Марина Светлая - Не гореть!

— Если она утверждала, что у нас что-то было — это ложь, — сказал он. — А если ты веришь, что я мог бросить ее из-за пожара — то нам действительно не о чем говорить.

С тем и вышел, оставив Олю одну.

Она нашла его в морге спустя еще час, как только смогла хоть как-то совладать со слезами, которые, сволочи, все-таки скрутили ее, едва в коридоре смолкли шаги. Ее взросление продолжалось на полу учебки, где она так и не справилась с собой. Папка выскользнула из ладоней, неожиданно ослабевших, и листки рассыпались под ногами. Пришлось ползать, собирать. И захлебываться рыданиями, не дающими ни дышать, ни жить.

Спроси ее, о чем она плачет — едва ли нашлась бы, что на это ответить. Потому что правильное в ее понимании вдруг стало с ног на голову и превратилось в нечто уродливое и даже подлое.

Потом она торчала в туалете, надеясь, что никто туда не забредет, и умывала покрасневшее и опухшее лицо холодной водой из-под крана. Дышала воздухом в открытой форточке. И, наконец, долго курила, чувствуя пустоту в голове, которой никогда не было — там звучал непривычный гул, тогда как обычный рой мыслей ушел, едва Дэн выбил из нее весь остаток уверенности в собственной правоте и праведной злости всего несколькими словами.

Но до состояния полнейшего отупения она так и не дошла, а жаль.

Почти в шесть вечера, когда полкан наверняка уже свалил из части, Оля опомнилась, что нет ни подписи, ни печати. Рванула было в приемную, но застала только прихорашивающуюся Варьку.

Плевать. Об этом она подумает с утра. В конце концов, поезд после обеда. Можно прибежать к восьми и шлепнуть.

Плевать. В морге Дэн, который теперь совсем на нее не глядит, и мужики затеяли бильярд. Шумные и веселые. Перешучивающиеся и постоянно что-то жующие.

Плевать. В эту смену их вызывали всего лишь еще один раз. И после отбоя некоторым даже удалось поспать. Сон у пожарных специфический. Храп раскатистый. Фиг уснешь, но, как показывала практика ее последних недель, — можно и так.

Плевать. Она не сомкнула глаз. И почему-то ей казалось, что и Денис — тоже. Как можно спать после того, что она ему сказала?

Это потом, в вагоне, мерно покачивающемся в такт ее дыханию, она впервые позволила себе начать думать. До этого не получалось. Ни его слова, ни свои она не могла воспринимать спокойно в отрыве от действительности.

А сейчас наступила долгожданная отсрочка. Передышка, которую она дала сама себе. Две недели абсолютной тишины, когда внешне — она занята дипломом и бегает по институту, но в собственной черепушке проживает целую жизнь. Думая. Думая. Думая.

То, что происходило внутри нее, никакому анализу не поддавалось. Говорила ли она с Варфоломеевым, делала ли пометки для дипломной работы, собирала ли материал, встречала ли людей на больших широких улицах, на которых оказывалась. Она думала. Думала о Денисе. И думала о том, что добилась желаемого — он отстал.

Больше не звонил. Ни разу. А ей вдруг так просто стало понять, что он сказал правду. Вот тогда, в учебке — сказал правду. Да и вообще всегда.

Но, бога ради, у нее ведь тоже были глаза! Не сошла же она с ума! Она несколько раз говорила о нем с Ди, и та не отрицала — напротив!

Иногда и все чаще Оле думалось, что было бы, не застань она далеким осенним утром Дениса и сестру в метро. И ответ находился сам собой. У нее и Дэна было бы… все… все, как захотел бы он. И ровно на столько, на сколько ему надо, даже если того совсем немного. Но почему-то в эти дни Оля не сомневалась — все было бы всерьез. Потому что у нее с ним, а у него с ней — только всерьез. Они совпадали. Она же почувствовала это в их единственную ночь. Они совпадали настолько, что даже татуировки у них с одной стороны. И в этом месте ее разбирал нервный смех. «Это хорошо или плохо?» — спросил тогда Дэн. Это ничего. Ничего такого, о чем следовало бы размышлять.

А ей все размышлялось. И никак не складывалось помнимое с тем, что она теперь о нем позволила себе знать.

Уезжала на учебу Оля с отчетливым пониманием, что по возвращении попросится в другую смену. Соврет все что угодно, лишь бы полкан позволил, лишь бы не видеть Дениса каждый раз, как он будет влетать за путевым листом.

Но уже в поезде, в том проклятом вагоне, в котором отпустила на волю собственные мысли, знала, что ничего такого не сделает.

Ей еще столь много надо решить, но в самом главном она, кажется, перестала сомневаться еще когда сходила на платформу харьковского железнодорожного вокзала: им с Денисом и правда надо поговорить. Она все расскажет ему. Он все расскажет ей. И вместе они обязательно разберутся. Несмотря на ее подлость, несмотря на его обиду. У них попросту других вариантов нет, потому что быть счастливыми по одному, наверное, уже не получится.

