Но слушать, что говорят умные, или не очень, люди, я уже не могла – чувствовала, как в ушах начинает звенеть, глаза сами собой закрываться, а сердце забухало так, будто бы было готово выпрыгнуть из грудной клетки.

Но нет, нет, мне нельзя расслабляться. Нужно срочно в продуктовый, а потом…

Закинув шарф так, чтобы прикрыть не застегнутую куртку, я толкнула коляску вперед. Еще. Мне нужно только перейти через дорогу, и все, я не услышу воплей тети Сони, успею в магазин и вернусь до того, как Алешенька проснется. Я должна успеть.

Перед глазами все поплыло. Я почувствовала, как небо и земля меняется местами, и вдруг увидела прямо перед собою асфальт.

Асфальт? Но как?

И тут краем уха, на каком—то особом, другом уровне, поняла, что слышу многое: крики проснувшегося Алешеньки, визг тормозов, сигнал автомобильных клаксонов, уверения тети Сони, что я обычная наркоманка и набралась какой-то дури, и неожиданное, непредвиденное, страшное:

— Тая? Таисия? Это ты?

— Нет! — мне показалось, что я громко и твердо ответила этому уверенному, сильному, солидному, пронизывающему все нутро мужскому голосу, который принадлежал моему прошлому. Сказала и провалилась в фиолетовую тьму.

Глава 17

Я с трудом разлепила глаза. Причем это вышло у меня не с первого и даже не со второго раза, и ужаснулась, застонала, заскрипела сразу всеми своими суставами, словно старая, дряхлая старушка. Сухие, разбитые губы потрескались, пить хотелось неимоверно.

Едва резь в глазах чуть успокоилась, немного приподняла голову и снова уронила ее на подушку, почувствовав ее мокрую теплоту. Вокруг меня были белые стены, насколько удалось оглядеть пространство, а на верху – серо-желтый, в трещинки, потолок.  Я медленно пошевелила рукой, к которой, кажется, были привязаны пудовые гири.

На это ушли все силы, но я хотя бы поняла, где нахожусь и примерно осознала, что происходит. Судя по тому, что к руке был прикреплена система для капельницы, под головой – подушка, а наверху – неопознанный потолок не первой свежести побелки, я находилась в государственной больнице.

— Алеша…Алешенька, — застонала и тут же попыталась встать. Где—то сейчас находится мой малыш? Что с ним? Где он? Что с ним? – одни и те же мысли рубили воспаленный мозг.

— Что ты, что ты, лежи, — услышала я сбоку женский тонкий голос. – Если тошнит, вот, я утку принесла. Возле кровати поставила.

— МММ – ничего, кроме мычания мне не удалось сказать. Мне хотелось кричать, бежать, биться в поисках сына, но я могла только стонать. Полноценно встать с кровати не вышло – жуткое головокружение, слабость буквально свалили с ног, придавили бетонной, мраморной, гробовой плитой к кровати. Я затряслась. Трясло больше от ужаса, животного, всепоглощающего страха за сына, но не от болезни. Если из всего состояния вычленить одну только болезнь, прилипчивую, лишающую сил, то я бы просто лежала пластом, не в силах пошевелить ни одним пальцем.

Сердобольная тетушка промокнула мне губы влажным платком, и я почувствовала, как по щекам текут горячие, словно лава, слезы. Страх выжигал все внутренности – я вспомнила последнее, что услышала, увидела перед падением на пешеходном переходе, прежде чем потерять сознание. Я слышала, как взвизгнули автомобильные шины и как заплакал навзрыд проснувшийся Алешенька.

 Это могло значить только одно.

Я находилась в больнице, но была здесь одна – писков, криков и обычной детской возни не было слышно.

Я попыталась снова встать, но буквально рухнула навзничь. Рыдания рвали грудную клетку, но наружу прорывались только тонкими струйками слез. Меня трясло: где мой сын?

— Потерпи, милая, — я увидела над собой лицо женщины, которая протерла мне губы платком. — Я позвала врача.

Она вгляделась в мое лицо, и, видимо, прочла в глазах, которые я с трудом старалась держать открытыми, сокровенный, животный, безумный ужас. Но поняла его причину неверно:

— Все с тобой будет хорошо, не волнуйся, — она дотронулась до моих волос, будто желая успокаивающе погладить по голове, но тут же осеклась и одернула руку. — Это просто грипп и переутомление. Так сказал врач, когда тебя на скорой привезли.

— Где…— прохрипела я, и с ужасом поняла, что практически не слышу себя. – Где…мой…сын?!

— Сын? – она удивленно округлила глаза. – Так это инфекционная больница, сюда с детьми нельзя.

Я заревела. Слезы, жгучие, страшные, сильные, прорвали плотину и буквально хлынули прямиком из моего сердца, как будто кто—то открыл кран на полную мощность. Я заметалась в истерике (откуда только силы взялись?) и почувствовала, что задыхаюсь в плену своих волос, в плену мокрой от пота подушки, в плену опутавшей мое тело капельницы, в плену невероятного страха, сковавшего мой разум. Страха, первичного, глубинного, бездонного. Никому никогда не понять чувств женщины, потерявшей ребенка. Я и сама бы не смогла сейчас сказать, что чувствую – я проваливалась в бездну, тонула и понимала, что у этого океана горя нет дна.

