Марина Светлая - Не гореть!

— Ты представляешь, этот придурок Басаргин человека убил!

Оля хапанула ртом воздух, но того ей попросту не хватило. Так, бездыханная, и замерла, глядя на Машку, и ничего не видя перед собой — мир заволакивало черным.

— Короче, просто капец! — продолжала вещать пышущая праведным гневом Голубева. — Вот так живешь с кем-то рядом, общаешься. А он бац! И такое! Ну прикинь урод, а?!

— Кто? — с трудом выдавила из себя Надёжкина, пытаясь отогнать морок. Может быть, послышалось? Может быть, что-то не так поняла. Невозможно же, чтобы так!

— Так Басаргин, я ж говорю! — махнула ей Машка. — Прямо на вызове, Олька! Сам поехал ребенка спасать, а сам его отца из окна, говорят, выкинул, представляешь?

Не представляла. Чушь какая-то!

Он — не мог.

Она видела его на пожаре.

Он — не мог.

И Олька бы и рада это объяснить бестолковой Голубевой, но и слова из себя выдавить не получалось. Да она и не пыталась. Только смотрела на Машку во все глаза, видела, как та все говорила и говорила, открывая и закрывая рот, а внутри нее полыхало осознание случившейся непоправимой трагедии, и от этого, кажется, она уже почти ничего не слышала, каждую секунду борясь с наступающей на горло дурнотой.

— На него дело откроют, — беспощадно и уперто, нависая над Олей, рассказывала Маша, сверкая глазами, полными злости. Когда-то Ольке казалось, что Голубева красивая и вообще красивее других девчонок в части. А сейчас ей рядом с ней становилось все хуже, будто это Машка перекрывала ей кислород. — И правильно, я считаю, хоть потреплют, поделом. Правда, скорее всего, на тормозах спустят, там менты тоже постарались, но ты этих мудаков знаешь, те еще отморозки. Да и родители у Басаргина — батя ж главный экономист какого-то завода. При бабле, при связях. Точно отмажут. А мы с ним общались столько лет, Олька!

— Мы общались с человеком, который тебя, Маш, в прошлом году за твои косяки с журналами Пирожку не сдал. И еще и денег одалживал пару раз, — скрипучим голосом проговорила Оля, глядя на собственные пальцы, чтобы не смотреть в подружкино лицо, в котором не было ни капли доброты. Пальцы подрагивали. Она перехватила запястье и поняла, что почти уже плачет.

— Ну так то бытовуха! — возмутилась Машка. — А тут криминал! Его Пирогов в тот же день снял с должности. Грозил, что еще и добьется, чтоб звания лишили. Теперь фигушки он куда устроится.

— Курица ты, Голубева, — раздалось от двери, когда она замолчала.

Оля вздрогнула. Обернула голову к порогу. Каланча. Самый здоровенный в бригаде, тот, у которого мышечная масса вместо серого вещества в мозгу. Олины глаза, огромные, светлые, сейчас — зияющий черными дырами космос, а не глаза — уперлись в Жорика, и она снова хапанула воздух.

— С чего бы это? — приосанившись, поинтересовалась Машка. — Теперь-то, конечно, спишут на несчастный случай, чтобы часть не запачкать. А ты там был, чтоб языком молоть? Кто вообще там был? Дружки его?

— Так и тебя там не было! — пробурчал Жорик. — Не слушай ее, Ольгунь, врет она все.

— Не вру! — заорала Машка. — Генка тоже с ним не поднимался! Никто не видел! А я слышала по рации, как жена этого бедолаги кричала! Так что, не надо мне тут рассказывать! Басаргин ваш — никогда ангелом не был!

— Но и убийцей не был! — выпалила Надёжкина и не выдержала. Слишком много. Слишком страшно. Слишком больно. Вскочила со стула, понимая, что сейчас попросту разрыдается, и рванула из диспетчерской, даже не чувствуя под ногами пола и теряя связь с реальностью. От такого страха, какого не испытывала, даже когда Диана лежала в реанимации, и никто не ручался, что она выживет. Тогда Оля была ребенком. Тогда Оля еще не понимала до конца, что есть вещи, которые навсегда остаются с человеком. Смерть — одна из них. Смерть близкого или смерть чужого. Не-по-пра-ви-мо-е.

Олька неслась коридором в раздевалку. Туда, к шкафчику, где лежали его вещи, будто бы для того, чтобы самой убедиться — Дэн ушел. Совсем. Его больше тут не будет.

Металлические ящики. Валяющиеся кое-где неспрятанные вещи. Ключ в пустующем. Денисовом пустующем. Оля дернула на себя дверцу и, не увидев ничего, кроме рукавицы, видимо забытой, прижалась лбом к холодному металлу и всхлипнула. Плечи ее задергались в неконтролируемых рыданиях, и она почти что осела на пол, едва ли отдавая себе отчет, что у нее больше нет никаких сил.

Рядом снова нарисовался Каланча. Поддержал, не давая ей упасть, и приобнял за плечи.

— Все, все! Ольгуня, все! Прекращай… не реви. Никого Дэн не убивал. Не слушай Машку, живые все, — бухтел он.

Оля повернула к нему голову и хрипящим голосом спросила, вцепившись в его форму:

— Что случилось? Как так, Жор?

