— Я… не могу… — простонала жалобно, содрогаясь в очередном оргазме.

— Можешь, — сказал Юрьевский хриплым, как после перенесённой простуды, голосом. — Сейчас, детка, потерпи… Я уже почти…

Внутри меня всё горело, когда Макс наконец в последний раз буквально проткнул меня своим членом, стиснул грудь — и обессиленно упал на меня, трясясь, как в лихорадке.

Я подняла руки и осторожно погладила его по спине. Пальцами зарылась в волосы, перебирая каждую прядку, дотронулась до седой…

Он немедленно вышел из меня и откатился в сторону.

— Всё. До утра я не встану. Во всех смыслах этого слова, — простонал Юрьевский, закутался в одеяло, отвернулся от меня и почти сразу задышал глубоко и спокойно, как все спящие люди.

Я тихонько вытерла мокрые бёдра бумажными платочками, подползла к Максу и обняла его одной рукой. Улыбнулась, когда он ничего не сказал по этому поводу — значит, и правда спит.

Спи, спи. А я буду тебя обнимать. И нюхать.

Пусть хотя бы во сне у нас с тобой всё будет хорошо и правильно…

* * *

Мне приснилась мама.

За те шесть лет, что прошли с гибели родителей, она снилась мне всего раза два. Только в первый год, который был для меня самым сложным.

Я увидела парк, покрытый инеем, заснеженный и стылый. Воздух казался безумно холодным, и солнца не было — небо белое, как обычно бывает в ноябре или марте.

Деревья чуть блестели от тонкого слоя инея, ветки, казавшиеся слепленными из снега, едва заметно качались на ветру.

Мама сидела на скамейке и вязала что-то длинными спицами. Я присмотрелась: это были пинетки.

Наверное, для Саши.

Скамейка тоже была заледенелой, и я забеспокоилась.

— Мам…

Она подняла голову, улыбнулась мне.

— Ты не сиди тут… Холодно же…

— Ничего, Светик.

Она всегда называла меня так… Светик, Светик-цветик, Светоцветик…

— Ничего. За зимой обязательно будет весна. Просто нужно подождать.

Я усмехнулась.

— И тогда зацветёт сухое миндальное дерево?

Мама, конечно, прекрасно помнила, откуда эта фраза. «Кентервильское привидение» — один из моих самых любимых детских мультиков.

— Обязательно зацветёт, Светик. Оно не цвело, потому что рядом с ним не было тёплой, доброй и солнечной души. А когда появляется солнце — лёд тает и всё цветёт…

Я хотела спросить у мамы что-то, но не успела — сон растворился. Я открыла глаза и увидела, что по-прежнему нахожусь в своей комнате, рядом на спине спит Юрьевский, а на улице идёт снег.

Пушистые, как тополиный пух, снежинки кружились в воздухе, танцевали, и глядя на них, мне было почему-то очень легко дышать.

Я села на постели, улыбнулась и вдруг вспомнила…

Сзади зашевелился Макс, и я спросила у него, не оборачиваясь:

— Сегодня ведь пятнадцатое ноября, да?

— Да, — он зевнул. — А что?

— Просто. У моей мамы сегодня день рождения.

— А-а. Поедешь поздравлять? Или по телефону позвонишь?

— Нет. Я не могу её поздравить, как бы ни хотела. Они с папой погибли шесть лет назад.

Юрьевский молчал. Не знаю, почему, но я вдруг начала рассказывать… мне очень хотелось рассказать ему. Именно ему…

— Ты, наверное, не помнишь. Тогда самолёт упал с нашими туристами, возвращавшимися из Турции. Там все погибли, не только мои родители. Сашка с тех пор боится летать. Ей тогда пятнадцать было, она ревела белугой… А я страшно не хотела, чтобы её у меня забрали. Сам понимаешь — двадцать лет, я на последнем курсе института была. Начала срочно работу искать, никуда не брали без опыта-то. А потом я пришла на собеседование в твою компанию, и проводил его сам Мишин. Он-то меня и взял, не знаю уж, почему. Перспективу какую-то увидел… Я поэтому до сих пор считаю себя ему обязанной и берусь за любой заказ.

Макс опять зашевелился, сел рядом со мной. Я повернулась к нему лицом и улыбнулась, увидев, как внимательно он слушает.

И поймала себя на мысли, что мне очень нравятся его губы…

— Ты тоже боишься летать? — спросил он тихо, и я покачала головой.

— Нет. Знаешь… Я только в прошлую пятницу вдруг поняла, что Саша так и не выросла. Мне уже не двадцать, а двадцать шесть, я совсем другой человек. А сестра так и осталась пятнадцатилетней глупой девочкой, эгоисткой до мозга костей. И отчасти в этом виновата я.

— Глупости.

— Это не глупости, просто факт. Я ведь не говорю, что виновата целиком и полностью… Но отчасти — да. Слишком сильно дрожала над ней, берегла от всего. Нельзя так… Как она жить дальше будет?

— Прекрасно будет жить. Всё для себя — отличная философия. Очень удобная. А тебе её жалко? Даже после того, что она сделала?

— Да. Даже после этого…

— Добрая ты, Света, — Макс хмыкнул. — А…

Но договорить он не успел. У меня вдруг пронзительно и противно зазвонил телефон.

