Она выдержит — твердила, тренируясь с Генкой в учебке, пока он гонял ее, как соленого зайца, чтобы не расслаблялась.

Выдержит — повторяла, сопровождая расчет голосом на очередном вызове, каких были тысячи в ее послужном.

Выдержит, выдержит, выдержит — отзвучало в лязге вагона метро, когда утром следующего дня Оля ехала на Троещину. И в ответ на это «выдержит» к ней приходило понимание того, что нужно просто дождаться Дениса домой. Нужно набраться сил и терпения. А потом он приедет, и она сделает все, что сможет для того, чтобы они были счастливыми. И только вместе.

С тем и засыпала в забитой под завязку разнообразным хламом и неразобранными сумками нежилой, чужой, не ее, съемной квартире. Но на это тоже плевать. Временная мера, чтобы было где протянуть ноги. Дом найдется там, где захочет быть Денис. Теперь точно.

Вот только странное чувство, что она опоздала на собственный поезд следованием Харьков-Киев, не отпускало даже во сне. Мчалась за ним с рюкзаком и неподъемно тяжелым чемоданом, бросала по пути вещи, а догнать не могла. Он отходил, необратимо набирая скорость, а ее ноги, которых она уже и не чувствовала, никак не поспевали. Время ускользало. И вся жизнь ускользала.

Ее, уставшую и разбитую, почти радующуюся тому, что сон прерван, поднял с постели звонок в дверь — громкий и заливистый. Так же громко и заливисто на пороге щебетала Диана. А Оля задней мыслью пыталась понять, как это она думала, открывая глаза, что звонить ей, кроме Дениса, некому, да он бы ее не нашел.

Чтобы окончательно проснуться от тяжелого сна ей понадобилось три секунды. Ровно три секунды Дианкиного щебета прямо в ее дверном проеме.

А потом будто подбросило.

Диана приехала.

К ней приехала Дианка!

Ее Ди! Приехала!

Олька гулко, на весь подъезд охнула. И, наконец, расслышала голос сестры:

— Лёка, милый мой, хороший! Как же я скучала, маленький!

Удар сумочки, грюкнувшейся на пол. Глаза, зрачки которых теряются в густой синеве. Объятие — крепкое, и откуда такие силы? И Оля внутри этого урагана, пронесшегося по миру, совсем не чувствующая опасности, но только нежданную за столько беспросветных дней радость.

— Ты как тут? Ты откуда? Ты когда прилетела? — это уже на кухне, сбиваясь с ног, мечась от пустого холодильника к плите. К кофейнику, к банке с хорошим кофе. Все, что у нее оставалось еще хорошего — это кофе. Итальянский, хорошо прожаренный, с легким привкусом дождя посреди весеннего Киева.

— Да только сейчас и прилетела! Сначала ехала поездом, потом тарахтела самолетом. Ужасный рейс, но было весело. Два раза в турбулентность попадала. Еще и перли через Варшаву. А потом на такси.

— И ничего не сказала! Я бы встретила. Да и родители!

— Вот о них и не заикайся! — отмахнулась Ди, поджав четко очерченные губы без грамма помады или блеска. — И перестань суетиться. Садись. Дай посмотрю. Ты еще длиннее стала!

— Ничего не длиннее, ты отвыкла.

Оля замерла посреди кухни. И обернулась к сестре.

— Это правда ты приехала?

— Правда! Ну правда, Лёка, я! Я соскучилась страшно.

— Да неужели? — хохотнула Оля. — Признайся, что захотелось познакомиться со мной в реале — с тебя не убудет.

На плите в кофейнике зашипело. Диана звонко рассмеялась, правильно расценив шутку.

Она снова задвигалась. Чашки — где-то еще не разобраны. В какой-то коробке. Только одна стоит возле варочной поверхности. Ее собственная, с рыжим мелким корги в балетной пачке. Олька не жаловала собак. Но корги был довольно мил. Во всяком случае, так ей показалось однажды под Новый год, когда она выбирала подарки в часть, а эту безделицу купила себе.

В нее и наливала кофе дорогой и внезапной гостье. И даже руки чуток подрагивали от волнения. С чего им дрожать — а вот пожалуйста.

— Ня, — поставила Оля чашку перед Дианкиным носом. — Только больше у меня и нет ничего. Я позавчера вернулась из Харькова и сразу в смену.

— Бестолочь, — ласково отозвалась сестра, принюхиваясь к аромату.

— Это ты бестолочь! Кто так приезжает? А если бы я была где-то в дороге или вообще поездка затянулась, что бы ты делала?

— Можно подумать, гостиниц нет!

— Гостиницу тебе Влада не простила бы.

— Просила же — не заикайся! Кофе вкусный.

— Кофе как кофе.

А Диана как Диана.

Будто не было ничего. Ни пожара, ни реанимации, ни последующих лет мучительного восстановления. Ей достало сил. Она сидит напротив — здоровая, спокойная, красивая. Только губы сурово сжаты, и глаза уже больше не светятся, как в девятнадцать лет. А еще она не красит волосы. Ей двадцать семь, а среди локонов затерялась седая прядка, которую Ди не прячет. И ни намека на косметику на лице, которое, впрочем, и без оной все еще бесконечно красиво. Только крошечный шрам на щеке остался на месте, но он давно уже ее не портит — цвет сравнялся с остальной кожей.

