Был ли это подсознательный страх быть отвергнутым?

Возможно и так.

Подсознание – вообще сложная штука. Мы можем многого не помнить, и даже не подозревать, почему в тех или иных ситуациях выбираем определенную стратегию поведения. Причины заложены слишком глубоко в нашей голове, как невидимый глазу фундамент, при отсутствии которого ни одна конструкция не выстоит во время стихийного бедствия. Наши возможности безграничны – это так, но ключ к их реализации находится именно там, в подсознании. Иногда мы подбираем неправильные ключи или вовсе теряем их, и тогда происходит деградация, которая может проявляться, как агрессия или апатия, замирание в одной стадии или бурное трепыхание в отправной точке и отсутствие движения вперед, желания жить или отчаянная борьба с самой жизнью. В конечном итоге запускается процесс самоуничтожения, остановить и обратить который удается немногим.

Мне удалось, но никто не знает, какую цену пришлось заплатить за дубликат ключей, которые я не терял. Их у меня украли в тот момент, когда заставили поверить, что окружающий мир носит исключительно радужные цвета, наполнен счастливыми моментами, добрыми людьми, и что я сам уникальный, особенный и достойный любви. А потом в один момент оказалось, что первые шесть лет моей жизни были ложью и притворством.

Мне было пять, когда в нашей семье случилось чудо. Именно так говорила Лора, узнав о своей беременности. В возрасте сорока лет, с диагнозом бесплодие, после многочисленных безуспешных попыток зачать, рождение Адама действительно казалось подарком свыше, если, конечно, там – свыше, кто-то есть, ответственный за выдачу подарков. Тогда я еще верил в Санта-Клауса и в то, что у меня есть семья, поэтому не сомневался в словах матери о чуде.

Но увы, чудо для Лоры и Гаса обернулось трагедией для меня – пятилетнего мальчика, который с появлением Адама перестал вызывать гордость и одобрение. И это не ревность старшего брата к младшему. Я начал раздражать родителей.

Не сразу. Охлаждение было постепенным. Им хотелось раствориться в заботе о новом члене семьи, а приходилось отвлекаться на меня. На носу была школа, подготовка, репетиторы, секции, а еще я по-прежнему хотел обнимать свою мать и играть в футбол с отцом. Лора отворачивалась и поджимала губы, Гас ссылался на усталость. Иногда я слышал, как они шептались за закрытыми дверями, как мама плакала и говорила отцу, что больше так не может, и он просил подождать…

Шли месяцы, и все становилось только хуже. Я не мог понять, почему меня больше не любят, почему то, что раньше воспринималось с радостью, стало вызывать отторжение и злость. И чем больше старался заслужить одобрение, тем глубже становилась пропасть между мной и Клейтонами.

Я мешал им, стал лишним, но искал причины в себе, своем поведении, поступках. Я учился быть незаметным…, но и это не помогло.

Свой шестилетний день рождения я провел на ступенях детского клуба, откуда меня забыли забрать. Я просидел там до темноты, проголодался и трясся от страха. Когда приехал отец я бросился к нему в слезах. Гас с трудом отодрал меня от себя. Я вцепился в его руку и никак не хотел отпускать. Он раздражённо говорил, что мужчины не плачут, что слезы для слабаков и девчонок, но я тогда не был мужчиной. Я был шестилетним ребенком, которого забыли в собственный день рождения. Именно тогда во мне зародился страх, что однажды наступит момент, когда за мной никто не придет…

Все оказалось куда хуже, чем я мог представить.

Это был обычный субботний день. Гас разбудил меня рано утром и сказал, что нам надо поехать вместе в «одно» место. Я обрадовался, сиял от счастья. Отец захотел провести со мной выходной. Он все еще меня любит, а значит, я не такой плохой сын, и все скоро наладится.

В то утро мы завтракали вдвоем, мама так и не спустилась. Заметив, что Гас загрузил в багажник два больших спортивных рюкзака, я не заподозрил ничего плохого. Раньше мы ездили семьей в поход и сумок с собой брали гораздо больше.

Пока мы ехали я постоянно смеялся и болтал, никак не мог остановиться от переполняющих эмоций. Гас молчал, лишь изредка однозначно что-то отвечая. Радость немного поблекла, когда отец припарковался возле унылого серого здания. Взяв рюкзаки из багажника, он велел идти за ним.

Я хорошо запомнил этот момент. Зимнее яркое солнце, белые облака, холодные порывы ветра, поднимающие пыль с дроги, тошнотворный запах от неубранных мусорных баков, резкий стук оторванного козырька крыши, черная металлическая дверь, жуткие голые окна, обшарпанные ступени, пять штук, по одной на каждый счастливый год жизни. На последней я перестал улыбаться, прочитав название заведения на табличке. Читать и писать я научился намного раньше многих сверстников. Родители усердно занимались моим развитием, пока им это было интересно, пока они не вспомнили, что я чужой…

Отец практически волоком затащил меня в скудно обставленный кабинет, где из-за стола нам навстречу поднялась незнакомая женщина с отталкивающим лицом. Она не смотрела на меня, только на Гаса и говорила только с ним, заискивающе улыбалась и кивала в ответ на его слова.

