Как это получилось?

Борясь со слезами, которые так и норовили пролиться, Оля достала телефон. Вызвать такси, пусть поездка в Ирпень и влетит в копеечку с чертовыми столичными ценами. Но вместо этого, сама не понимая зачем, набрала номер Басаргина. Не иначе потому, что он был последним, кто звонил ей.

Ей пришлось ждать, но, в конце концов, она услышала в трубке хриплый голос Дениса:

— Что случилось?

— Ты спал? — будто вынырнув из своей раковины, спросила она. Смена. Наверное, он из смены. — Прости, я не хотела будить. Досыпай!

— Стой! Оля!

Этот его вскрик удержал ее от того, чтобы сбросить. Она перевела дыхание, потерла пальцами свободной руки глаза и медленно проговорила:

— Я совсем одичала с этой сессией. На работу через три дня, да?

— Да, — подтвердил Дэн и уже совсем привычно поинтересовался: — Соскучилась?

«По тебе или по работе?» — чуть не сорвалось с губ. Не сорвалось. Оля смотрела прямо перед собой на Днепр. Кажется, для полного счастья еще и дождь начинался. Который, возможно, позднее превратится в снег. Она глубоко втянула носом воздух и на выдохе произнесла:

— Да.

— Что случилось? — повторил свой вопрос Басаргин.

— Можешь меня забрать? Я приехала. Наглость, конечно, выгонять человека из-под одеяла.

В трубке послышалось шуршание, прервавшееся человеческим голосом.

— Ты на вокзале? — проигнорировав замечание о наглости, спросил Денис.

— Нет, на Оболони… на набережной, знаешь, где высотки?

— У тебя все нормально? Оль!

— У меня всегда все нормально.

— Да кто ж спорит! — проворчал Дэн. — Именно поэтому ты одна торчишь на Оболони, да?

— Ты приедешь? — ее голос неожиданно задрожал. Она не хотела этого — само сорвалось.

— Да. Я постараюсь быстро. К дороге куда-нибудь выйдешь?

— Давай к «Сельпо». Мне туда ближе, чем до остановки.

— Хорошо. Я буду подъезжать — наберу. Не вздумай уйти!

Отключившись, Басаргин на несколько мгновений застыл посреди комнаты, по которой кружил во время разговора, доставая джинсы и свитер. В голове не укладывалось, что можно делать с утра пораньше на Оболони, приехав из Харькова!

Душ не помог привести мысли в порядок. Одно Денис знал точно: что-то случилось. Понял сразу, едва спросонок разглядел ее имя на экране телефона. Случилось что-то, что заставило Олю позвонить самой. Позвонить ему.

Соскучилась она, как же!

— Дождешься от нее, — нервно ржал Денис, подрезая на дорогах все, что можно подрезать, и прорываясь сквозь дворы, объезжая заведомые пробки.

Это он скучал! Так, что порывался пару раз на выходных сгонять в Харьков, выискивая повод и понимая, что нихрена у него нет причины заявиться к ней на порог. И потому звонил, чаще всего не получая ответов на свои звонки. С тем чтобы теперь она позвонила сама, и он, не выспавшийся и взъерошенный, гнал по столичным улицам к чертовому «Сельпо», под которым его ждет Оля.

— Здесь открыли новый вокзал, а я не знал? — усмехнулся он, разглядывая Надёжкину вместе с ее пожитками.

Ладошки почему-то без перчаток — покрасневшие, наверняка замерзла, как цуцик. Одной сжимает ручку чемодана, небольшого, но увесистого, другой — лямку рюкзака. Взгляд из-под объемной вязаной шапки хмурый и, кажется, растерянный. Чего вот она тут забыла? Зачем потерялась?