Анна Веммер - Не прикасайся!

 Люблю… я столько раз слышала его голос, повторяющий это, во сне и фантазиях, что сейчас тоже боюсь проснуться.

 - Я хочу, чтобы ты видела. И еще хочу, чтобы была счастливой и здоровой.

 - Я привыкла к слепоте. Живу с ней так давно, что почти привыкла.

 - Нет, Настюш, ты не привыкла. Я же вижу, как ты просыпаешься. И видел твой разговор со Светой.

 - Со Светой?

Я напрягаюсь, воспоминания о встрече с ней в коридоре перед выходом больно отзываются обидой и стыдом за собственную беспомощность.

 - Я выпер ее с волчьим билетом. Будет осваивать профессию кассира.

 - Выгнал?

- Да. Никто не имеет права себя так вести на моем катке, с моей ученицей и по отношению к моей девушке. Она ведь не первый раз тебя задевает, так?

Я пожимаю плечами. Мне немного жалко Свету, и эта сентиментальность удивляет. А вот кого не жалко так это Никиту, но о нем я не спрашиваю. Не хочу знать, одна мысль о том, что бы случилось, не будь у меня такого токсикоза, приводит в ужас.

 - Нельзя решать за другого, что ему делать с телом и ребенком.

 - Безусловно. Я не дам никому решать за тебя. Даже твоему отцу.

 - Вам же не нужны скандалы.

- Все равно они начались. Одним больше, одним меньше. Никто не сможет заставить тебя делать что-то, что ты не хочешь. Мы можем перевести тебя в другое место или наложить судебный запрет. Это ведь не Африка, в Европе можно и в глаз получить за принуждение к чему-либо.

Я отчаянно мотаю головой. Война отца с любимым, в которой каждая сторона привлекает закон и юристов, станет моим ночным кошмаром наяву.

- Все будет хорошо. Что бы ты ни решила, все будет хорошо. Я действительно не знаю, что с нами будет дальше. Но смотри, я не знал, что будет, когда зависал в казино и у автоматов. Не знал, что будет, когда тусил где-то в Сибири в армии. Понятия не имел, кем стану, подрабатывая у брата в клубе. И не знал, что получится из вас с Гавриловой, когда брал тренировать. И даже когда вез тебя к себе, поймав у запретной кафешки, понятия не имел, к чему все приведет. Но смотри, все не так уж и плохо, верно? Я проиграл кучу папочкиных денег и чуть не угробил жену брата, но зато у меня есть каток и ты. Поэтому что бы ты ни выбрала, что-то хорошее все равно останется.

Никогда еще я не чувствовала себя такой беспомощной. Как будто на плечи разом взвалили огромный груз. Все время берегли, водили под ручку, рассказывали, что и в каком порядке нужно сделать, а теперь раз – и барахтайся, Настя, принимай решения, которые определят твою жизнь на долгие годы.

 Или навсегда. Второго шанса на донора может и не быть.

Мама сказала, что у меня красивые глаза. Тогда я подумала, что это знак, и скоро я буду видеть. А если нет? Если не знак, а напоминание? Я стала причиной ее смерти, а теперь мне надо стать причиной смерти еще и ребенка… это что, высшая справедливость?!

Наконец я медленно произношу, крепко-крепко сжимая руку Сашки, потому что без него просто не смогу дышать:

- Я не справлюсь с ребенком. Не смогу за ним ухаживать. Могу ему навредить. Возможно никогда его не увижу. У него будет слепая мать, которая не может вывести его на прогулку, надеть ботиночки или померить температуру, если он заболеет. В конце концов, я никогда не заработаю нам на жизнь, я ничего не умею, кроме как кататься… хотя ты видел на шоу, как я катаюсь. И дать ему я ничего не сумею. Я сделаю аборт, Саш. Если вы с папой оба скажете, что так лучше, я сделаю, потому что я – тот случай, когда другие имеют право решать за кого-то. Если ребенок родится, мы оба навечно станем чьей-то обузой. 

 В жизни Настасьи, пожалуй, много несправедливости, но главная в том, что ей приходится думать, как бы доставить всем наименьшее количество неудобств. Хотя сложно представить, какие неудобства она может создать человеку с деньгами. Лишний охранник в штате? Курсы по реабилитации? Машина? Оплата тренера, аудиокниг, спецпрограмм и техники? Для уровня Никольского это копейки.

 Но Настя не понимает, в ее мире она – обуза, виновная в смерти матери.

 - Ты едва сидишь, - говорю я. – Надо поспать. Я сейчас отвезу тебя в палату.

 - Нет, - хныкает она, - хочу еще посидеть.

 Боится, что я уйду или просто не хочет оставаться одна.

 - Надо поспать. Идем, я сам тебя уложу. Не бойся, пока ты не поспишь, никто не даст тебе никаких лекарств, а утром дождись меня. Сейчас напишем записку для врача, что ты еще не приняла решение, и никакие лекарства принимать не станешь. А завтра утром я приду, позовем твоего отца и все решим. Хорошо?

 - Хорошо.

 Она чуть успокаивается, но все же не дает посадить себя в кресло, и мы медленно бредем к стеклянным дверям, ведущим внутрь больницы. Медсестра возле палаты помогает Насте лечь, а я сажусь в глубокое кресло возле ее койки, и быстро пишу записку на английском, русском и немецком.

 - Саш…

 - Да, малыш?

 - А опиши мне палату.

