— Его Денис зовут. Денис Басаргин. Он… спасатель.

— Он женат? Или что-то еще? Что с тобой? Чего ты такая? — недоумевая уточнила Ди.

— Ничего. Ничего, я просто спать хочу, устала очень.

Последнее — едва слышно. Момент прошел. Точки расставлены. Диана Белозёрская Дениса не узнала. Действительно не узнала. Этого быть не может — но она не узнала его.

А значит, Дэн говорил правду. Всегда. С самого начала. И это врали ее чертовы глаза. И если она вранью верила, то им действительно не о чем разговаривать. Он был прав.

Как будто больная Оля поплелась к дивану, рухнула на него, едва стянув джинсы. Сил снимать еще и футболку не было. И после провалилась в тяжелый, мучительный, высасывающий последние силы сон.

Чьи-то руки накидывали на нее сверху одеяло, она выбиралась из-под него, но ее снова кутали. Чей-то негромкий голос иногда раздавался в комнате, заставляя принимать тот факт, что она все еще здесь. Потом легкий стук клавиш ноутбука. Пальцы шуршат по клавиатуре. И снова голос. Телефонный разговор, кажется. Старается тихо, но невдомек, что Оля и здесь, и не здесь одновременно.

Внутри себя она беззвучно рыдает.

Внутри себя она больше не знает, что хорошо, а что нет.

Внутри себя ей страшно. Где-то очень внутри. Где черно и мутно.

Потому что окажись она на месте Дениса при всех вводных, шансов бы себе не оставила. Никаких.

И хуже всего то, что теперь каждый день из этих двух недель не приближает ее к нему, а ставит новый камень в стену между ними. Потому что он — там. А она — все еще не в пути.

Оля проснулась только под вечер. По квартире лился аромат выпечки. Диана уже успела сбегать в кондитерскую. Разведала в соседнем квартале чудесное местечко, там и затаривалась, подкармливая сестру. Откуда в ней взялась эта «домовитость», Оля не имела ни малейшего понятия, но буквально в первые же дни своего пребывания на Олиной территории быт Диана взвалила зачем-то на себя, успешно с ним справляясь. «Ты даже на мой вкус слишком худая!» — заявляла она, совсем как Леонила Арсентьевна еще незадолго до того, как слегла. Но в отличие от бабушки, которая умела лишь самое необходимое, Диана и правда хорошо готовила. Мечта, а не женщина, таких не бывает.

Только зачем-то прижизненно замуровала саму себя в стену монастыря. Оттуда ее никто не видел, а она могла писать свои книжки и не привлекать ничьего внимания. Ее лицо и фигура все еще оставались красивыми. Того, что под одеждой, не позволялось видеть никому. Шрамы — это только ее, больное.

И было что-то еще. Что-то, что Диана обозвала разочарованием в себе.

Оля встала и медленно пошла на кухню. На запах. Ди была там, стояла над плитой и внимательно следила за тем, что происходит в джезве.

У этой женщины, восхитительной, самой лучшей, ничего не было с Денисом. Никогда ничего не было.

— О! Ты встала! — обрадовалась Диана, увидев Олю, которая только по стечению обстоятельств в виде Леонилы Арсентьевны носила свое обыкновенное, как у всех, но не как в ее семье, имя. Ди крутанулась вокруг своей оси и поставила на стол тарелки. — Сейчас мы будем ужинать, даже если совсем не хочется! Я обнаружила замечательный овощной магазинчик. Потому сегодня у нас будет очень полезный суп.

— Сейчас мы будем слушаться младшую, даже если совсем не хочется, — с улыбкой сообщила ей лохматая и сонная Оля, у которой изрядно болела голова и чесались руки — врезать самой себе по мозгам. Так, чтобы боль от удара перекрывала ту, что она испытывала теперь. Теперь, когда нужнее всего было улыбаться и исправлять ошибки. Свои, чужие, общие. Чтобы однажды все пошло правильно, надо наводить порядок. Систематизировать. Раскладывать по алфавиту.

Заполнять дни деятельностью — так быстрее пройдут две недели.

Этот вечер они с сестрой проводили вдвоем. Без мальчиков, но отчасти — в присутствии прошлого. Яркий свет не давал одной прятать глаза от увечий и не позволял другой привычно прятать себя в скорлупе. Женское обнаженное изуродованное до половины тело отражалось в зеркале, висевшем в комнате, которая могла бы быть Олиной мастерской, если бы она решила остаться в этой квартире. Но сейчас эта комната и была мастерской, в которой творилось новое тело. Без умелых пальцев пластических хирургов, без чудодейственной длани господа бога. Лишь посредством Олиных рук, державших кисть.

Так, шрамы от самых ступней и вверх наполнялись густыми, насыщенными цветами, превращавшими Диану в нечто новое, во что-то, чего она еще не знала, и чего не знала Оля. Легко представить себе, что эта кожа — материал, с которым тоже надо работать. Не фарфор — но нечто драгоценное.

Наносить краску и делать куклу живой, настоящей было Олиным излюбленным процессом. Делать живым, настоящим человека ей приходилось впервые в жизни. Ночь работы. И к рассвету все полотно опаленной, но зажившей, зарубцевавшейся плоти стало цветной картиной. По ногам и по бедрам на спину — ветви розовых кустов с шипами и листьями, да алые пятна бутонов. Устремленные вверх, переплетающиеся узором, спутанные и темные, с затерявшимися среди них крошечными эльфами и феями, без сомнения, прячущимися от чужих взглядов. А уже на спине, там, где брызги огня оставили когда-то свои страшные рытвины — стайки ярких бабочек, разлетающихся над этим волшебным садом. Одна из них, самая крупная, села Ди на плечо, взмахнула крыльями и едва не выпорхнула на волю.