— Ну там… врезал Дэн дебилу одному в морду. А как не врезать? — возмутился Каланча. — Он ребенка хотел из окна выбросить. В квартире закрылся. Сначала мебель выбрасывал, барахло… А потом ребенка собрался. Мудила. Дэн через балкон лез…

— Как ребенка из окна? — выдохнула Оля.

Жорка развел руками.

— И его за это уволили?

— Он сам.

— Как сам?

— Сам заяву накатал.

Оля подняла на Жору глаза и хрипло выдохнула, будто раненое животное. Чертов прибитый жираф.

— Его посадят?

— За что? — ошалело уточнил Каланча.

— Не знаю… за нанесение побоев? Машка же говорит, он его сильно… — Оля всхлипнула и уткнулась лбом Жорке в грудь. А потом так же резко отстранилась.

— Машка наговорит, ага, — ворчливо отозвался он и, быстро глянув на Олю, отнял от нее руки и сунул в карманы. Секундная неловкость, стертая Олиным отчаянным кивком головы, мол: «Понимаешь?». И Жоркино пожатие плечами: «Не дурак».

Еще секунда молчания. А потом Надёжкина шмыгнула носом.

— Зачем ей врать?

— Ну ты даешь, — Каланчовская челюсть отвисла в удивлении. — Она ж за ним бегает. А он ее того… посылает.

Оля вскинула на него глаза.

Длинные слипшиеся ресницы дрогнули.

Пазл сошелся. Все стало на свои места.

— И давно? — криво усмехнулась Оля, заранее зная ответ. Потому что другого ответа быть не могло.

— А как пришла, так и бегает.

Смешно. Оля отошла от Жоры и медленно добрела до лавки, стоявшей вдоль стены. Села. Посмотрела в потолок.

«От него держись подальше».

«Ни одной юбки не пропустит».

«И вообще урод и редкостный бабник».

Урод… Смешно, черт подери!

Сердце тяжело ухало о ребра. Оля устало смежила веки. Как дальше быть? Что теперь? Что осталось? Осталось ли хоть что-то?

И ведь он не позвонил, не написал, вычеркнул. Она добилась того, за что боролась. Он тут один, ее не было. Ее не было, когда ему нужно было, чтобы была…

— Ты не знаешь, как он сейчас? — облизнув пересохшие, воспаленные губы, медленно спросила Оля.

— А у него спросить не судьба? Ты это… какого фига от него столько времени гасишься? — в роли почти свахи Каланча выглядел комично.

Оля горько улыбнулась. Потолку, а не свахе. И устало сказала:

— А потому что дура безмозглая. Прости меня, Жор.

— Угу, — буркнул он. — Ясно.

— Не ясно только, как смену продержаться, — сорвалась она в пропасть.

— Машку не пришиби, — ухмыльнулся Каланча и, потоптавшись рядом, сказал со вздохом: — Пошел я, в общем.

Оля не смотрела ему вслед. Потолок оказался неожиданно примечателен в смысле изучения. Она так и сидела, задрав голову и то и дело скатываясь в банальный бабий рев. И не понимала, как успокоиться. Изо всех людей на земле ей нужен был мужчина, которого она отвергла. Поверив чему угодно, но только не ему. Машке, слухам, собственным глазам, которые могли и врать.

Могли же? Ему-то зачем?

В конечном счете, если забыть, вычеркнуть, сделать вид, что не было того эпизода в метро годы назад, что остается? Домыслы Голубевой? Про Ингу рассказывала она. Про Таню — тоже. И про инспекторшу. Если вдуматься, то вся ненависть Пирогова — тоже ее рук дело. Довольно слушок пустить, чтобы полкан взбесился. А было там, не было — какая разница? Машке ведь и правда никакой.

Но что заставляло ее врать Надёжкиной? Они же никогда не конкурировали, даже дружили!

«А ты не догадываешься?» — почему-то Денисовым голосом прозвучало в ее вяло текущих мучительных мыслях.

В общем, к бабке не ходи. Но столько лет? Неужели столько лет Машка чуяла в ней соперницу, когда сама Оля ни минуты не представляла себе, чем обернется ее очное знакомство с Басаргиным. Он же и внимания не обращал. Савелий, вон, по сей день в морге валяется, никому не нужный.

Она охнула и подхватилась со скамьи.

Коридор. Морг. Савелий.

Никуда не делся. Как стоял на своем законном месте, так и продолжал стоять. И Оля застыла перед ним, как перед памятником. Ну да, точно. Одному недобитому петуху от одной отбитой курицы.

— Сказал, что символ части не забирают, — буркнул за ее спиной Колтовой.

Оля оглянулась. Генка маячил за ней, сунув руки в карманы, но не смотрел, делал вид, что ему все равно. Они все делали вид, что не замечают. Сколько времени, мамочки? Оля зажмурилась. Снова глянула на Савелия. Тот радостно поймал солнечный луч и засверкал и ярким шлемом, и зелеными глазами.

Нужно было возвращаться в диспетчерскую, браться за работу, делать хоть что-нибудь, а она не могла. Ничего у нее не получалось. Даже сойти с этого места. А потом, когда нащупала в кармане телефон, ее будто обожгло.

Позвонить. Денису позвонить.

Оля откинула со лба челку и рванула на курилку. Откуда-то и силы появились, и желание двигаться — хоть в каком-нибудь направлении. Одна мысль, что сейчас она услышит звук его голоса, вселяла в нее способность действовать, как раньше, как когда все хорошо. Сейчас для того, чтобы было хорошо, единственным и самым важным условием оказался Дэн.