Молодая женщина внимательно разглядывает содержимое прилавков и говорит улыбчивой, средних лет продавщице:

— У вас большой выбор и цены невысокие.

— Обратите внимание, у нас много сопутствующих товаров — большой выбор трав, гомеопатические средства на все женские случаи.

В магазин один за другим входят двое немолодых мужчин, разрушая миф о чисто женском назначении магазина. Обычно мужчины с неохотой заходят в подобные заведения. Но где, как не в бане, пренебречь привычной скованностью и купить нужную тебе вещь — торговля в бане, где нагота естественна и не возбуждает, облегчает задачу. Один из них дебютант в этом деле. Он стесняется и, наклонившись к продавщице, шепчет:

— Одну упаковку прокладок… Каких, забыл…

— Поздравляю! — кричит второй, который давно уже справился с неловкостью. — Тоже рыбак?

— Нет, меня дочь послала.

— А, прости, отец. Не смущайся. Дело житейское. Я вот заядлый.

— Сейчас. У меня на бумажке записано. Она говорит, что только у вас есть то, что ей надо.

Старик вытряхивает карманы, а продавщица успокаивает:

— Вы не торопитесь. Если только у нас, значит, никуда не денутся.

В магазин заходит Соня.

— Здравствуйте, Софья Викторовна.

— Здрасьте. — Софья Викторовна широко улыбается и, заметив рыбака, пожимает ему руку. — А вот и наш постоянный клиент-оптовик. Зачем пожаловали?

— Мне опять ящик прокладок. Самых толстых. Ультра плюс. Мы с ребятами на неделю на озера поедем.

Старик нашел наконец дочкину записку и подошел.

— А зачем прокладки? — спросил он у рыбака.

— Как зачем? В сапоги кладем, чтобы ноги не потели и не мерзли.

— Голь на выдумки хитра. — Соня водружает на прилавок большую коробку и говорит продавщице: — Вот привезла вам попробовать новый чай от головной боли. Добруша ездил в Марокко, нашел нечто особенное. Поставим, посмотрим, как покупать будут.

— Хорошо будут покупать. Предыдущий разошелся за неделю. К нам со всего города женщины едут за чаем. За всем едут. У нас все есть.

— Спасибо.

— Это вам спасибо. Чудесный магазин, работать с вами одно удовольствие.

Соня благодарно кивает.

— Это Добруше спасибо.

— А как поживает господин Добруша?

— Хорошо поживает. Я еще зайду. Пойду, проведаю Лейбу.

_____

И если что-то в этом мире менялось, то в конторке Лейбы Ароновича все было как прежде. Правда, появился компьютер, покрытый кружевной салфеточкой, да на стене большой портрет Сони — а-ля нэпманша двадцатых годов.

— Здравствуйте, Лейба Аронович, — обнимает она старика. — А это что? Кто это?

Она удивленно разглядывает портрет.

— Это ты, моя девочка. Это ты приподнялась и купила Лейбе компьютер. Раньше Лейба разгадывал кроссворды, а теперь, цыпа моя, я рисую. Я взял фотографию моей мамочки, светлая ей память — святая была женщина. Она пережила петлюровские погромы, репрессии, космополитов — и, заметьте, Сонечка, она не знала ни одного слова матом и говорила очень тихо. Звали ее Эсфирь Марковна — свя…

— Лейба, вы бредите? Чья мама?

— Я отсканировал мамину фотографию и твое, Сонечка, фото с водительских прав. И получился в результате этот необычайной красоты образчик искусства.

— В изобретательности вам не отказать. Ну, а как… дела?

Лейба Аронович деловито засопел:

— Наверное, ты хочешь спросить-таки, сколько денег? И я отвечу тебе, дорогая. Денег много и будет еще больше. Хочешь сейчас или пусть полежат?

— Пусть полежат. У меня сегодня дело государственной важности.


Вот оно и свершилось. Вот она и дождалась. Никто не верил, только она знала наверняка. Так будет. Федор вернется, будет и целовать, и говорить, и обманывать. А она будет верить. Отдаваться и верить. Верить, пока отдается, в то, что все еще возможно. Ночь была бурной, утро поздним. Раскаявшийся изменщик Федя ушел в дуги, а Нонна, завернувшись в махровый халат, расхаживает по комнатам люкса и разглядывает его вещи, брошенные повсюду. Как всегда, Федор разбросал одежду и книги, контейнер для линз и музыкальные диски. Ничего не изменилось. Нонна берет его свитер и нюхает. Годами она помнила его запах, от которого приятно ныло сердце и тепло разливалось по телу.

Вернулся Федя. Бедра обмотаны полотенцем, по груди стекают капли воды.

— Что ты делаешь? — улыбнулся он.

Что она делает? Действительно, что она здесь делает?

— Ничего не чувствую, — отозвалась Нонна.

— Нос заложило?

— Типа того…

Она аккуратно складывает свитер и кладет его на стул. Федор подходит к жене и обнимает.

— Я скучал.

— Да?

— Я твое тело помню так… — он осторожно касается ее щеки. — Под пальцами.

— Да?

— Надо что-то решать.

— Да…

Он прав. Надо что-то решать.

— Да, да, да, — выдыхает ей в шею Федя.

