Надежда Семенова - Нечаянный Роман

– Спи, – сказала мама, – отдыхай. Все будет хорошо. Мы вместе.

– Мама, – сказал он.

На этот раз слезы нашлись.

Нянечка сказала, что приходил деда. Жалко, что он не помнил, каким было у деды лицо. Иногда казалось, что деда был большим, как медведь, и голос у него был толстый, а иногда деда казался небольшим и острым, с въедливым, как сверло, голосом. И еще ему не нравилось имя Сережа. Тетя Ната называла его Лалик. Это имя ему нравилось гораздо больше. Надо будет сказать маме, чтобы она тоже его так называла. Ему нравилось еще одно имя, только он его не помнил. Мама называла его так, когда он был совсем маленьким. Еще до больницы.

Жизнь до больницы он помнил плохо, начинала болеть голова. Мама объяснила, что это был сон. Длинный, плохой сон. На самом деле сон был немножко хороший. В нем были деревья и… крокодил. Тетя Ната говорит, что это был не крокодил, а бегемот. Она принесла его из дома. Бегемот красный, и у него поцарапанные глаза. Мама говорит, что глаза сгрыз он, когда был маленький. Она говорит и смеется. И плачет. Говорит, что она плачет от радости, что он уже выздоравливает. Потому что она боялась, что он умрет. Тетя Ната сердится, когда мама так говорит.

У него почти не болит голова. И кашель почти прошел. Опять приходил деда, на этот раз он оказался большой и добрый. У него большие руки и грустные глаза. Деда смотрит на него внимательно, как рентген. Ната говорит, что рентген видит у человека легкие и даже кости. Доктор показывал ему большие черные картинки с белыми пятнами, сказал, что это Сережины легкие и в них теперь «чисто». Это хорошая новость, потому что все радуются и деда подбрасывает его так высоко, что у него замирает сердце. Раньше его никто так не подбрасывал. Это страшно и здорово. Деда говорит, что Сережа просто не помнит, как его раньше подбрасывали. Это из-за болезни он ничего не помнит.

Пришла врач, Полина Александровна, сказала, что потерялась Сережина карта, она завела новую и записала туда все, как они его лечили.

И самое хорошее, что он скоро поедет домой.

Мама смеется и плачет, она обнимает тетю Нату и берет его на руки.

– Скоро, совсем скоро, – шепчет она, – мы полетим с тобой к папе.

Мамино дыхание щекочет ухо, путается в жарких колечках волос на шее. Мама кружится с ним по палате. Вместе с мамой кружится вся комната, у него становится легкая и пустая голова. Вспыхивает свет. У мамы становится чужое, незнакомое лицо. Большой, красный рот и большие зубы, как в сказке про Красную Шапочку. Почему у тебя такие большие глаза? Почему у тебя такие большие зубы?

Он плачет. Сначала тихо, потом навзрыд. Обеими руками толкает маму в грудь и сучит ногами.

– Хватит! – Мама с размаху ставит его на пол.

Пол больно бьет Сережу по ногам, вбивая плач обратно в рот.

Подбегает тетя Ната, у нее сердитые глаза и открытый рот.

Сережа жмурится, но Ната кричит не на него, а на маму. Тонким и злым голосом. Мама молчит и смотрит в пол, на щеках вспыхивают красные пятна.

Сережа хочет заплакать, но слез нет. Только кашель.

Мама и Ната как по команде поворачивают к нему головы. У них одинаковые испуганные лица.

Мама подскакивает первой. У нее мягкие, большие губы. Они щекочут щеки и мешают смотреть. И кашлять.

Подходит Ната, в одной руке – маленький пластмассовый стаканчик с сиропом. В другой – стакан с водой.

Сироп сладкий на языке, но после него остается горький вкус.

Ната протягивает воду. Вода теплая, горький вкус становится сильнее.

Сережа сглатывает. Еще. Но ничего не помогает. Лекарство само выталкивается обратно.

Когда его перестает тошнить, на полу остается бурая вонючая лужа. На новенькой, только что из магазина, еще со складками пижаме грязные, липкие пятна.

Мама стоит рядом и держит его за шею.

Тетя Ната приводит пожилую санитарку в больших зеленых перчатках. В руках санитарки ведро и швабра с темной, словно сделанной из мешка тряпкой. Санитарка ловко, одним движением вытирает тряпкой лужу. Теперь в палате пахнет хлоркой.

Тетя Ната открывает большую сумку, достает из нее новую пижаму и помогает ему переодеться. Мама забирает запачканную пижаму и выкидывает в мусорное ведро.

Санитарка качает головой, вытаскивает пижаму из мусорки и уносит ее с собой.

Мама наскоро целует Сережу в ухо и уходит.

Сережа сидит в чистой пижаме на кровати и слушает, как за мамой закрывается дверь, ее каблучки скоро-скоро стучат по полу, словно за ней кто-то гонится.

Тетя Ната остается с ним.

Ей жарко, на лбу и на носу капельки пота, но она обнимает себя за плечи, словно ей холодно, и раскачивается на стуле. Жалобным голосом скрипит под ней стул.

– Мама и дедушка готовятся к твоему возвращению, – говорит тетя Ната и улыбается ненастоящей, как у куклы, улыбкой.

– Как готовятся? – спрашивает он.

