- Ты мне угрожать решил? – опасно щурится Никольский. – А не стремно?

 Я закатываю глаза.

- Что ж, хоть кому-то за вашу дочь «не стремно» вступаться. Давайте уже ко мне в компанию. Все, Борис Васильевич, я пошел искать гаденыша и засовывать ему в задницу букет. Завтра в восемь. И подумайте о том, что Настя все же не виновата в смерти вашей жены и неплохо бы ей об этом сказать.

Когда я поднимаюсь, на лице Никольского крайне задумчивое выражение. О, для него непросто отказаться от привычки приказывать, командовать и впихивать свое благо в детей. Что бы Настя завтра ни решила, отношения между ней и отцом навсегда изменятся.

Выберет операцию, что бы я там ни говорил об убеждении, для Насти это окажется непростым решением. Миллионы женщин без вопросов делают аборты, спасают здоровье или жизнь, но между призрачным шансом на благополучие и страхом одиночества выбирает все же значительно меньшая часть.

Выберет ребенка, скорее всего лишится шанса на пересадку и получит роговицу только если кто-нибудь откажется от операции, да и то не со стопроцентной вероятностью. Я плохо знаю правила и законы в этом случае, но это та сфера, где деньгами можно подтереться.

На самом деле Насте нужно огромное чудо. Сказка, свалившаяся с неба. Только вот мы, похоже, не в сказке, и наша книга совсем без картинок.

 Мне не хочется возвращаться в гостиницу. Там слишком нервно, слишком много звонков и вопросов, слишком много суеты. Наверняка принесли ужин, который добрая Анька заказала вместе с номером, но во рту привкус «таксебешного» кофе, и странная опустошенность.

 Я до сих пор не осознаю, что у меня может быть ребенок. И что я должен всеми правдами и неправдами убедить Настю от него отказаться. Ей нужны глаза, ей нужно видеть.

 Наверное, насмотревшись на эту мелкотню, которая поначалу обожает тренера, я прихожу к мысли, что совсем не против завести одного такого. Отдать его в какой-нибудь спорт и как обычный родитель ходить на соревнования, игры или выступления. Я завидую братьям, люблю племянников, но всегда думал, что дети существуют для кого-то другого, не для меня. Мне хватало тех, которых я ращу на катке. Они меняются, из милых смешливых малышей превращаются во взрослых спортсменов. Вместо обожания в их глазах ожидание: тренер, поставь на пьедестал! Дай медаль! Хочу быть звездой!

 Они вырастают и уходят, а некоторые остаются.

 И только Настя вернулась.

 Не знаю, что привлекло меня в ней, когда я увидел ее в холле «Элит». Просто беззащитная слепая девочка, с идеальной фигурой, роскошными волосами и легкой, будто извиняющейся, улыбкой на губах. Я рассмотрел влюбленную в меня девчонку лишь когда она лишилась зрения и ураганом ворвалась в мою жизнь спустя четыре года.

 Не хочу в гостиницу, поэтому иду к Насте. Охрана, к счастью, предупреждена, и лишь проверяет документы перед тем, как впустить меня в палату. Настя спит, и я стараюсь ступать бесшумно, чтобы не разбудить ее и не испугать. Она уже вылезла из-под одеяла. Спит спокойно и крепко.

 Я не имею права ошибиться. Это не те отношения, из которых можно выйти сказав «прости, дорогая, но ты мне надоела». Либо раз и навсегда, либо уходить сейчас, потому что так хоть и будет мучительно больно, не обернется катастрофой для нее.

 А ведь если уйду, она сделает аборт и вернет себе глазки.

 Только нужны ли они девочке, которая влюбилась так сильно, что пронесла это чувство через спорт, травму, обиду, слепоту. На самом деле я боюсь, что не смогу любить так же сильно. Мне казалось, я вообще это не умею, а сейчас думаю: а вдруг умею, но не так? Неправильно, не так, как нужно?

 Уйти, наверное, слишком жестоко. И с куда большей вероятностью она не получит зрение, а навредит себе еще сильнее.

 Мне хочется коснуться, запустить пальцы в мягкие волосы, послушать мерное дыхание, но тогда Настасья проснется, а она слишком устала, чтобы всю ночь развлекать меня разговорами. Поэтому я сажусь в кресло в палате и всего на секунду закрываю глаза.

 Когда слышу чьи-то голоса, тут же вскакиваю, и с удивлением обнаруживаю в палате два интересных элемента: Никольского-старшего и солнечный свет.

 Настька слабо хихикает, услышав, как я вскочил.

 - Проснулся.

 - Я спал… вот черт…

 Тру глаза руками и смотрюсь в зеркало: волосы растрепаны, рубашка помята. А еще затекла спина… тоже мне, спортсмен херов. Как я умудрился проспать всю ночь и не заметить?

 - Ты как? – спрашиваю.

 - Еще шатает. И очень сушит горло. Сегодня взяли анализы. Ты крепко спал.

 В ее голосе какая-то удивительная забота, отчего в горле появляется комок. Я подхожу к постели, чтобы сесть рядом, и вдруг, прикоснувшись к Насте, понимаю, что она слишком горячая. Растерянно смотрю на Никольского-старшего, но он только пожимает плечами, явно понимая не больше моего.

 - Я должна решить, да? – грустно спрашивает Настя. – Сейчас ведь, так? Иначе потом будет поздно.

