– Это ты? – крикнул через дверь отец. – Я еще не ужинал.

– Поздравляю, – пробормотала под нос Наталья.

Она с облегчением сбросила туфли с гудящих ног и расправила пальцы. И как только Ася умудряется целый день бегать на каблуках? Ловко, как козочка? Лично она чувствовала себя коровой в кандалах.

Мамина ступня была шире Натальиной, и, чтобы разносить, мама щедро намазала туфли «Тройным» одеколоном. Наталья почувствовала запах, когда доставала туфли из коробки, но не обратила внимания. Во-первых, поначалу все лежалые вещи пахнут чем попало, а во-вторых, отец как раз собирался на работу, пахнуть могло и от него. За день носки одеколон чудно настоялся, и к его собственному аромату примешалась парфюмерная «нота», расшифровывать которую не хотелось.

Наталья задвинула туфли под вешалку и принялась рассматривать колготки. Левая колготина была в порядке, из дырки на правой высовывался покрасневший мизинец. Третья пара за неделю, одно разорение! Наталья сняла колготки и вздохнула. Мама говорила, что у Натальи «по-женски красивые ноги». Красивые, как же! Рубенс был бы счастлив, он не даром рисовал упитанных до неприличия женщин. Было бы гораздо лучше, если бы ноги были тонкими и длинными, как у Женьки, а туфли – не дубовыми и пропитанными одеколоном, а импортными, мягонькими, как у Аси. Из тех, что обнимают ножку, как вторая кожа.

– Ты сегодня долго, – сказал отец, бочком выходя из туалета.

Он держал руки чуть на отлете, будто боялся коснуться стены или, не дай бог, дверных ручек.

– Бумага кончилась? – спросила она.

– Нет, рулон почти целый, – удивился отец и неловко дернул рукой в сторону ванной, – открой, пожалуйста, дверь.

Наталья обошла отца по стенам и открыла дверь.

– А ты что, руки с улицы не моешь? – спросил отец, второй раз намыливая руки.

– После тебя, – сказала Наталья и поволоклась на кухню.

– Ты не забыла купить хлеба? – закричал отец.

– Бородинского не было, я взяла ржаной, – прокричала в ответ Наталья.

Еще две недели магазинов, и она будет выносливой, как вьючный осел. И как только мама со всем справлялась?

Она приволокла из прихожей сумку с продуктами и начала разгружать.

– Я чайник поставил, – сказал отец, появляясь в дверях, – помыла уже руки?

– Я продукты разгружала, – сказала Наталья.

– Опять пельмени? Второй день уже.

Упрек застал Наталью врасплох.

– И овсяное печенье купила, – сказал отец, – мама всегда сама пекла.

– Это в больницу, – буркнула Наталья, чувствуя, как в душе вскипает раздражение.

Отец вел себя так, будто ожидал, что она немедленно заменит собой маму, и без конца упрекал. Она не умеет готовить, не знает, как правильно ходить в магазин, понятия не имеет, как вести хозяйство, и самое главное, не знает, как правильно заботиться об отце. Последнее давалось с особенным трудом. Ну не маленький же он ребенок, в конце концов. Наталья заботится о… Сереже. Заботится о том, чтобы не взбрыкивала Ася, чтобы не передумал Пилипчук и не взял назад обещание позаботиться о Роме. Последние дни Асин отец смотрит на нее странным взглядом, словно на весах взвешивает.

– Не понимаю, чего ты туда таскаешься? – сказал отец. – Чужие люди, чужие проблемы. Прости, конечно, но к Роме ты так не бегала. А ведь он был тебе родным племянником.

– Я заботилась о Роме больше, чем кто-либо другой, – сказала Наталья, – включая его собственную мать и тебя… дедушка.

