– Из Аньюдина ушли Бажукова Евдотья с двумя дочерьми. Младшая была маленькая. Ушли в лес, скрылись от всех. Когда на них наткнулся охотник, мать уже умерла, старшая дочь лежала в корыте – умирала, а младшая еле ползала по земляному полу. Всех их там и похоронил затем этот человек.

– На Верхней Вачжиге был скит, там один с кордона нашел деревянную соху, прислоненную к дереву, среди молодой поросли. На Лун-воже, на притоке Шежима находили лапти, висящие прямо на верхушках подроста. Верно, и здесь жили ушедшие от людей староверы.

– В ските на Кожиме были полуземлянки и избушки, сейчас все завалились.

– А вот его староверка-мать жить в миру не хотела, она пошла в лес умирать.

– Из Сарьюдина ушел с семьей Мезенцев Иван Петрович. Ушел на Косью, где основали свой скит и жили. Их долго искали в лесу. Даже самолетом искали. Через 2–3 года нашли, арестовали. Посадили.

Верно все оказалось. Кто рассказывал, тот знал по себе. Один выжил ребенком в глухой тайге, другой мальцом хоронил тела последних умерших, родителей и сестер. Выходили к жилью, спасались ради Бога корочкой хлеба, а где и шишкой, и дохлым ежом. Хуже других пришлось тем, кто вышел из тайги к кандальным баракам, на обширные лесоповалы и штрафные лагпункты. Это отдельный тяжкий разговор. Но выжили.


В этот раз из гостинцев он вез с собой кое-что из полагающегося к поминальному столу. Медников хорошо помнил обычаи поминания, принятые у них в деревне. Поминки повторные, годовые собирают так же, как и первые "горячие", которые справляют в день похорон. Обязательно надо быть на поминках в доме покойной, это по родственному обычаю. Иного старики и не поймут. Надо ли быть на богослужении, посмотрим.

В старообрядческих селах и в годовину на поминальном столе обязательно должна быть кутья из зерна с медом, оладьи, щи, лапша, каша. Кашу в деревне называли выгон: когда ставят кашу, дают понять, что конец поминок, пора и честь знать. Кашу полагается съесть до конца, «чтоб горя не было». Непременно поставят соль, суп, пирог, печиво. Ложки на поминальный стол кладут вниз донцем, а вилки класть нельзя, грех. Перед трапезой старшие женщины читают молитву. Все крестятся перед каждым блюдом:

– Господи Исусе Христе сыне Божий, помилуй нас, – и кутью передают вдоль стола по солнцу. После нее приступают к другим блюдам. Много строгих правил, а присмотришься – все толковые подсказки растерянному человеку.


Медников в такую дорогу взял с собой водителя, серьезного опытного профессионала из своих коллег, званием пониже. Несмотря на маленькое звание, все его звали Анатолием Захаровичем за серьезный взгляд на вещи и основательную повадку. С надежным попутчиком в дороге спокойнее. Решили меняться за рулем, чтобы не заснуть и зря не останавливаться в пути. Выехали вовремя, с рассветом, проскочив все московские пробки, кольца, и скоро были уже на широком ухоженном шоссе – последнем куске приличной дороги. А впереди две тысячи верст, и мороз.

Мороз настоящий. То ли еще будет за Великим Устюгом.

Когда добрались до Сыктывкара, бортовой термометр машины показывал минус 32, и продолжало холодать. И связь барахлит. Удивляться нечему, связь и в городах бывает неважная, а тут где они, города? Так и промахнешься, уедешь на Северный полюс, не заметив Ухты. За Печору, за Тиман, мимо ненцев, в Баренцево море.


Туда добрались без приключений. Тяжелая дорога, суровый зимник расслабляться не давал. Медников напоминал Анатолию Захаровичу, своему напарнику-водителю:

– Там, впереди, дороги будут поуже и грубее. А поддерживают они свой зимник простым, как правда, способом: пускают по трассе трактор с бульдозером, чтоб очистить путь от снега. Сколько бульдозер освободит, и есть дорога. Чтобы двум фурам разъехаться, местами делают «карманы», куда можно загнать встречную машину. Понятно, такое проходит на дорогах, где встречные ходят не часто. Этим манером прокладывают зимники еще с советских времен, времена меняются, способ не меняется.

По приезде завертелось, пошли обычные поминальные хлопоты. На теткиной могиле по просьбе Игоря поставили большой деревянный восьмиконечный крест из новых белых брусков. Крест был сработан добротно, по уставу, с косой поперечиной, обернутой верхним концом влево. По старой канве полагалось строить на могиле домовину – низкий сруб в два венца из тесаных бревен, переложенных берестой, но Игорь не настаивал. А вот крест над могилой решил поставить уставный, с треугольным скатом на вершине.

– Когда будет огненный дождь, крыша и спасет умершего, и раскаленные камни, падающие с неба, сразу на землю не упадут, а ударятся о дерево. – Так говорили старики, вторя прежним наставникам.