 Нахожу и сжимаю ее руку, неожиданно для себя понимая, что сердце бьется очень гулко и сильно. Поддавшись мимолетному порыву склоняюсь к уху и тихо, чтобы не услышал ее отец, говорю:

 - Насть… я тебя все равно никуда не пущу. Что бы ты ни решила. Ни слепую, ни зрячую, ни беременную. Поедем с тобой к морю. Если захочешь – увидишь его сама, а если вдруг не получится или не захочешь – я тебе расскажу. Перечитаю кучу книжек, научусь описаниям и расскажу обо всем, от пляжа до неба. Я тебе обещаю, хорошо? Честно, всю свою библиотеку вызубрю. Насть… обе книги, я клянусь!

 Она смеется, прижимаясь ко мне лбом, и мелко дрожит. А ее отец ждет, и я даже не знаю, поговорили они или нет. Что он сказал ей и как надавил?

 - Я все решила. Наверное, так будет лучше, потому что я должна думать не только о своих желаниях, и… не знаю. Я наделала столько ошибок, что хочется хотя бы раз сделать все правильно. Саш, я…

 Ее обрывает врач, вдруг появляющийся в палате. Пусть будут прокляты эти идиотские стеклянные и совершенно бесшумные двери. Нельзя ли устраивать обход позже?!

 - Простите, что прерываю, однако мне нужно осмотреть госпожу Никольскую. Пришли результаты анализов. Анастасия, вас ничего не беспокоит?

 - У нее температура, - отвечаю я.

 - Очень хочется пить, кажется, у меня заложило нос. Всю ночь дышала ртом и теперь болит горло. А что с анализами?

 - У нее скоро операция по трансплантации роговицы, - напрягшись, говорит Борис. – Что?

 Пока Насте меряют температуру, слушают легкие и осматривают горло, я нервно хожу из угла в угол и даже радуюсь, что меня никто не видит.

 - Извините, Анастасия, - врач печально качает головой, - я не могу вас выписать. Ни один врач не даст разрешение на аборт и трансплантацию в период острой инфекции. Вы больны. Я не слышу хрипов в легких, но вы должны остаться под наблюдением на случай, если понадобится серьезное лечение.

 На секунду мир замирает, и Настя – вместе с ним. А потом она вздрагивает, пряча лицо в ладонях, и я прижимаю ее к себе, закутываю в одеяло, потому что озноб становится сильнее, и растерянно глажу по голове, не до конца понимая, что происходит.

 А еще смотрю на Никольского-старшего и в этот момент окончательно уверяюсь в том, что дочь он все же любит: на его лице – застывшая маска из смеси шока, недоверия и обреченности.

- А ребенок? – наконец он справляется с голосом, хотя тот все равно звучит хрипло и тихо. – Ему это не повредит?

- Мы сделаем все, чтобы выздоровление наступило без последствий. Сейчас я сделаю назначение и приглашу медсестру, чтобы она сбила температуру. Пожалуйста, оставайтесь в палате, как можно больше пейте и отдыхайте. Я могу оформить круглосуточную сиделку, если будет нужно…

 - Не надо, - говорю я. – Посижу сам.

Когда врач уходит, мы умолкаем. Настя затихает у меня в руках. Мысли до ужаса странные: можно ли принять душ в ее ванной и есть ли здесь доставка какой-нибудь чистой одежды? Не Никольского же, в самом деле, отправлять. Или оставить ее с медсестрой и сбегать в гостиницу… понять бы только, в каком она состоянии, но это получится много позже, когда эмоциональный взрыв утихнет и в голове прояснится.

Ее отец поднимается, тяжелой поступью направляясь к нам. Испещренная морщинами рука ложится дочери на голову, ласково поглаживая. Он наклоняется к уже в голос воющей Настасье. Я отдал бы все, чтобы не слышать его слов, они слишком личные, слишком семейные. Но это теперь, наверное, и моя семья тоже.

- Я каждый день, - говорит он, - ни разу не забыв, благодарю Бога, что у меня есть ты. Если бы тогда из больницы не вышли ни мама, ни ты, меня бы не существовало.

 Настя прерывисто всхлипывает, сжимая мою руку крепче. Какая же она горячая.

- Ну вот, девочка моя. Значит, снова буду дедушкой. Мама бы тобой очень гордилась.

***

 - Ну что, два дебила, это сила? Нет мозгов, зато красиво? – ржет Серега через окно.

 Я молча показываю ему средний палец.

 - Что он там делает? – спрашивает Настя.

 - Стоит и лыбится, как дебил.

 - А почему не зайдет?

 - Заразиться боится. Это ж весь клуб поляжет, мамашки спасибо не скажут. А они, знаешь ли, одинаковые что в спортивной школе «Огонек», что в элитной кузнице чемпионов.

 Настя хмурится, пытаясь одновременно следить за мыслью диктора в наушниках и слушать меня. Я украдкой тянусь к сосудосуживающим каплям для носа, но у этой девчонки феноменальный слух.

 - Саша! Куда?! Нельзя!

 - Настька, ну дышать хочу, я в последний раз болел лет пять назад. Дай носу свободы!

 - Нельзя, а то станешь наркоманом.

 Серега за стеклом прекращает придуриваться и активно делает мне какие-то знаки, корча при этом жуткие рожи. Приходится отложить ноут и подняться.