Меня посадили на диванчик с треснутой обивкой, откуда я потеряно наблюдал за отцом и его неприятной собеседницей. Женщина заулыбалась шире, когда Гас протянул ей конверт, и не смущаясь моего присутствия, пересчитала содержащиеся в нем купюры. Он заплатил ей за ускорение бюрократических процедур и за молчание. Меня просто продали и попросили сохранить этот факт в секрете. А потом Гас ушел, даже не взглянув в мою сторону, не сказав ни одного долбаного слова на прощание. Я бросился следом, но дверь захлопнулась перед моим лицом.

Я помню, как барабанил по деревянному полотну, до крови сдирая костяшки, как рвался из удерживающих рук, как размазывал слезы по щекам, забыв, что мужчины не плачут, как кричал и умолял позволить мне догнать отца.

Не позволили.

Уже потом «добрые» воспитатели приюта, куда сдали меня родители, рассказали, что Клейтоны уехали из города, забрав с собой своего единственного сына.

Не меня.

Тогда же я узнал, что пять лет назад был усыновлен и Клейтоны никогда не были моими настоящими родителями.

Что я почувствовал? Пустоту, холод, гнев, ярость, которые не отпускают меня до сих пор. Ни одно крушение, пережитое после, не сравнится с тем, что я испытал тогда. Это была невосполнимая потеря, ядерный удар, последствия которого я пронес через всю жизнь. Я знаю, что предательство Клейтонов не оправдывает моего агрессивного поведения в других семьях, но объясняет многое.

Не имело абсолютно никакого значения, насколько умным, внимательным и послушным сыном я был, насколько сильно пытался заслужить их любовь.

Я так и не стал родным.

Почему?

Этот вопрос я задавал себе миллионы раз, искал причины в себе, и постепенно закрывался, обрастал броней. Я потерял доверие к людям, перестал нуждаться в их одобрении, разучился соответствовать чужим ожиданиям. Ярость оглушала, росла с каждым новым днем, вырываясь наружу. Я причинял боль, потому что не видел другого способа бороться с болью, которую могут причинить мне. Защитный рефлекс, базировавшийся на страхе быть отвергнутым.

Все так до банального просто, когда речь идет о ком-то другом, а не о тебе.

Наверное, несложно представить мое недоумение, когда я снова увидел на экране своего макбука Гаса и Лору Клейтонов после стольких лет. Годы взяли свое. Они сильно изменились, постарели. Гас стал совсем лысым, а Лора набрала лишний вес, но я узнал их сразу. Узнал бы и через пятьдесят лет.

Сначала решил, что Клейтоны решили подзаработать на моем скандале и присоединились к отряду стервятников. Но ошибся. Они нуждались в исповеди или публичном покаянии. Не для меня, а для себя по большей части. Решили таким образом искупить вину, которая отпечаталась в каждой морщине на их лицах.

В основном говорила Лора. О том, как забрали меня в свой дом, о моих успехах, о наших путешествиях и всех тех ярких моментах, когда я чувствовал себя любимым сыном, счастливым и беспечным, не подозревающим, как быстро все закончится, как скоро предстоит остаться один на один с суровой действительностью.

Голос Лоры стал заметно тише, когда речь зашла о появлении чуда в лице Адама. После его рождения она начала понимать, что они с Гасом не справляются. Полностью переключились на долгожданного родного сына, а для чужого душевных ресурсов не хватало. Она не сказала вслух «чужого», но контекст был предельно понятен. Лора говорила, что сама не понимала, откуда без всяких причин появились отчуждение и страхи о проявлении в будущем плохой генетической наследственности. Не у Адама, разумеется, а у меня. Говорила, что ничего не могла с собой поделать, винила послеродовую депрессию, но даже консультации с семейным психологом не помогли вернуть прежнее отношение к приёмному сыну.

Гас почти все время молчал, и даже в камеру не смотрел. На высохшем лице застыло угрюмое выражение, нервный тик над левым глазом, опущенные уголки губ. Наверное, Лоре был легче, ведь это не она захлопнула дверь перед лицом брошенного ребёнка и ушла, не оглянувшись. Надо отдать должное Лоре – она не оправдывалась, не выставляла себя жертвой обстоятельств, а рассказывала историю, которую прожила сама. Свою историю. Не мою. Потому что ни Гас, ни Лора не были на моем месте. Их не выбрасывали из жизни, словно надоевшего котенка, не объяснив за что.

А я слушал их, курил, глотая горький дым и ничего не чувствовал. Бесстрастно смотрел, как Лора пустила скупую слезу, рассказывая, как нелегко им с мужем далось решение вернуть меня в приют. В тот же самый, откуда забрали доверчивым и улыбающимся ребёнком. И как потом уехали из Окленда, чтобы начать с нуля, с чистой страницы, сбежали подальше от чувства вины, и как оно настигло их спустя пять лет, когда у Адама внезапно поставили смертельный диагноз – редкое генетическое заболевание, которое он унаследовал от родителей. Адам дожил до двенадцати лет…