 - Ну… - такие ее просьбы всегда вводят в ступор, хотя сейчас я намного лучше описываю окружающий мир, чем делал это в самом начале. – Небольшая, светлая, с большим окном, выходящим на улицу. Койка вся такая суперсовременная, пульт есть… наверное, можно запустить тебя катапультой.

 Настя хихикает, запускает пятерню в волосы, и я совершенно не к месту чувствую нарастающее желание. Я ее даже не поцеловал толком, если не считать попытку успокоить. Сказал, что люблю, но это «люблю» потерялось за мучительным выбором.

 - Напротив постели телевизор. На тумбочке стоит бутылка с водой, а еще букет цветов.

 - О… я не знала. От кого?

 Его, похоже, принесли недавно, потому что на вазе еще блестят капельки воды. Из охапки красивых розово-белых бутонов торчит кремовая карточка. Я достаю ее, а прочитав чувствую, как внутри все выжигает волной дикой ярости. Если бы Калугин сейчас оказался возле меня, я бы его убил голыми руками.

«Я одновременно и рад, и огорчен, что ты выжила. Надеюсь, у нас еще будет второй шанс».

 - Саш? От кого?

 - От Аньки, - с трудом говорю я.

 - Передай ей спасибо.

 - Конечно. Правда, букет стоит убрать, здесь какие-то приборы, если смахнешь рукой, что-нибудь закоротит. Я отнесу его в прихожку палаты, ладно? Там есть небольшой стеллаж.

 - Да, конечно.

Когда я возвращаюсь, отдав цветы вместе с запиской охраннику, Настя почти спит. Красивые глазки закрываются, но она усердно борется с собой, чтобы не отключиться. Кончиками пальцев я провожу по ее щеке, рисую овал лица, касаюсь мягких губ.

 - Мое. Все мое.

 - Зачем оно тебе?

 - Разберусь. А ты спи.

 - Хорошо. Во сколько ты завтра придешь?

 - Рано. Ты еще будешь спать.

 - Саш… а скажи еще раз.

 - Я тебя люблю. Пока что, к сожалению, только платонически, но когда тебя вы-ы-ыпишут…

 Она сонно хихикает в подушку, а потом, как маленький щенок, с головой кутается в одеяло и сворачивается клубочком. Только русая макушка торчит наружу, да нога забавно свисает с высокой койки.

 Я бы мог сидеть возле нее всю ночь, я и хочу сидеть возле нее всю ночь, но должен поговорить с охраной. И еще кое с кем.

 Никольский-старший ждет в холле клиники. Он сидит перед стаканом с кофе и задумчиво смотрит куда-то поверх голов администраторов и снующих туда-сюда медсестер. Он очень органично вписывается в интерьер зарубежной клиники, а вот я – не совсем.

 - Поставьте дополнительную охрану у палаты и не пропускайте к ней почту, - говорю я, усаживаясь напротив. – Калугин прислал ей цветы. Пока его не нашли, даже тараканов в ее палату нельзя пускать.

 Никольский кивает, а я осматриваюсь в поисках автомата с кофе.

 - Все, что хотели, услышали? Девчонка боится остаться одна, но еще больше боится остаться с ребенком на улице.

 - Слышал, - вздыхает мужчина. – Откуда в ней это? Я ей хоть раз сказал, что брошу ее с пенсией по инвалидности?!

 - Не психуйте, - советую я. – Что делать будем?

 - Откуда я знаю, Крестовский. Ты же сам сказал – я не знаю собственную дочь. Я слышал разговор, я в этом убедился. Я понятия не имею, что лучше для нее, но черт, ей нужно зрение! Она молодая девка, родит еще двадцать раз, хоть каждый раз от нового хахаля, а операция будет здесь и сейчас!

 - Я понимаю. Но вы ее слышали. Она считает, что виновата в смерти матери. Сделаем операцию. Будет считать, что вдобавок ко всему виновата в смерти ребенка. И что лучше? Здоровая психологически, но слепая Настя с ребенком или Настя в депрессии без ребенка, но со зрением?

 - Депрессию можно вылечить.

 - Да. Возможно. Только сильно вы ее вылечили, что она так и не поняла, что ее любят? Помогли ваши психологи и психиатры?

 - Молчал бы уж, - беззлобно бросает Никольский, - у самого ученицы сбегают от безответной любви и на машинах столбы собирают.

 - Я об этом и говорю. Мы тут оба не святые, поэтому надо думать, от чего будет меньше последствий.

 - А то я по твоим глазам не вижу, чего ты там надумал. Блядь, и угораздило тебя подойти к моей дочери!

 Он в сердцах бросает стаканчик в урну, и тот поднимает кофейные брызги. Возмущенный взгляд медсестры остужает Никольского-старшего. А я больше не намерен участвовать в съемках сериала. Ни за что на свете я не расскажу Насте, что ее отец слушал часть нашего разговора, хоть это и был единственный способ заставить его поверить и успокоиться насчет нас.

 - Я не хочу, чтобы она всю жизнь думала, что по ее вине умерла сначала мать, а потом и ребенок. И не хочу, чтобы эта мысль ее заживо сожрала. И точно так же, как и вы, я хочу, чтобы она видела, смогла кататься и смотрела, что подписывает в ЗАГСе на регистрации. Поэтому завтра утром ваша задача – убедить Настасью в том, что какое бы решение она не приняла, мы ее не бросим. Ни с ребенком на улице без помощи, ни без ребенка со зрением. И не дай бог вам привить ей чувство вины, если она откажется от операции.