На ней серый брючный костюм, а в прежнем Дианкином гардеробе Оля не помнила серого. Одно хорошо — несмотря на всю свою унылость, костюм сидит ладно по фигуре, хоть и скрывает все тело от горла, где глухой ворот, до пят. Ди как в броне. Но эта броня не касается той любви и нежности, которые одним махом Диана обрушивает на свою «Лёку». И уже в них, как в броню, она готова укутаться.

Так же внимательно, как Надёжкина осматривает старшую, старшая глядит на нее. Они молчат несколько минут, а потом Диана, наконец, первый раз по-настоящему улыбается:

— Главный лепрекон в нашей семье превратился в грациозного серебристокрылого эльфа.

— Тебе бы в романистки, — фыркнула Оля.

— Думаешь?

— Попробуй, может, выгорит. Слишком метафорично для диспетчерши пожарно-спасательной части. Но ты тоже хорошо выглядишь.

Ди пожала плечами и снова отпила из чашки. Оля потопталась на месте и подсела к сестре. Все еще не верила в этот приезд. Сколько лет уж прошло, как они виделись последний раз. Надо было находиться рядом, чтобы чувствовать.

— Чего не сиделось на Ла-Манше? — задала она вопрос, с которого следовало начинать. — «Пролив» написан, ищешь новое вдохновение?

— Можно и так сказать. Приехала тебя, дурашку, спасать.

Оля удивленно вскинула брови.

— Зачем это меня спасать?

— Ну, бабушкин дом. Хочу отыграть свою роль в вашей дурацкой пьеске, — с минуту Диана с загадочным видом помешивала ложечкой кофе, а потом принялась рассказывать: — В общем, я задолбалась слушать, как они всё замечательно придумали, чтобы водворить тебя в нашу восхитительную семейку. Вопрос решу радикально. Завтра же свяжусь с риелтором, пусть организует сделку купли-продажи. Оформим дом на твое имя — и дело с концом.

В ответ на эту пылкую тираду Надёжкина икнула — совсем как Машка еще вчера, когда она угрожала ей побоищем в лучших традициях корейских боевых искусств.

— Слушай, а ты разговаривать с людьми не пробовала? — осторожно уточнила Оля. — Ну, прежде чем решать радикально.

— С ними — нет. И не буду. Я устала от того, что они бесконечно тебя заклевывают. Ладно — я сбежала, пользуясь положением всеобщей любимой калеки. А ты куда убежишь на свою зарплату?

— Ну не в зарплате же дело. Это мамин дом. Хочет продавать — пусть продает. Ее право.

— По всем законам логики и человечности он — твой. В конце концов, какого черта ты должна жить так, как им надо? Благодеяния хороши до того момента, пока они не превращаются в изнасилование. Они мне всю психику искалечили, тебя-то, славтехоспади, пока такая участь миновала. И я сделаю все, чтобы миновала впредь.

— Мы помирились.

Эти слова вырвались сами. И были неожиданными для Оли никак не меньше, чем для ее сестры. Впервые самой себе она позволила думать о случившемся в последнее время в подобном ключе и будто освободилась в тот же миг. От собственного терзающего душу отрочества, продолжающего держать в цепких лапах вечного унижения. Тоже высокопарно. И глупо. Так глупо, что лучше забыть.

— Мы помирились, — повторила Оля и мягко улыбнулась. — Если конечно, можно сказать, что мы были в ссоре.

Теперь молчала Диана. И на ее лице улыбки не было. Только чужие, хозяйские часы над дверным проемом отсчитывали время, нарушая тишину.

— Мы правда помирились, все хорошо, — выдохнула Олька, уронила голову сестре на плечо. И прижалась к ней, крепко-крепко. Как даже в детстве не делала. Они не дружили тогда — Оля взрослой Диане не была интересна. Эта нежность родилась меж ними, когда Ди была больна и в болезни своей беспомощна. Но даже и тогда старшая младшую близко не подпускала. Их настоящее общение началось в скайпе, когда Диана уже уехала. Будто бы между приятельницами, которые только начали друг друга узнавать. Сейчас Оля отбросила прочь воспоминания. Не хотела думать, не хотела снова накручивать прежний клубок. Потому что неминуемо возвращалась к словам о лжи. Кто кому лгал. Дэну она верила. Ди — тоже не могла не верить. Значит, она — лгала себе.

— Тогда ты великодушнее меня, — усмехнулась Диана. — Я не смогу. Не сейчас.

— Они тебя любят.

— Они себя любят. Я — вечное дополнение к образу. Гениальная актриса, ее гениальный муж и их гениальный ребенок. Идеальная модель мира.

— Эй! Да ты же правда гениальный ребенок!

— Ни черта я не гениальный. Обычный. Который хотел быть как другие, а вместо этого… я, Лёка, всю жизнь соответствовала. Всегда. И боялась не оправдать. Ровно до тех пор, пока не стала настоящим разочарованием.

— Ну это ты хватила лишку, — возмутилась Оля. — Не было такого, никто не разочаровывался!

— Только я одним прекрасным утром — сама в себе, — Диана усмехнулась и мотнула головой. — Ладно, не обращай внимания! Если ты хочешь дом — я тебе добуду твой дом.

— Да не хочу я никакого дома! — миролюбиво рыкнула Олька. И снова сделала открытие — она действительно не хочет никакого дома. То, чего она хочет, оно не заключено в конкретном месте. В нем нет привязки к географии. То, чего она хочет — оно в ней и ее. Как Денис — ее человек. Только ее.