Людмила Маркова - Небо любви

Не думал, что могу быть таким ревнивцем. Только представил Вас рядом с кем-то другим, хотелось все крушить вокруг. Такого не было. Своим женщинам я всегда говорил — не надо предавать и бить из-за спины. Полюбила, встретила другого, приди и скажи, и спокойно расстанемся. А с Вами все было бы по-другому, я теперь это знаю. Я же говорил, что все слова бессильны. Достаточно одного взгляда, быть может. Но все это уже произошло. Вы встанете на ноги, придете в себя, я буду молить об этом каждый день. Может, так было суждено, сломать все это в нас, чтобы эта капелька хрустальная осталась. Ведь она все же осталась, я это почувствовал тоже.

Не прощайтесь со мной навсегда, мы обязательно должны встретиться, но боли при этом быть не должно. Я прихожу в ужас только от одной мысли, что могу причинить даже маленькую боль, а Вы меня своим признанием просто раздавили. Я недостоин Вас и Вашего чувства. Сегодня и сейчас недостоин, но я все еще верю, что мы не убили все окончательно. Если Вам все же будет больно, то вычеркните меня из своего сердца, пусть останется только житейское и простое, и этого немало для меня.

Сегодня утром прилетели два голубя. Так уже было несколько раз за последние пару лет. Я побоялся их впустить, причем странно, что они меня не испугались. Только чуточку взлетели, когда подошел к окну на балконе. Посидели минут пять и улетели. Я думал о Вас и чувствовал, что будет письмо или мы встретимся с Вами на «аське». Я Вас там все эти дни караулил. Не знал, решусь ли заговорить, но ждал. Телефон Ваш пропал на сайте, может, это и к лучшему. Вчера ночью захотелось позвонить, и понял, какой я дурак, что одним разом всю информацию выбросил. Перечитал и нашу «пикировку» в «аське». Боже, какие мы с Вами были там дурные, особенно я. Чувствую стыд, как мальчишка. Мои руки тоньше, умнее и чище, чем я. Этого я и боялся — прикоснусь к Вам, и они за меня все скажут, отрежут нам обоим путь назад. Я верю Вам, и если я что-то сломал настоящее, то мне нет прощения, и больше ничего ко мне в этой жизни такого не придет. Я это пойму, не только почувствую, поверьте.

У меня действительно слишком много этих проклятых мозгов, которые не дают расслабиться и довериться чувствам. Может, я и не вправе, но прошу Вас, сделайте так, чтобы Вы пришли в себя, не могу представить этот мир без Вашей улыбки и смеха… Больше писать не могу, простите. Берегите себя…

Это было уже свыше Юлькиных сил. Она плакала и сочиняла ответ, хотя умом понимала, что нужна пауза. Юлька знала, что Лермонтов был один из любимых авторов для Парамова, и поэтому написала.

У врат обители святой

Стоял просящий подаянья

Бедняк, иссохший, чуть живой

От глада жажды и страданья.

Куска лишь хлеба он просил.

И взгляд являл живую муку,

И кто-то камень положил

В его протянутую руку.

От вас я приму любой удар, — написал он, — но согласитесь, и удар был не слабый.

Юлька опять строчила ему ответ:

А нищий — это я, просто так неудачно получилось в мужском роде. И камень мне. И намек на то, какую малость я от Вас ждала и что я получила. Я и не думала метать в вас такие сильные стрелы, у меня на это нет ни сил, ни желания. После последнего осколка хрусталика, покинувшего меня, сердце залито цементом. Наверное, нет такого перфоратора, чтобы помочь его высвободить из сжатых тисков. Вот и вся моя боль, если можно назвать это болью.

Приезжали друзья, пели под гитару, танцевали, веселились. Но как же трудно мне было растягивать в улыбке рот. Мышцы так сковали лицо, что уголки губ скорбно опускались вниз. Пришлось надевать маску. Я даже не хочу вас видеть сейчас, хоть и не питаю к вам ни ненависти, ни отвращения. Единственное, что хотелось бы просмотреть, — переписку в «аське», которую вы стерли, как и телефон. Может, эта шутливая стычка, которая меня тогда нисколько не обидела, а просто рассмешила, вызовет во мне хоть какие-то эмоции. Если захотите, то пишите мне добрые письма, только не надо неправды из-за жалости. Я не сошла с ума. Это уже хорошо. А жить без эмоций, наверное, даже легче. Во всяком случае проще. По крайней мере потрясений больше не будет.

И еще, хочу вам дать один полезный совет. Когда Вы говорите одной женщине о своих чувствах, не надо упоминать о другой, к которой Вы питаете сильные чувства, пусть даже о мифической, приходящей к Вам во сне или же о единственной, которую Вы ждете. Мне это уже безразлично, а вот Вашей будущей пассии будет просто неприятно. Это сведет на нет все Ваши признания. С Вашим умом и не понять этого — непростительно. А о том, что Ваше чувство, которое глубоко запрятали, Вы запланированно отдадите той, которая станет достойной этого, и вовсе звучит странно. Словно любовь можно запрограммировать. По мне, так лучше сгореть и ощутить, чем ждать и никогда не дождаться. И еще раз повторяю Вам, что я не пыталась вырвать у Вас то драгоценное сокровище, которое Вы так трепетно храните. Тем более, если для Вас это так серьезно. Я была бы счастлива, что ощутила еще раз, последний раз — такой полет, если бы не окоченевшая моя душа. И думала, что имела право один-единственный раз коснуться даже не губ Ваших, а рук. Жаль только, что кончился этот полет катастрофой, после которой меня собирали по косточкам.