А есть только одна мысль: где мой сын?

— Да вот она, посмотрите! – женщина испуганно упорхнула с моей койки и надо мной оказалась голова врача, затянутая в белую униформу с синей марлевой повязкой на половину лица. Я уцепилась в его глаза, как за соломинку хватается утопающий, выбрав их ориентиром для выхода из комнаты помешательства, безумного сумасшествия матери без ребенка.

Каким—то образом я уцепилась за рукав врачебного халата, как сумасшедшая в доме терпимости, завращала глазами и проныла:

— Где…мой…сын?

— Успокойся, — нервно и грубо сказал врач. — Сейчас поставим укол.

Его голова исчезла, я только услышала, как он зовет в глубину коридора медицинскую сестру. Укол? Какой укол? Мне нужен совсем не укол. Мне нужен мой сын, и больше ничего и никого не нужно.

Потому что во всем огромном мире, заселенном людьми, у него никого не было. Не было и у меня. Абсолютно. Никого. Всю нашу жизнь нас было только двое. Алеша и Таисия. Мама и сын. Зайка и зайчиха, — как я его учила.

Лиза с братом уехали в деревню, жили там уже две недели и должны были вернуться обратно только через три дня. Они часто выезжали так – все пытались воззвать к совести родственников, которые использовали Лизкин сертификат на жилье, обманув девчонку. Но каждый раз безрезультатно. И она все время возвращалась ко мне в однушку на краю города.

Я забилась в истерике, заверещала, как мне казалось, словно сирена у машины, но, скорее всего, из моей сухой глотки вылетал только писк – настолько я была слаба. Голова кружилась, сухие губы трескались и мне казалось, что я поджариваюсь на медленном огне.

Через минуту я почувствовала, как в руку мне поставили горячий укол – на месте укуса иголкой сразу разрослось болезненное, красное пятно, которое начало выжигать, выедать внутренность, буквально поджигать кости.

— Алеша…Алешенька… — словно молитву, причитала, звала, рвала сердце, но все вокруг было глухо ко мне и моим мольбам о помощи.

Не прошло и секунды, как я провалилась в бездонную бочку, черные, терзающие сны без сновидений, черную дыру, поглотившую все галактики. Подействовало несвоевременное успокоительное.

Глава 18

— Алеша…Алешенька… — шептала имя словно молитву, причитала, звала, рвала сердце, но все вокруг было глухо ко мне и моим мольбам о помощи.

Я продиралась сквозь бездонную бочку, фиолетовые, терзающие сны без сновидений, черную дыру, поглотившую все галактики. Цеплялась, как растущее растение, поднимающееся к солнцу, усиками и листиками за все воспоминания, мысли, маленькие и не очень, чтобы пробиться сквозь эту душащую, слепящую вату навалившегося лекарственного, болезненного сна.

Калейдоскопом обрушивались картинки моей жизни – недолгой, счастливой и не очень, с хорошими и тяжелыми днями.


 Вот по совету Лизы я делаю тест на беременность, устав от неопределённого состояния регулярной тошноты. В шоке пытаюсь принять открывшуюся действительность.

Вот выхожу из роддома с небольшим плюшевым голубым конвертом, в котором таится самое главное мое сокровище размером с небольшую куклу, с красным, сморщенным сонным личиком.

Вот возвращаюсь в свою квартиру, которую мы теперь делим с Лизой и ее братишкой – ей удалось оформить опеку и она забрала его к нам.

Вот на моем пороге появляется товарищ Игоря – Ганджуба с какими—то свертками: одеждой и игрушками для крохи. Его явно прислал Игорь. Выгоняю этого лысого бандита — ауешника из квартиры, кричу в подъезд проклятия ему и всем его дружкам долго и протяжно, а после реву в ванной комнате, а Лиза пытается успокоить, напоминая, что от стресса может пропасть молоко.

— Даже из тюрьмы мне нет покоя от этого чертова Жука, даже из тюрьмы достает! – вою я, а Лизка понимающе шепчет что—то в замочную скважину.

— Все пройдет, пройдет, забудется, — говорит она, и я знаю, что так и будет, но Ганджубе сказала кратко и зло: чтобы ноги его в этой квартире не было, ни его, ни Жука. Пусть так и передаст своему другу.

Игорь сидит в тюрьме за покушение на жизнь человека, но подробности меня не интересуют, потому что посадили его в то же время, когда я потеряла свой билет на другую, счастливую, красивую, любящую, светлую жизнь.

Он в любом случае виноват, хоть и адвокаты пытались убедить судью в обратном, стараясь смягчить наказание. Понятия не имею, что там было за дело – мне хватило от него… всего…

А вот Алешенька впервые пополз ко мне, резво перебирая своими маленькими пухлыми ручками, передвигаясь по—пластунски, как солдатик по полу— уверенно, быстро, споро. Видя перед собой главный ориентир – мамины руки.

И последнее видение – как я, оправив шарф, ступаю на пешеходный переход, толкая впереди себя коляску, как падаю от бессилия и лечу в липкие объятия фиолетовой мглы, слыша краем сознания голос, который всегда был со мной все эти дни, недели, месяцы – голос Алексея Грецких, предавшего мое доверие и мою первую искреннюю любовь.