Лида, не чуя ног, подошла к дядюшке, рухнула на колени; рядом, после некоторой заминки, опустился Протасов.

Иона Петрович благословил их и, все еще держа руки на головах, закричал на весь дом:

– Касьян! Вели закладывать!

Глава седьмая. Тайное венчание

Эта ночь тянулась бесконечно…

Вот Иона Петрович что-то пишет торопливо, скрипя по бумаге стальным пером и разбрызгивая по сторонам чернила, а потом отправляет заспанного мальчишку в соседнее сельцо к священнику, отцу Епифанию, и скоро топот копыт лошади, на которой умчался посланный, стихает вдали.

Вот незнакомый Лиде старый лакей и Феоктиста, у которой глаза, казалось, вот-вот вылезут на лоб от изумления, снимают со стен иконы Спасителя и Божьей Матери – венчальную пару – и заворачивают вместе с новыми свечами в чистое полотенце.

Вот Иона Петрович отпирает ключом, висящим на его шее, какую-то шкатулку и достает оттуда два кольца, обернутых шелковым платком, объяснив Лиде:

– Твой отец, когда мне писал о своей скорой кончине, понимал, что под венец тебя буду я провожать, а потому прислал мне кольца наследные, венчальные – родителей наших. Они в мире и согласии прожили пятьдесят пять лет, успели сыграть золотую свадьбу. Дай Бог, чтобы их кольца вам счастье принесли, к миру да любви расположили, от бед охранили!

Лида только кивнула, не в силах сказать ни единого слова. Протасов тоже молчал мертво. Она по-прежнему мало что понимала в происходящем и понять не пыталась: неслась по воле волн судьбы, словно некий утлый челн, многократно помянутый поэтами, и, подчинившись стремительности, с какой происходили события, знала только одно: выбора у нее нет, если хочет остаться живой. Откажись она выходить за Протасова, который немедленно увезет ее из этого дома, неистовая Авдотья Валерьяновна рано или поздно найдет способ сжить ее со свету, и скорее рано, чем поздно. Конечно, дядюшка цену своей супруге знает и будет оберегать Лиду от ее зловредных посягательств, но ведь человек он больной и немолодой – что станется с Лидой, если Иона Петрович скоро умрет?! К тому же, вполне возможно, что Авдотья Валерьяновна решит заодно и его со свету сжить, чтобы прибрать к рукам и состояние мужа, и деньги ненавистной племянницы…

Лида, правда, никак не могла взять в толк, что такое приключилось с Протасовым, по какой причине он безмолвствует и никак не возражает против скоропалительного бракосочетания. Впрочем, кое-какие догадки ее посещали, и они казались ей вполне правдивыми. Василий Дмитриевич оказался в чужом саду, в чужой беседке посреди ночи. Зачем он туда явился? Да уж, верно, не с благой целью, и не Лиду он там поджидал, потому что никто на свете не мог знать, что она там окажется: ее привела туда цепочка совершенно безумных случайностей. Наверняка у него было там назначено свидание с Авдотьей Валерьяновной, которая, как Лида уже могла убедиться, была беспутна и сластолюбива до совершенно непристойной степени и ни единого мужчины не пропускала. Можно было не сомневаться, что Протасов не впервые приезжал к ней на тайные свидания, и вряд ли Иона Петрович об этом не знал. Не в силах сладить с безудержным распутством жены, он с этим смирился (Лида помнила, с каким равнодушием, а вернее, как покорно, даже обреченно наблюдал он в окно за «родственными» объятиями жены и Протасова!), однако не до такой степени, чтобы не воспользоваться первым же удобным случаем и не пресечь это. Как и почему оказался дядюшка в саду той ночью, Лида не знала, да и знать не хотела. Главное, что он повернул позорные обстоятельства в свою пользу – и в пользу доверенной ему племянницы.

Почему он так поспешил сбыть ее с рук? Ради своей собственной пользы или ради самой Лиды?

Неведомо…

Точно так же были непонятны ей собственные чувства. От всего свершившегося она не то чтобы отупела, а как бы духовно остолбенела и даже не пыталась разобраться в своих мыслях и размышлениях.

Старый лакей уже стоял с факелом на крыльце. Рядом позвякивала бубенцами тройка; кони рыли копытами землю, воротили шеи, сверкая глазами и скаля зубы: рвались вскачь, однако их сдерживал сидящий на козлах Касьян.

Увидев его, Лида споткнулась и чуть не упала. Протасов, доселе молчаливо и словно бы безучастно шедший рядом, успел ее поддержать.

Она покосилась на Василия Дмитриевича, не осмеливаясь взглянуть открыто. Свет факела плясал на его лице, придавая резким чертам вовсе уж разбойничью дикость, лицо же Касьяна выглядело кошмарно свирепым.

– Нет, нет… – застонала было Лида, охваченная жутким страхом перед этим чернобородым мужиком, однако ковылявший рядом Иона Петрович вцепился в ее плечо, с неожиданной силой заставил наклониться к себе и прошипел, почти не размыкая губ:

– Не ерепенься, глупая! Посчастливилось тебе, так держись за свое счастье, не выпускай из рук!

Лида обреченно села в повозку. Дядюшка, поддерживаемый Протасовым и лакеем, оказался рядом, швырнув Лиде на колени совершенно забытую ею шаль; на облучке рядом с Касьяном притулилась Феоктиста – по-прежнему с вытаращенными глазами, одной рукой прижимавшая к себе сверток, в котором находились необходимые для венчания принадлежности.