И чтобы задеть его чувства, Юлька язвительно написала опять же лермонтовские строки, якобы от лица Игоря.

Парамов: «Пусть в этом имени хранится,

Быть может, целый мир любви…

Но мне ль надеждами делиться?

Надежды… О! они мои,

Мои — они святое царство

Души задумчивой моей…

Ни страх, ни ласки, ни коварство,

Ни горький смех, ни плач людей,

Дай мне сокровище вселенной,

Уж никогда не долетят

В тот угол сердца отдаленный,

Куда запрятал я свой клад».

После всех этих письменных объяснений и стычек Парамов уехал подлечиться в кардиологический санаторий, в вежливой форме известив об этом Юльку.

С ужасающей ясностью Юлька поняла, как трудно ей будет справиться с угнетающей тоской, вызванной отсутствием Парамова. Иногда во сне она ощущала на себе призрачный укор в устремленном на нее взгляде, и уже не знала, кому он принадлежал — Парамову или Волжину.

Та же смуглая кожа, тот же ежик посеребренных волос, те же черные глаза. Оба курят. Только губы другие, у Стаса они твердые, властные и ласковые в поцелуе, у Игоря с виду чувственные и добрые, но какие они в прикосновении, Юлька представить себе не могла. Возможно, жесткие и нетерпеливые.

«Лу, объясни мне, что происходит? — обращалась Юлька к пришедшей к ней во сне девушке, ставшей за время написания романа очень близкой и родной. — Мне иногда кажется, что самое лучшее, что есть в Стасе, внедрилось в Игоря. И эта часть волжинского «я» терзает меня, отталкивая и притягивая.

— А тебе не приходило в голову, что Парамов — его двойник, всего лишь отображение, закованное в цепи условностей? Тебя потянуло к Игорю, потому что в нем много общего со Стасом. Хотя они и очень разные. Что-то близкое к тому, что было между тобой и мною, скованной рамкой зеркала. Ты выпустила меня из неволи и взяла самое лучшее, что было во мне, и воссоединила два «я» в одно.

— Я тебя не понимаю. Разве можно провести здесь какую-то аналогию?

— Можно. Расскажи, что ты чувствуешь к нему?

— Странное это чувство. Я злюсь от того, что не могу его расшевелить, но не могу не восхищаться его умом, его талантом, его бесстрастностью, его выдержкой.

— В равнодушии немалая доля жестокости, — заметила Лу. — Как можно восхищаться хорошо завуалированным эгоизмом?

— Он сам страдает от этого. Он, как Печорин, — страдающий эгоист. В нем каким-то удивительным образом уживается тихая нежность и бунтарский дух, который ужасно мучает его, может, даже раздирает. Парамов просто озадачивает меня своими поступками. Великая разница между тем, чего бы он хотел, и тем, что может сделать. Вполне отдавая себе отчет в этом, он презирает себя за трусость и все-таки продолжает трусить.

— Сколько же в тебе терпения! — поразилась Лу.

— Я думаю, что, повстречав однажды что-то очень родное и близкое и утратив это, человек пытается найти нечто похожее. В памяти остается все самое лучшее, и худшим мы довольствоваться уже не хотим. С годами, сознавая человеческие недостатки и даже пороки, мы осуществляем отбор. Мне представляется это так. Когда мы перебираем собранную с кустов малину, то червивую или порченную выбрасываем. Есть люди, способные собирать сразу хорошие ягоды, не срывая плохих. Но они при этом спешат, и даже у них в лукошке оказывается несколько червивых.

А Игорь срывает ягоду слишком медленно, тщательно отбирая только чистые и лучшие. Но сам есть такие ягоды не хочет, потому что не уверен в том, что они вкусные. Не с чем сравнить, плохих он не отведал, а хороших отведать не решается.

— Обычные для людей чувства ему несвойственны? — утверждающе спросила Лу.

— Думаю, что да. Игорь словно не понимает, что человек не может быть идеален, что в нем есть и плохое, и хорошее. Если вырвать из человека все плохое, то хорошее, оставшееся в нем, может завянуть. Сложно все. Однако стремление к совершенству приближает нас к той хрупкой грани, за которую плохое почти не заходит.

— Ага. И в этом случае человека причисляют к лику святых, — усмехнулась Лу. — Тебе надо сделать Парамова свободным. Освободи его также, как освободила меня. И тебе откроется истина.

— Но как? — растерялась Юлька, но призрачная фигура Лу уже исчезла в предрассветной дымке».