— Смотри, так ведь не видно, да? — спросила Оля, разглядывая сестру почему-то в зеркале, а не напротив себя.

Та молчала и думала, ничего не говорила и ни о чем не спрашивала. Только палитра эмоций на ее лице свидетельствовала, что случившееся для нее откровение. А ведь отнекивалась. Не хотела. Глупость какая — часами сидеть голой, пока тебя красят. «Где я, а где твоя тату-культура, Лёка?» — смеялась она, когда Оля ее уламывала. А сейчас, затаив дыхание, Ди боязливо трогала пальцами собственное бедро, опасаясь, что краска сотрется.

Да она и сотрется — всего лишь гуашь. Смоется.

— Если это набить… оно будет так же? — как зачарованная, неуверенно и с совсем не свойственной себе мягкостью спросила Диана.

— Не совсем. Не так ярко. Но перекроет. Будет очень красиво, Ди.

— Будет очень красиво, — повторила та и обернулась к сестре. — Только если ты сделаешь эскиз. Это можно?

— Ну если уж я в это влезла, — пожала Оля плечами.

И вновь стала подгонять время, устремляясь вперед, туда, где реяла несбыточной мечтой ее свобода.

Она делала заказы, стремясь отдать последние работы перед отъездом.

Она встречалась с родителями и за руку тащила к ним Диану, не потому что так надо, а потому что хватит уже их локальных войн, в которых необходимо занять чью-то сторону. Нейтралитет — к семье отношения не имеет. И даже если они никогда не будут близки, что-нибудь все равно будет. Пусть сейчас рядом с ними и холодно.

Она исправно выдерживала походы в часть. Привычные. Сутки-трое. И выполняла свои обязанности по-прежнему на совесть, потому что иначе и не умела.

Она договаривалась с салоном, чтобы отвести туда свою «белозёрскую» принцессу. И параллельно исчерчивала лист за листом набросками рисунка, увиденного однажды на груди и плече Дениса. Зачем — а вот черт его знает, но уже по истечении первой недели без него этот рисунок был соединен с ее минималистичной розой, и они, вписавшись друг в друга, становились одним целым настолько, что, когда Ди явилась на первый тату-сеанс, которых теперь последует несколько, потому что забивать нужно много, сама Оля устроилась рядом, чтобы позднее выйти из салона с пленкой на теле, под которой прятался натуралистичный глаз под ключицей, ресницы которого превращаются в ветви дерева, уходящего на плечо. И ветви эти облеплены вороньем. Только вместо Дэновых часов — роза, раскрашенная теперь красными пятнами, похожими на брызги. Она и придавала целостности всей картине.

Если ему доведется это увидеть — наверное, он умрет со смеху.

Если только ему доведется.

Тогда же, в тот день, когда они с Ди далеко не первый час работы валялись на своих креслах в салоне и терпеливо ждали, пока мальчишки-мастера бегали на частые перекуры, она и услышала впервые, что же тогда случилось, когда со своей веселой улыбкой в их жизнь вклинился Денис Басаргин. Вернее, вклинился в Олину жизнь. А Дианкину — совсем не потревожил.

— Иногда он объявляется, — прикрыв глаза, говорила Диана, и Оля сразу поняла, о ком речь. О том, за которого она много лет принимала Дэна. — Теребит, пишет по электронке. На Новый год добрался до моей Франции, мы даже кофе вместе выпили. Переживает, я вижу. Мне почему-то жалко его.

— Ты потому и примчалась?

— Да. Теперь у него там гастроли, а я быстро сюда сбежала, чтобы быть подальше… Чтобы понять, чего хочу я сама, потому что сколько знаю его — завишу только от его желаний. Он же развелся с тех пор, представляешь…

— Господи, Ди! — простонала Оля, не зная, в каком месте надо плакать, а в каком смеяться. — Он еще и женат?!

— Ага! — легко улыбнулась Диана. — Нам вообще было… не судьба. Он препод, старше меня на пятнадцать лет, у него семья, а я второкурсница, бегала за ним, как дура, он отмахиваться не успевал, бедолага. Ужасно стеснялся наших отношений. Доводил меня до бешенства. А я даже мальчишек иногда каких-нибудь цепляла, чтобы он поревновал. То из универа, то левых каких. Так он, придурок, говорил, что все правильно, что мне ровесника надо. Если бы не пожар, вряд ли он вообще ко мне серьезно стал относиться…

— Но он же бросил тебя тогда.

— Ну бросил… Его и сейчас ко мне тянет только из чувства вины. Я себе напоминаю об этом каждый раз. И эти чертовы шрамы…

— А после него ты никогда больше не влюблялась?

— Ни до, ни после. Так, Лёка, бывает.

Лёка знала, что так бывает. Бывает еще и не так. Бывает — как у нее. Когда сама во всем виновата. Но как виновная она не бралась теперь судить, стоит ли Дианкин препод прощения. Сама ведь тоже — сотворила ровно то, что сотворил он, пусть и причины у нее были иными.