Наталья перестает обнимать себя за плечи и начинает говорить. Она рассказывает ему про его дом, про кровать, про игрушки, про любимую заводную машинку. Про любимые пижамы и про еду.

Сначала он слушает все как сказку. Жил-был мальчик. Звали его Сережа. Он слушает дальше, и теперь все, что он слышит, происходит наяву. Он видит большую деревянную кровать, видит игрушечную железную дорогу. Видит кубики с изгрызенными углами и свой высокий стул.

– Что я люблю кушать? – спрашивает он.

– Ты любишь сухое печенье и кефир, – смеется Ната.

– И ряженку, – говорит он, – я люблю ряженку в бутылке с фиолетовой крышечкой. И сливки в маленьком треугольном пакете.

– Нет, – тетя Ната сердится, будто он сказал что-то неправильное, что-то плохое, – ты больше любишь кефир.

– Я люблю кефир, – соглашается он и еле слышно добавляет: – И овсяное печенье.

Ната молчит и смотрит в сторону.

– Мама дает мне одну печеньку, а бабушка – две, – смеется он.

Ната резко поворачивает голову. У нее больше не синие, а фиолетовые, грозовые глаза.

– Нет у тебя бабушки, – говорит она. Сердитые слова, как холодный дождь.

Сережа замирает на подушке.

Они молчат. По коридору везут тележку с едой.

– Ужинать! – кричит знакомый голос.

Сережа думает, сняла санитарка зеленые перчатки или нет и будет ли картошка пахнуть хлоркой?

Ната быстро берет его за руку и шепчет:

– Твоя бабушка умерла давным-давно, когда твоя мама была такой, как ты.

– Мама Ася? – переспрашивает он. – А какая бабушка давала мне печенье?

– Это была другая бабушка, вернее, она и не бабушка совсем, а няня Елена. Только ее больше нет.

– Она умерла?

– Ну что ты, – пугается Наталья, – просто няня плохо выполняла свою работу, плохо за тобой следила, и поэтому ты… заболел. Дедушка на нее рассердился и выгнал.

– Деда хороший, – задумчиво говорит Сережа.

– Хороший, – согласилась тетя Ната таким тоном, будто они говорили о разных людях.

– Я видел папу? – спрашивает Сережа.

Тетя Ната замирает, на лице появляется удивленное, чуть мечтательное выражение. Она качает головой и смотрит куда-то вдаль.

Сережа с любопытством поворачивает голову и утыкается взглядом в пустую, выкрашенную в бледно-желтый цвет больничную стену.

Владимир Сергеевич положил под язык валидол, удобнее устроился на диване и закрыл глаза. Люди продолжали звонить. Никому не было дела до того, легко ли было ему слушать слова соболезнования. Некоторые, прослышав о втором несчастье в семье, упоминали смерть внука, но в основном говорили о Люде. Для всех этих людей Люда была мертва. Они говорили о ней в прошедшем времени. Сожалели, сокрушались, печалились, вспоминали… и ни одна, ни единая душа не спросила, как чувствует себя он.

Он чувствовал отчаяние, скорбь, злость, но самым сильным чувством была… обида. Люда всегда была очень… воспитанной. Понимающей. Чуткой. Она, как никто другой, понимала его и сочувствовала. Понимала, каково жить мужчине с больным сердцем, выглядеть здоровым и не иметь возможности быть настоящим мужчиной. Мужчина должен, обязан быть опорой, защитником и стеной. Каково быть защитником с белым билетом? Мужчиной в расцвете сил, неспособным бегом подняться на третий этаж?

Снова затрещал телефон. Идиот на том конце явно не отличался умом. В современном мире настойчивость и пробивная сила прекрасно замещают интеллект.

Владимир Сергеевич поднялся с дивана и пошел брать трубку.

– Алло, – сказал он в трубку как можно более неприветливым тоном.

– Наконец-то, – выдохнула Женя. – Думала, никогда уже не дозвонюсь.

– Ты? – удивился он, словно только теперь обнаружил, что у него есть вторая дочь.

– Я в Новосибирске, – сказала Женя, – с деньгами целая кутерьма, пока обменяла, пропали билеты. Я тараторю, прости. Стоянка заканчивается минут через десять, буду в Твери через два с половиной дня. До сих пор не укладывается в голове. Что случилось? Почему?

– Почему? – повторил он.

Вся горечь, вся обида, все отчаяние, с трудом удерживаемые внутри кордонами самоуважения, хлынули наружу.

– Ты меня спрашиваешь? – закричал Владимир Сергеевич, захлебываясь слезами, голос на октаву выше, чем хотелось бы. – Как ты могла оставить больного ребенка на смертельно больную мать?! Эгоистичная, бессердечная, блудливая тварь!

На том конце провода сжалась в комок Женя. В глухой тьме отчаяния далеким светом заколебался единственный огонек надежды.

– Как чувствует себя Рома? – спросила она гулким, неживым голосом.

Показалось, что оборвалась связь.

– Алло! – закричала Женя, но вместо крика из горла вырвалось сдавленное сипение. – Алло!

Голос отца прозвучал неожиданно близко, как удар по голове:

– Умер твой Рома. Похоронили.

Наталья открыла дверь квартиры ключом и прислушалась. Вместе с мамой из дома ушла душа. Остались только стены, пол и отец. Звук спускаемой в унитазе воды и отцовское покашливание раздались одновременно.