Я вскочила с постели, совершенно забыв про собственную наготу, на секунду смутилась — но тут же решила, что смущаться поздно, и решительным шагом направилась к столу, на котором и лежал мой телефон.

Звонил Андрей. Мелькнула глупая и малодушная мысль сбросить звонок, но…

Светка, может, хватит прятаться, а?

— Алло.

— Привет. Я… не разбудил тебя?

— Нет. Я уже проснулась, но пока валяюсь. Что ты хотел?

— Я не очень этого хочу, Свет. Скорее, этого хочешь ты… и Саша.

— О чём ты?

— О разводе.

— А, — я усмехнулась. — Действительно, я помню такое волшебное слово. Ну-ну, и что там насчёт развода?

— Предлагаю в понедельник сходить в ЗАГС.

— Я работаю. Могу вечером только, часов в пять. Пойдёт?

— Да. Света… — Андрей замялся. — Может, не будем? Я к тебе хочу вернуться.

— Угу. А Саше аборт предлагаешь сделать?

— Зачем же аборт? Пускай рожает. Я ей предложил ребёнка нам отдать… на усыновление. Саша сказала, что если ты согласишься — она не против.

От боли и ярости у меня даже в глазах потемнело.

— Совсем офонарел, — рявкнула я и бросила трубку.

Обернулась. Юрьевский сидел на краю кровати, свесив на пол голые ноги, и внимательно следил за мной. Словно ждал, что я, закончив разговор, выброшусь из окна.

— Иди сюда, — сказал Макс спокойно и похлопал ладонью по месту рядом с собой.

Я подошла ближе, но сесть не успела — он схватил меня за талию и усадил верхом на себя.

— У меня всё болит, — призналась я тихо, когда Юрьевский опустил руки ниже и сжал мои ягодицы. — Ты меня вчера… очень сильно и много имел. Если очень хочешь я, конечно, могу, но…

— Не переживай, — Макс хмыкнул, прижал меня к себе ближе и чуть наклонил — видимо, чтобы было удобнее хватать за интимные места. — У меня, знаешь, тоже болит. Я всё-таки уже не юноша, чтобы каждый день по три раза кончать. Я просто хочу кое-что сделать для тебя. Тебе нужно расслабиться.

— Я думала, ты не ласкаешь женщин.

— Ласкаю. Иногда. И без особой нежности. Так что если вдруг будет больно — скажи.

Одну руку Макс положил на моё лоно, а вторую — на попу. Я сразу напряглась.

— Крепче обними меня за шею, иначе можешь упасть.

Юрьевский поднёс к своему лицу ладонь, которая только что лежала на моей попе, облизал пальцы и вернул её на место.

— Кричи, если хочешь.

Я застонала почти сразу. Большим пальцем одной руки Макс начал ласкать мой клитор, обводя его круговыми движениями, а указательный и средний вонзил внутрь меня, как можно глубже. И в это же время я почувствовала, как он медленно вводит мне в попку средний палец второй руки…

Да, это действительно была не ласка, а какое-то безумие. Юрьевский обрабатывал сразу обе мои дырочки, не забывая про клитор, и я окончательно потеряла разум. Извивалась на нём, стараясь принять его пальцы как можно глубже, раздвигала и сдвигала ноги, пытаясь усилить ощущения, и стонала… и кричала…

Я чувствовала, как напряглась грудь, и сосками тёрлась о кожу Макса. Было так невероятно приятно и немного больно… особенно когда один палец в моей попке превратился в два…

— Ты… извращенец… — прошептала я Юрьевскому на ухо, мучительно долго и абсолютно мозговыносительно кончая в его руках.

— Зато ты забыла об этом придурке, — сказал он немного хриплым голосом. — Забыла ведь?

— Я даже имя своё забыла…

— Ничего. Имя я, если что, тебе напомню.

Он наконец вынул из меня все свои пальцы, напоследок легко похлопал по ягодице.

— Я хочу жрать. И если ты меня не накормишь, я тебя расчленю, зажарю и съем. Всю.

— С чесночком?

— Нет. Не очень люблю чеснок. С перцем чили.

Мне было так легко, будто из тела вынули все кости. Как он это делает? Теперь-то уж точно — он, а не коньяк…

— Блины будешь?

— Буду. Я всё буду. Только дай.

* * *

Я чувствовала себя странно, готовя завтрак другому мужчине. И вообще я чувствовала себя странно, потому что постоянно хотела его обнять. Мне ужасно не хватало этих обычных человеческих ласк, но я знала, что Юрьевскому это не понравится, и сдерживалась.

Но от вопроса всё же не удержалась…

— А почему ты не целуешься? — поинтересовалась, поставив перед Максом тарелку с блинчиками.

Он так любопытно начал есть. Завернул в блинчик кусок сыра и откусил.

А Андрей любит со сгущёнкой…

— Поцелуй — знак особенной близости и особого доверия, — ответил Юрьевский спокойно. — Поэтому и не целуюсь.

Стало обидно. Что за странная реакция, Света? Ты не имеешь права на него обижаться… Между вами ведь действительно нет особенной близости и особого доверия…

Я села за стол и тоже начала есть. Только со сметаной. Не люблю блины ни с чем, кроме сметаны.