— Привет! — весело улыбнулся парень, пока его черные глаза холодно осматривали меня. — Ты одна?

— Да, — кивнула я, осторожно отступая назад. То, как Данил смотрел на меня…

Я уже видела однажды этот взгляд: дикий, безжалостный жаждущий смерти и игры. Так люди не смотрят.

Передо мной стоял зверь, нашедший свою жертву.

Глава 20


Интересно, жалел ли когда-нибудь Богдан Разумовский о чем-то в своей жизни? Донимала ли его совесть, подсовывая вместо светлых снов темные кошмары? Хотелось бы сказать, что да. Ему было неприятно смотреть в глаза невесты после ночи, проведенной с другой. Он боялся, когда узнал, что Саша покончила с собой. И его пальцы нервно подрагивали при мысли, что Данил узнает правду. Однако нет, совестно Богдану не было.

Жалеют только слабаки, а Разумовский, по его скромному мнению, слабаком не был. Он лишь брал то, чем так щедро одаривала его судьба. И своей вины в этом не видел.

Богдану Разумовскому предстояло познать очередную простую истину — за всё в этой жизни надо платить. А за грехи обычно спрашивают в троекратном размере…

— Ты как здесь?! — вместо приветствия воскликнул Богдан, обнаружив Данила на пороге своей квартиры. Он с привычной пытливостью оглядел друга, словно проверяя: знает ли? С момента Сашиной смерти для Разумовского такие «смотрины» стали обычным делом. — А командировка? Забил? — уже более непринужденно поинтересовался парень, не обнаружив признаков «понимания».

— Забил, — краешком губ усмехнулся Данил. Теперь вместо горячечной злости внутри него струилось ледяное спокойствие. Как у охотника, который знал, что жертве уже не выбраться из капкана.

Не спастись.

— Может, отметим это дело? — он продемонстрировал объемный пакет из супермаркета.

— Это можно, — оскалился Разумовский, впуская того внутрь квартиры. — Ладно, разувайся. Я пока что-нибудь на стол соображу, — бросил он, разворачиваясь спиной к другу. Он еще не знал, что вместо друга к нему пришел враг, а в пакете, помимо выпивки, лежал электрошокер…

— Эй, Разум. — Голос Данила прозвучал совсем близко, а в следующий миг шею обожгло дикой болью. Зубы Богдана крепко сжались, отчего крики, что рвались из груди, превратились в сдавленное мычание. Мышцы под кожей загорелись, не переставая конвульсивно сокращаться. Ноги подкосились, лишая тело опоры, но парень, что стоял за спиной Разумовского, не дал ему упасть.

— Крепкий, сволочь! — раздался сквозь гул в ушах разъяренный рык. Вместо ответа Богдан всхлипнул: боль в нем стала еще ярче, а по подбородку потекло что-то горячее.

«Знает», — мелькнула где-то на краю сознания догадка, прежде чем Разумовского накрыло спасительной темнотой. Там он больше не чувствовал ада, что сжигал его заживо, и не ощущал страха близкой смерти. Во тьме Богдан нашел убежище, наивно позабыв о том, что она априори им стать не может.

Тьма не место для искалеченных, она — обитель монстров. И один из них уже нашел его…

— Подъем! — в лицо плеснули чем-то холодным, и Разумовский неосознанно облизнул пересохшие губы, ощущая слабый привкус крови во рту. — Хватит прохлаждаться! — трюк с водой повторился. На сей раз Богдан успел поймать ртом пару капель — пить хотелось чертовски сильно.

— Еще, — сдавленно просипел он, все еще не понимая, где находится. Весь его мир сосредоточился на ощущениях собственного тела. Боль — интенсивная, колкая, от которой хотелось выть раненым зверем, казалось, бежала внутри вместо крови. Разумовский даже вздохнуть боялся. Однако желание жажды оказалось сильнее: — Еще, — вновь попросил он, так и не размыкая век.

— Нахлебаешься еще, — пообещал знакомый голос. — Вот потолкуем, и я тебе устрою термальные источники, — на заднем фоне раздался скрежет металла.

Воспоминания в Богдане слабо зашевелились, чтобы мгновение спустя предстать пугающими образами перед глазами.

«Знает», — вспомнил он недавнюю догадку, а тело тут же содрогнулось, будто Данил стоял всё еще рядом, прижимая к его шее электрошокер.

Парень рвано выдохнул, позабыв о муке, сопровождающей это деяние. Гораздо важнее сейчас был страх. Он кислотой стекал по позвоночнику, подстрекая к поступкам и, как ни странно, придавая сил для борьбы.

Богдан еще раз вздохнул, еще и еще, привыкая к болезненной агонии. А потом, крепко сцепив зубы, решился посмотреть на своего палача: от света, что своими иглами вонзился в глаза, парень сдавленно охнул и часто заморгал. Зрение возвращалось к нему неохотно: плыло размазанными контурами, искажалось неясными очертаниями, однако человека, сидящего напротив, Разумовский узнал легко.

— Очнулся? — с улыбкой в голосе спросил Данил, под тот же скрежет металла.

Богдан не ответил. Щурясь, он силился разглядеть то, что его мучитель держал в руках.