И сейчас, в конечном счете, ей самой было удивительно — как она могла всерьез думать о нем то, что думала столько времени? Человек, который входит в дома, объятые пламенем, и выносит из них людей… он никогда не оставит в беде. Никогда. Не Денис. Он такого не совершил бы!

Человек, убравший по осени ее садик, таривший ее холодильник, готовый приехать за ней куда угодно после сложной смены, защищавший и оберегавший ее каждую минуту, тот, на чьем плече она уснула после пожара, и кто оставался с нею столько, сколько она позволяла — он бы никогда такого не совершил!

Кем надо быть, чтобы думать о нем иначе? Она же столько времени с ним рядом, пусть и незримо для него. Как она могла не замечать, не понимать, не чувствовать?

Ее взросление теперь имело привкус кофе на улицах чужого города, наполняющихся весной. Ее взросление отзеркаливалось в лужах после дождей. Ее взросление каталось на трамваях и слушало голоса птиц и людей. Но так и не решалось набрать его номер или попросту написать. Ей все казалось, что сказанные в глаза, ее слова перекроют то, что он помнит. Не до конца взросление — как и прежние попытки отрезать себя от него, но это уж как моглось.

В один из последних дней в Харькове Варфоломеев выдал ей, что упрямство едва ли доведет ее туда, куда она жаждет попасть. «Не всегда люди с первого раза угадывают, — сказал он, — и даже я могу ошибаться насчет вас. А работа блестящая. Сухих рукавов вам, Надёжкина!» «И вам… не гореть», — ответила тогда Оля, чуть растерявшись, но все же понимая, что молчать нельзя.

И эти слова умницы Варфоломеева как-то особенно запали ей в душу. Не всегда люди с первого раза угадывают. Вот и она не угадала. Но вышло так, что, уезжая домой, в Киев, спустя целых две недели собственной и Дэновой жизни, она все же разобралась — хотя бы внутри себя. И как грести последствия слабо себе представляла, но и разгребать их, кроме нее, некому.

Она вышла на работу на другой день после приезда.

Мчалась туда в предвкушении того, что теперь обязательно изыщет способ, чтобы все, в конце концов, наладилось. Ждала и боялась Дениса. И торчала на парковке за КПП части, высматривая его глянцевый Тигуан. Но ни Басаргина, ни его машины не видела. И это изрядно ее напрягало. Время вышло, до начала рабочего дня — всего пара минут. Дольше ждать уже попросту нельзя и наверняка придется изыскивать кошку, чтобы выручить этого «опоздуна». А кошка — это прекрасный повод заговорить. Просто заговорить и для начала ничего больше.

В диспетчерскую мчалась через раздевалку, где переодевался караул. Но и там Дэна не обнаружилось. Только галдящие и непривычно мрачные мужики смолкли, увидав ее на пороге.

— Явилась пропажа! — крякнул Генка, но совсем невесело, не так, как обычно посмеивался над ней.

Остальные промолчали, Оля, поздоровавшись, побежала на законное место — в диспетчерский пункт, где полноправно властвовала Машка. А та, едва она вошла, вдруг как-то выпрямилась на стуле и глянула совсем недобро.

— Привет! — выдала Олька. — Я вернулась!

— Привет, — в тон ей ответила Машка. — Я вижу! Хоть перестану разрываться во все стороны.

— Да ладно тебе, не ворчи. Тебе же Киру на подмогу прислали.

— Ото и всей радости.

Олька хмыкнула, поставила сумку на свое место на подоконнике и села за стол.

— Что такая смурная?

И этот вопрос, кажется, щелкнул внутри Машки какой-то переключатель. Глаза ее азартно сверкнули, и она вдохновенно сообщила:

— Да пока тебя не было, тут такое произошло!

— Какое? — пытаясь проявить интерес, переспросила Оля, предвкушая очередной рассказ о том, кто с кем переспал или на кого Пирогов очередных собак спустил.

— Да капец, Надёжкина! — заверещала Голубева. — Ты представляешь, этот придурок Басаргин человека убил!

Оля хапанула ртом воздух, но того ей попросту не хватило. Так, бездыханная, и замерла, глядя на Машку, и ничего не видя перед собой — мир заволакивало черным.

Немного надо, чтобы стать душегубом.

Один удар кулака и две недели по календарю.

День, разделивший жизнь на до и после, начинался штатно.

После шумных выходных, наполненных активностью Маргариты Николаевны, Басаргин буквально мечтал о работе. От традиционных обедов он мастерски уходил уже пару месяцев. Но мать под предлогом семейного торжества, которых теперь стараниями сестры стало несколько больше, чем обычно, все же умудрилась заманить Дениса в ловушку. Там его поджидало милейшее создание, чьего имени Дэн не запомнил ввиду его исключительной изысканности. Баба Рита безусловно превзошла саму себя. Создание хлопало длинными ресницами, Виктор Антонович рассуждал о методиках нормирования финансовых затрат, Дэн глушил водку, Ксения с самым невозмутимым видом «жевала попкорн». И неизвестно, чем бы весь этот спектакль окончился, если бы Парамонов не назначил себя громоотводом.

«А вы по театрам шляетесь», — ржал Дэн, прощаясь с Глебом и сестрой.