Она вообще забыла, что такое нормальный сон, и почти что не помнила, для чего так отчаянно сопротивляется собственным чувствам. В то время как помнить надо. Нужнее всего — помнить. Заигравшись в эти игры с Басаргиным, она стала путать мечты с действительностью. В ее мечтах не было никакого прошлого, и Денис ее любил. А самое страшное то, что сейчас она и сама понимала — он ведь правда ее любил. Не врет.

Это она завралась. Начиная с того вечера, когда Басаргин приехал к ней, болящей, мающейся ногой, едва с ее губ сорвались слова об Артеме, она врала. А может быть, и раньше.

Когда-то надо начинать говорить честно. И, наверное, в тот момент, как с ее уст сорвалось имя Дианы, она должна была почувствовать легкость. По законам логики, жанра и здравого смысла. Беда в том, что не почувствовала.

И для того, чтобы решить для самой себя, что дальше, она стала как пустые слоты заполнять временные отрезки от себя настоящей до себя будущей. Завтрашней. Которая все сделает правильно.

Переезд дался ей непросто. От дома она себя тоже отреза́ла. Но, по крайней мере, сборы и боль по родным стенам — живая и дергающая все нервы значительно хуже зубной — отвлекали от главного. И как бы ни было тяжело, убраться ей удалось буквально за сутки. Она увезла самое важное. Помимо того, что носят на себе и при себе, она забрала печь для обжига, кукол и материалы для работы. Работа прежде всего. Работа безотлагательна. У нее заказы расписаны на два месяца вперед. А потом, когда сделает все от первой до последней игрушки — возможно, и сама станет другой. Настанет май — и она сама будет другой.

Как ей хотелось этого!

Стать другой.

Не помнящей, не знающей, не чувствующей. Легкой-легкой. Пустой-пустой. Начавшей сызнова. Не жаждущей вновь ощутить ту нежность, которая откуда-то пролилась на нее в день, когда она засыпала на плече Дениса. И после, когда они вечером болтали обо всем на свете — важном и не очень, неожиданно узнавая друг о друге новое, чего ни за что не покажешь постороннему. Они ведь и не были посторонними. Это Оля знала теперь уже точно. И это тоже то, о чем ей надо думать.

Куклы и отчет по практике рождались примерно одновременно. Кукольных дел мастеру Надёжкиной надо было закрыть дырку из чумазого мальчика-фонарщика, заказанного для чудаковатой пожилой дамы ее супругом на юбилей. И это самое срочное. Но наряду с ним, пока покрытый краской фарфор повторно обжигался на новом месте малознакомой квартиры, Оля сидела, уткнувшись лицом в монитор ноутбука, выбирая нужный материал из всемирной сети, тщательно фильтруя, что пригодится для диплома, а что — просто вода для количества текста.

На сон — всего пару часов. Больше бы она не смогла — мучили кошмары. Тем лучше — не пришлось просыпаться по будильнику, а позволить себе, когда в мыслях выкристаллизовался план дальнейших действий, спать ночь напролет возможности у нее не было, если она хотела сделать все необходимое в кратчайший срок.

Она готовила пути к отступлению.

С утра позвонила заказчику, чтобы заехал забрать готовую куклу, сообщив свой новый адрес. Фонарщик посреди всеобщего бедлама и неразобранных сумок был устроен на столе, упакованный в плотный бумажный пакет с причудливой птичкой — отпечатком старого Олиного рисунка, который она придумала, когда только начинала создавать свои игрушки в качестве подработки, и вопрос упаковки был актуален.

Следующий звонок Варфоломееву. Михаилу Ивановичу.

Он был ее дипруком и руководителем практики от университета.

Его она страшно уважала и немного побаивалась.

А еще он первый однажды сказал, что с ее эмоциональностью ей ни в коем случае в спасатели нельзя. Потому она и выбрала пожарную криминалистику, хотя не о том мечтала.

— МихалВаныч, — протарахтела она в трубку, едва Варфоломеев принял вызов. — Это Надёжкина! Вам удобно говорить?

— Не особенно, — довольно нелюбезно отозвался профессор. — Что у вас?

Оля едва не стушевалась. Но привычка переть, как танк, выработанная с тринадцати лет, заставила ее продолжить с прежним запалом:

— У меня отчет… в смысле — почти готов! Завтра закончу. Можно сброшу вам на электронку? С печатями привезу на следующей неделе. Но вдруг чего переделать надо.

— Надёжкина! Какой отчет? У вас времени еще вагон и маленькая тележка. Вам заняться нечем? Вы же, вроде, работали?

— Ну вот именно потому, что мне работать надо, хочу скорее отстреляться, — в меру бодро отбила она подачу. — Я практику прохожу в своей же части, материала накопила за эти годы, чего тянуть кота за хвост, да? Меня даже на пожар брали.

— У вас там с ума все посходили? — крякнул Варфоломеев.

— Я очень настаивала, — улыбнулась она своему отражению в зеркале напротив, но улыбка тут же стерлась, едва отчетливо расслышала входящие гудки, прорывающиеся сквозь текущий разговор. И Оля точно знала, кто это пытается дозвониться. «Ну пусть!» — отстраненно подумала она, тщась сдержать дрожь в ладони, сжимающей телефон.