— Галимый же из тебя хозяин, Разум, — с издевкой заметил тот.

Глаза Богдана продолжали неотрывно следить за его руками и с каждым их движением расширялись все больше и больше. То, что он увидел…

— Даже ножи заточить не можешь, — Данил отложил заточку в сторону, коснувшись подушечкой пальца лезвия ножа. — Все приходится за тебя делать, — парень осуждающе покачал головой, обнажив зубы в улыбке.

У Разумовского волосы на затылке встали дыбом от этой улыбки, а страх вместо веры в себя и сил бороться, не давал ничего, кроме отчаянной уверенности в том, что его убьют. Шансов не было — Богдан это понял, стоило ощутить на своем теле веревки, которыми его накрепко привязали к стулу, и увидеть глаза, в которых вместо здравого смысла царило безумие. Вероятно, поэтому он и решил не строить из себя героя, а поступить, так, как делают все люди, оказавшись в опасности, — позвать на помощь. Однако вместо отчаянного вопля, гостиная, в которой они находились, наполнилась жалобным кряхтением, а вслед за ним послышался веселый хохот…

— Серьезно? — посмеиваясь, спросил Данил. — Ты еще надеешься спастись? — смех зазвучал еще громче, заставив Разумовского с ненавистью посмотреть на палача. Парень немедля заметил этот взгляд и, резко оборвав веселье, сократил расстояние между ними.

— Дан, послушай, здесь какая-то ошибка… — проблеял Богдан, когда острие ножа коснулось его подбородка, заставив пульс мелкой дробью застучать в висках.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Ошибка?! — громко воскликнул тот. — Тебя сдали, Разум, — прошептал Данил, склонившись к его уху. — Я знаю всё, что ты сделал ей, тварь! — закричал он, оставляя тонкую, алую полоску на коже Богдана.

Данил, заметив этот след, отклонился от него, любуясь своим творением, словно художник собственной картиной. Кровь на шее Разумовского нравилась ему: она приглушала то пекло, в котором приходилось жить с момента смерти сестры; стирала слезы, которые его родители проливали ежедневно, так и не смирившись с потерей дочери; обеляла Сашу, которую нельзя было даже похоронить по-человечески из-за мерзкого клейма «самоубийца»!

Да, кровь смывала всё.

«Нужно еще, — шепнул кто-то в мыслях. — Еще, еще, еще…», — заголосило внутри разными мотивами, отчего парень обхватил голову руками.

Голоса…Когда он впервые их услышал? Данил уже не помнил. Раньше он просто не обращал на них внимания, игнорируя. Но с уходом Саши все поменялось: они ожили, обрели силу, вынудили слушать их. Вот как сейчас…

— Еще?! — громко воскликнул парень, испугав Разумовского. Хотя, куда уж больше?

***

— Дан, не надо… — вскрикнул Богдан, когда лезвие ножа по новой вспороло его кожу, — …это не я.

— Не ты? — спросил тот, с придирчивостью оглядывая кровавые потеки на его футболке. — Ты хочешь сказать, что это она виновата, да? — Данил сжал одной рукой подбородок Разумовского. — Нет, это ты виноват! Из-за тебя она решила сделать это с собой, конченный ты ублюдок! — плечо Богдана опалила очередная вспышка боли — на этот раз нож вошел глубже.

Псих — а нормальным этого человека язык назвать не поворачивался — почему-то не спешил лишать его жизни, продолжая истязать незначительными порезами.

— Знаешь, почему я до сих пор тебя не убил, мразь? — будто услышав мысли Богдана, спросил Данил, продолжая крепко удерживать его за подбородок. — Потому что хочу, чтобы ты страдал, сука. Чтобы почувствовал, каково это, задыхаться от боли, — вкрадчиво произнес он, заглядывая в него своими черными глазами.

Разумовский боялся этих глаз — безжизненных, пустых и диких. Это были глаза безумца, твари, но никак не человека. Человек способен чувствовать, сомневаться, раскаиваться. Тварь же действует под влиянием инстинктов, полностью отдаваясь им. Попробуйте заставить льва отказаться от растерзания газели. У вас получится только в одном случае: если место газели займете вы.

От звука дверного звонка они оба встрепенулись и посмотрели в одном направлении: и если во взгляде Богдана искрилась надежда, — вдруг кто-то из соседей его услышал? — то Данил глядел на дверь с мрачным раздражением. Как ребенок, которого позвали домой в разгар самого веселья.

Странное дело, но он совсем не боялся: правосудия, осуждения, приговора… Сейчас Данил сам себя считал правосудием, в тысячи раз справедливее того, что списало со счетов гибель его сестры, не став даже рассматривать вариант о доведении до самоубийства. Так зачем ему боятся тех ничтожных кретинов, за которых он должен делать всю работу?

— Ждешь гостей? — спросил Данил, и, не дожидаясь ответа, двинул в направлении двери.

«Из-за нее она сделала это с собой. Если бы не эта стерва…» — вспомнил он слова Илоны, стоило посмотреть в глазок. Перед дверью стояла та, ради которой Богдан бросил его Сашу. Единственная, которую — если верить пьяным признаниям — этот ублюдок любил.