Авдотья Валерьяновна так и не появилась, даже в окошко не выглянула; впрочем, Лиде прощанье с ней было нужно меньше всего.

– Позволительно ли будет мне ехать верхом? – раздался вдруг голос Протасова. Это были первые слова, которые услышала от него Лида за ночь.

– Нет! – непримиримо свел брови Иона Петрович. – С нами поедешь! А Эклипса твоего сзади привяжут.

Он отдал приказ конюху, тот поспешно повиновался и привязал к задку повозки великолепного гнедого, а может, вороного (в ночи было не разобрать) жеребца. Это его, как поняла Лида, и звали Эклипсом – в честь того знаменитого скакуна, на котором в 1814 году государь Александр Павлович въехал в Париж через ворота Сен-Мартен и который был подарен ему Наполеоном в 1807 году – в честь заключения Тильзитского мира… Правда, тот Эклипс, как всем известно, был белоснежным.

Василий Дмитриевич сел с другой стороны от Лиды. Чувствуя исходивший от него жар – уж наверное был он возмущен до крайности! – Лида отодвинулась и прижалась к Ионе Петровичу, который приобнял ее одной рукой и едва слышно шепнул в самое ухо:

– Терпи! Для твоего же блага! – и тут же, едва отвернувшись, вскричал так громко, что у Лиды заложило уши: – Погоняй, Касьян!

Тройка взяла с места, да так стремительно, что седоков откинуло назад и вдавило в спинку сиденья.

В минуту господский дом и подъездная аллея остались позади – тройка очутилась на проселочной дороге. Касьян круто поворотил, встал на козлах, закрутил над головой кнут да взвизгнул разбойничьим посвистом.

Феоктиста завизжала было со страху, однако тут же смолкла, словно подавилась, и коренной пошел, пошел вымахивать копытами с такой силой, что топот их доносился до Лиды как солирующая партия барабана в оркестре, отчетливо выделяясь меж несколько менее яростным перебором прочих ударных – копыт пристяжных.

«А ведь ничто не мешает Касьяну сейчас заворотить тройку так, что мы все вылетим вон и расшибемся насмерть, – мелькнула ужасная мысль. – Кто знает, какой приказ получил он от Авдотьи Валерьяновны?!»

Но тотчас Лида подумала, что вряд ли Авдотья Валерьяновна хочет гибели Протасова, за которого она, конечно, мечтала бы выйти замуж, если бы овдовела; да и Касьяну, небось, жизнь дорога, а устроить такой аксидан[49] без того, чтобы и самому шею не сломать, не смог бы никакой, даже самый умелый кучер!

На душе стало чуть легче.

Спящие леса, пронизанные кое-где лунным светом, летели мимо с невиданной, невообразимой быстротой, сливаясь в одну черную полосу, словно бы подернутую бело-голубоватой дымкой.

Касьян изредка приподнимался и горячил коней диким визгом и посвистом, тройка неслась с невероятной быстротой, и вот уже чуть в стороне завиднелись освещенные луной домики небольшого села, на окраине которого притулилась небольшая церковка, а рядом – погост, смыкавшийся с березовой рощей, стволы которой призрачно, пугающе белели в темноте.

Ворота были распахнуты и подперты колами для надежности, тройка влетела в них, и Касьян не без труда осадил коней у самого крыльца.

Выбежал седенький попик в простой черной рясе, даже без ризы; только епитрахиль[50] сверкала серебряным шитьем, и это было единственной данью грядущему торжеству.

– Ох, погубите вы меня, Иона Петрович, благодетель! – пробормотал он, низко кланяясь и помогая Карамзину выйти.

– Ништо, отец Епифаний, все там будем, да ведь за мной и впредь не постоит, – дружески усмехнулся тот, опираясь на его руку. – Не медли, батюшка, совсем скоро заутреет, а молодые наши должны оказаться в Протасовке до света.

– В Протасовке?! – изумленно повторил отец Епифаний и воззрился на Василия Дмитриевича и Лиду, словно только сейчас заметил жениха и невесту, и приоткрыл было рот, чтобы что-то сказать, однако Протасов только шевельнулся – и скромный попик, приняв у Феоктисты сверток, попятился обратно в храм, бормоча: – Грядите, чада, грядите!

Василий Дмитриевич выскочил из повозки, похлопал по шее своего коня, который, видимо, недовольный тем, что пришлось мчаться без хозяина, да еще привязанным к какой-то пошлой телеге, заворотил строптиво морду и начал было скалить зубы, норовя сердито цапнуть Протасова за руку, однако тот лишь процедил:

– Дуришь, Эклипс?! – так злобно, что конь нехотя понурил голову.

Протасов не обращал на Лиду никакого внимания до тех пор, пока Иона Петрович не окликнул его самым что ни на есть ласковым и вместе с тем угрожающим голосом. Только тогда Василий Дмитриевич подал ей руку, чтобы помочь выйти.

Дядюшка повел Лиду, торопливо накинувшую на голову шаль, в церковь, одной рукой сильно опираясь на девушку, а другой на костыль. Двигались они медленно. Протасов шел сзади; замыкали процессию Феоктиста и мальчишка, которого Иона Петрович посылал с запиской к священнику.