— Ясно. Ладно! Сбрасывайте ваш отчет, я гляну, — с тяжелым вздохом проговорил профессор.

— Спасибо большое, МихалВаныч! И можно приехать на следующей неделе, да? — Оля на мгновение стиснула челюсти. Входящий звонок не унимался. Сбросить его у нее сил недоставало. Все, на чем она была сосредоточена, это продолжать говорить с Варфоломеевым. — У меня еще вопросы по диплому накопились, мне очень консультация нужна.

— Оля, мне кажется, вы зря переживаете. Но если очень надо — приезжайте, конечно. Найдете меня на кафедре согласно расписанию.

— Тогда я подписи и печати поставлю и сразу примчусь, — сказала она. — Спасибо за помощь!

— Да не за что, — отмахнулся Михаил Иванович и отключился.

А Оля, зажмурившись, еще несколько мгновений сжимала в руках телефон. Понимая, что и Денис, в конце концов, после определенного количества положенных гудков, тоже больше уже не «вызывает». Не докричишься до человека, который не хочет слышать. А она не хочет.

Он звонил ей с ночи.

Она не брала.

Смелости заблокировать его контакт у нее не хватило. Не до конца такое отрезание. Не пускает.

И отговорки, что, вообще-то, они коллеги и «мало ли что» — отговорки бессмысленные. Он за четыре года звонил ей пару раз по работе. Зачем, если есть рация?

Теперь же его звонки стали наступающей на горло действительностью. Дэн не отпускал. Теребил. Не давал забыть. Мучился сам — она это точно знала. И прошлой ночью, и этим утром, и прямо сейчас. И ладно терзать себя — не привыкать. Причинять боль еще и ему было страшно.

Наверное, именно потому Оля не переводила телефон в беззвучный режим. Не слышать — значит, давать себе поблажку. А она сама довела до этого всего, значит, надо испить до дна.

Несмотря на всю высокопарность собственных умозаключений, она по-прежнему совсем не представляла себе, как у них с Денисом может сложиться при тех вводных, что имелись в наличии. Диана ее никогда не простит. Диана не простит, и сможет ли она себе самой простить такое предательство?

Странно ли это — не бояться ранить себя, но бояться ранить другого?

Свойственно ли это нормальному человеку?

Со своей ненормальностью Надёжкина смирилась в далекую пору, когда уходила из дому, вопреки маминым воплям и отцовским упрекам. Они боялись за нее! А она не боялась ни капли — только оказаться слабой ей было страшно. И может быть, став на ее сторону, Леонила Арсентьевна никому не услужила, кроме себя, получив свою Лёку в полноправное владение. Оля привыкла считать, что этак бабушка не позволила ей сломаться, но дала сохранить себя настоящую. И все же бог его знает, кто при сотне альтернативных путей, которые выбирает человек, оказывается прав в итоге. Хранимый, хранящий или ставящий ультиматумы?

Еще один пункт ее программы по заполнению слотов заключался в том, что дырка среди ставящих ультиматумы тоже должна быть заткнута. И вечером того же дня, после встречи с достопочтенным дедом, отвалившим ей внушительную сумму, помимо той, что она назвала, Надёжкина отправилась на Оболонь, вспоминая брюзжащий голос, снисходительно произносивший: «Я же знаю, сколько этот шедевр стоит, Оленька, почитал, как другие мастера оценивают», — и неожиданно прикидывая, что полученные деньги частично покроют ее внеплановую поездку в Харьков. И это, пожалуй, было единственным, что хоть как-то радовало в сложившейся ситуации. Брешь в бюджете в связи с переездом была весьма заметна для ее нынешнего финансового положения.

Но она точно знала, что справится. Она со многим справлялась вот уж который год, а оно все сыпалось и сыпалось на голову.

Дверь ей открыла Неля, домработница, которую она застала еще накануне собственного ухода от родителей. Плотная и невысокая женщина средних лет, она чаще бывала хмурой и немногословной, однако сейчас неожиданно ей улыбнулась, встречая в прихожей.

— Это вы, Ольга Борисовна, вовремя приехали, — заявила Неля, забирая у хозяйской дочери куртку, которую та пыталась сама пристроить на вешалку. — Как раз все дома. Ужинать собираются. Давайте и вас накормлю.

Нелина многословность показалась ей непривычной. Но в целом, откуда Оле знать, какой в действительности теперь была жизнь в этой квартире.

— Спасибо, я на минут… — начала было она, но договорить ей не дали.

— Конечно, корми, — не терпящий возражений, раздался голос Влады, и она сама выпорхнула в прихожую, как всегда молодая и ослепительно красивая, в мягких кремовых брючках и реглане цвета какао с молоком. Самое простое мать умудрялась носить с царственной изысканностью. Иногда Оля удивлялась, что же такого она нашла в Надёжкине, что вышла за него замуж. Он был такой же тощий и длинный, как его младшая дочь. И говорили, что в детстве она немножко походила на него, при этом оставаясь ухудшенной копией Дианы. Отцовские черты, вклинившиеся в идеальное личико, создавали эффект карикатурности, которую она переросла лишь с годами.