Нонне щекотно и страшно. Еще несколько дней назад судьба Нонны и Миши, и даже Араксии Александровны зависела от того, когда вернется ветреный Федор и вернется ли вообще, а теперь все они, включая возвращенца, ждали ее решения. Теперь ей придется взять ответственность на себя. Нонна отстраняется и садится на диван. Федор задумчиво глядит на нее и констатирует:

— Что-то не так.

Нонна поднимает голову.

— Это вопрос?

— Если хочешь, я спрошу: что-то не так?

— А ты сам как думаешь?

Федор усмехается и садится в кресло напротив Нонны.

— А зачем мне думать? Я про тебя все, все, все знаю. Я тебя чувствую. Даже нет… Ты во мне, ты часть меня. Я же не задумываюсь, когда хочу, например, моргнуть.

— В том-то и дело. В том-то и дело…

— Не веришь?

Нонна разубеждает его:

— Нет, наоборот, верю. Я знаю это. У меня точно так же. Иначе бы я тебя не ждала. Я бы знала, что это бесполезно. Но я знаю тебя и знала, что ты вернешься. Потому что ты тоже во мне. Постоянно. Каждую секунду.

— Так в чем же дело?

— Просто дело в том, что я не знаю, рада я этому или нет.

— Так подумай.

Нонна резко вскидывает голову.

— Когда-то именно за это я тебя любила. За то, что всегда и везде ты оставался независимым. За то, что когда ты очевидно и страшно виноват, каким-то мистическим, каким-то непостижимым образом не ты, а все остальные чувствовали неловкость. Ты же — никогда. Феденька, родной, тебе нечего мне сказать, кроме того, что вот он я, люби меня и жалуй?

Федор улыбнулся одними губами, а глаза печально светились.

— Прости, а что еще?

— Прекрати так улыбаться. Я потеряю сознание.

— Ну и хорошо. Я раздену тебя и отнесу в постель. А потом грязно надругаюсь над твоим бездыханным телом.

Нонна вскакивает, хватая одежду.

— Прекрати шутить!

И он перестал. Он сказал то, чего она ждала все эти годы. Он произнес:

— Нонка, я виноват.

Она остановилась с охапкой тряпок.

— Я слушаю тебя.

— Это все, — он покачал головой.

— Все?

— Все.

— Значит, ты пропадаешь на сто лет, строишь там где-то новую счастливую жизнь, а потом приезжаешь и говоришь: «Здравствуй — это я. Я тут немного провинился».

— Да, Нонна, да! Это жизнь. Так бывает, люди ошибаются. Это только ты со своим максимализмом чувств не понимаешь.

— Я понимаю. Я ждала тебя.

— Вот ты меня дождалась. Вот я приехал. Вот он я. Я вернулся. Я хочу жить с тобой и с Мишкой. Я устал. Я постарел. Я идиот! Хватит, или еще каяться?

Нонна обнимает Федора, чтобы утешить. Не за «сейчас», не потому что ему приходится извиняться и делать это, по возможности, от души, чтобы она поверила, — ведь для его гордости это непосильное испытание. А за «потом». Ведь она уже знает, чем это кончится.

— Феденька, прости. Прости, родной. Я не права. Я просто…

Федя начинает жарко целовать ее.

Господи, дай ей силы устоять! И Нонна отстранилась. Но расплакалась, повалилась на диван, натягивала на себя одежду, путаясь в рукавах и пуговицах, и продолжала плакать.

— Родная, правда, не было дня, чтобы я вас не вспоминал, — беспокоился Федя.

— И мы… тоже все время помнили… Все время…

— Так что же ты плачешь? Все будет хорошо, — только и мог он сказать.

А Нонка вдруг неожиданно успокаивается и внимательно смотрит на мужа.

— Я поняла… Я сейчас поняла. Я все это время ходила и маялась. Я не понимала, что со мной. Я ведь тебя ни в чем не винила. Я простила, что ли?.. Сразу. Как ты говоришь, это жизнь, всякое бывает. Люди встречаются, расходятся, снова встречаются… Я тебя не винила за наш разрыв. Я ведь не глупая бабенка. Я все ходила эти дни и думала: почему я не могу кинуться тебе на шею и висеть на ней, пока меня силой не отцепят?

— Если у тебя кто-то есть, помни, я — самый лучший.

— Федя, не переводи все в шутку. Это очень серьезно. Послушай, что я тебе скажу.

Федор присаживается на корточки напротив Нонны и берет ее за руки. Нонна смотрит на него с нескрываемой нежностью.

— Федя, я тебя не прощаю…

Федор делает движение головой, словно хочет возразить что-то, но она предупреждает его.

— Дай мне сказать. Я не прощаю тебя за то, что мы голодали, а тебя не было рядом. Я не прощаю тебя за то, что мы болели, а тебя не было рядом. Я не прощаю тебя за то, что когда было страшно и… так страшно… Как страшно было, Федя, ты даже представить себе не можешь! — всхлипывала Нонка.

Федор обнимает ее колени.

— Но не только за это. Я не прощаю тебя за то, что когда нам было хорошо, тебя не было рядом. Я не прощаю тебя за то, что когда Мишка занял первое место на математической Олимпиаде, мы не могли с тобой разделить радость. Я не прощаю тебя за то, что когда напечатали мою первую пьесу, я не могла с тобой распить бутылку шампанского… Прости меня за то, что я тебя не прощаю.