Медников без спешки, обстоятельно поговорил со стариками, понимая, что и это есть важная половина поминального обряда. Сейчас его окружало все, что часто ему снилось. Светлые осанистые избы на белом снегу, гости в бородах, и уверенные в себе, улыбчивые старушки. Собирают на стол. За трапезой хозяева приглашают, как должно: «Кушайте, люди добрые, кушайте – поминайте». И говорят за помин, несколько раз за помин говорят. Все поданные блюда Игорь должен отведать. По окончании трапезы голос сзади едва слышно: «Творите молитву». Читают молитву. Кажется, за окнами все время длинный, солнечный день.

Поговорил и со сверстниками, кого помнил с детства.

Но важнее других был разговор с духовным отцом, суровым старцем с острым взглядом из-под густых бровей. Разговор вышел непростой, Игорь еще много раз будет в уме прокручивать слова мудрого старца, спрятанного от мира в архангельской стылой глуши. Медников оставил пожертвование в пользу маленькой церкви, просто оставил деньгами, потому что в этих дальних краях любой гвоздь, любой кирпич идет чуть не на вес золота, жизнь тяжелая. Духовный отец поблагодарил с большим достоинством. Но главное – крестик.

Медников уже давно носил на серебряной цепочке нательный крест особенной выделки. Это был антикварный, изящной работы крест, говорят, четырнадцатого века, потемневший и истертый. И вдруг здесь, за тридевять земель, в лесах приполярной Печоры духовный отец попросил показать крест, повертел его в руках – и не одобрил. Антикварный крест нарушал канон, был сделан не по правилам.

И духовный отец, настоящий наставник, неулыбчивый северный затворник дал Игорю другой крестик, простой, покрытый скромным чеканным рельефом с молитвой на обратной стороне. И велел носить не на цепи, а на шнурке. Сила убеждения у наставника была такова, что Медников, упрямый и своевольный обычно человек, надел этот крестик тут же, ни минуты не сомневаясь. В обратную дорогу ехал уже с новым.

И пригодился крестик.

Медников по опыту знал, что в промежутке между населенными пунктами связи не будет вовсе, и торопился проскочить этот глухой отрезок. Полковник ФСБ терпеть не мог ситуаций, когда оставался без связи. И была еще одна причина – он ждал звонка от Марины. Она пошла на день рождение к какому-то парню, это бесило Игоря, но он не мог ей запретить. После Рима, после свадьбы во дворце Сената на Капитолийском холме, между ними так ничего толком и не наладилось. Марина держалась отстраненно и, сколько могла, существовала отдельно. Их общение на людях по-прежнему было очень красивым шоу, где они воспринимались идеальной парой. Но Медников не хотел выглядеть, он хотел быть с Мариной, к которой привязался по-настоящему. Еще с первых совместных поездок, с Риги или, скорее, после Санкт-Петербурга он считал Марину своей. Своей пассией. Своей девушкой. Потом своей невестой. Свадьба странным образом вернула их отношения на уровень добрачного знакомства: Марина была его девушкой, и не более, так он чувствовал. И переживал это тяжело. Переживал просто в силу того, что сам был человеком цельным, способным на глубокие чувства и сильные страсти. Два месяца назад казалось, что такова и Марина. А теперь надо снова строить отношения с этой милой девушкой.

Марина, кто ты?

И кто тебе я? Он хотел ее, он рвался к ней, он считал дни их расставаний. И ревновал, конечно.

Слава Богу, Анатолий Захарович в тонкости их отношений посвящен не был, и в этом смысле оказался самым лучшим спутником.

– Слышишь, командир. У меня телефон не берет. А твой? – Захарович развалился на правом сидении, была его очередь отдыхать. Пикап ровно урчал, выходя из длинного поворота. Здесь дорога была пошире, два лесовоза свободно могли разъехаться. – Так что там телефон?

Медников проверил – мобильник едва цеплялся за слабенькую сеть. Пока дозвониться можно, но услышат ли тебя на том конце, это еще вопрос.

– Работает мой телефон, но жиденько.

– Не люблю ездить без связи.

– Сам не люблю. Еще километров сто пятьдесят, потом опять связь будет нормальная. – Медников уже много раз проверял, но звонка от Марины не было. Он прибавил газу, рефлекторно стараясь скорее пройти этот пустой, без связи участок белого, заледеневшего тракта. В машине он был уверен на сто процентов, под ним шуршало серьезное внедорожное шасси. Мощная рама, неразрезной задний мост и система жестко подключаемого полного привода. Понятно, ездить на полном приводе по скользкой, как стекло, дороге, по сухому промороженному за минус тридцать снегу – удовольствие сомнительное. Но машина держала тропу прилично, Медников прислушивался к любым звукам, и дизель вел себя достойно, предсказуемо вел себя на дороге, не шалил.

После длинной, прямой, как струна, просеки дорога начала петлять, плавно описывая заснеженные холмы с редким лесом. Справа потянуло поземкой.

– Ветерок поднимается, – заметил Захарович. – Не дай Бог, по такой погоде загорать с поломкой у обочины.

«Ну что он канючит?» – раздраженно подумал Медников, покосившись на водителя. Пристегнулся бы лучше.

– Ты бы пристегнулся от греха, – в голос сказал он.

– А что говорит градусник? – Захарович сделал вид, что не услышал замечания: пока начальник не пристегнут, водителю ремень не полагается.