– И в мыслях не было задеть твои чувства, – сказал отец высоким, почти женским голосом, – я знаю, что все обрушилось на твои плечи, и мамины похороны, и… вторые. И слава богу, что Андрей Григорьевич принимает в нашем горе такое участие. И место на кладбище поближе, и транспорт, и даже гроб. Я живу на валидоле, ты же знаешь, но разве я сказал хоть слово? Дал понять хотя бы жестом? Дочушка, Натальюшка, не сердись на своего слабого, больного отца. Ты все, что у меня осталось…

Слезы потекли по лицу отца обильно, как вода.

– Папа.

Наталья осторожно, тыльной стороной ладони вытерла его лицо, погладила по седым редеющим волосам. Раздражение уступило место глубокой, острой жалости. «Ты все, что у меня осталось», – сказал он.

Наталья обняла отца и заплакала. Она плакала первый раз после маминых похорон, после ужасной новости о Сереже. Она плакала об отце, о Роме, об Асе, о Пилипчуке, о Лали, о Жене. Она плакала о себе и никак не могла остановиться, уносило прочь, смывало жаркими, обильными слезами тяжесть, которая копилась в душе все это время.

– Звонила Женя. – Отец вытер лицо, его и Натальины слезы вперемешку. – Она в Новосибирске, будет через два дня.

Холодная скользкая рука сжала Натальино сердце. Все пропало. Два дня. Тело еще в морге, Женя может успеть на похороны. Она захочет попрощаться с Ромой.

– Она спрашивала, почему умерла мама, – пожаловался отец.

– Что ты сказал? – Слова получались картонными, полыми внутри.

– Правду, – с обидой сказал отец.

– Правду… – безжизненным эхом отозвалась Наталья.

– Кто бы мог подумать, что мы с матерью вырастим гулящую дочь и вместо внука у нас будет чужой ублюдок. Неудивительно, что у мамы не выдержало сердце. Непонятно, как держусь я.

Минуту назад в Натальиных руках плакал слабый, больной, разбитый человек. Теперь перед ней сидел другой человек, с острыми, словно вырезанными из бумаги чертами лица, хищными ноздрями, из которых воинственно торчали темные пучки волос. На шее ходил, вот-вот прорвет тонкую, пергаментную кожу, острый кадык. Лицо отца словно увеличилось в размере, заслонило собой горизонт. Рытвины пор, гора переносицы, холодные озера глаз и красный, ядовитый каньон рта.

– Я сказал, что Рома умер, – сказал отец, – и что похороны были вчера.

Наталья снова почувствовала себя маленькой. Сосульками застыли ноги, в холодные руки перестала поступать кровь.


Четырехлетняя Ната так долго сидела на морозе, что скамейка стала казаться ледяной тарелкой, а она сама – мороженой клюквой.

– Не дрыгайся, – строго сказал папа.

Мимо пронеслась румяная, счастливая Женька, белые фигурные коньки со скрипом резали лед, победной ленточкой развевался красный шарф, надулась колоколом юбка.

Папа заулыбался, захлопал толстыми вязаными варежками. Звук глухо отдался в Натином сердце. Когда Женька вырастет, коньки достанутся ей. Она тоже будет кататься по льду в красивой юбке, а папа будет хлопать. Только, наверное, коньки будут уже старыми и некрасивыми.

Ната осторожно сползла со скамейки, не удержалась на замерзших ногах и под весом тяжелой шубки завалилась в сугроб. Лежать на боку оказалась не так уж и плохо. Даже теплее, чем сидеть. Одно было нехорошо – обзор закрывала скамейка, но если закрыть правый глаз, то можно было увидеть кусок катка. Иногда на нем появлялась Женька. Сестра разгонялась и пыталась сделать ласточку. Ласточка получалась кривая, но Женька не сдавалась.

– Вставай. – Папа наклонился и обеими руками схватил Нату за воротник.

Если бы Наталья была репкой, то получилась бы очень короткая версия сказки. Пришел папа и выдернул.

Папа поставил Нату на ноги, которые тут же прикинулись хрупкими сосульками и подломились.

– Ты что, нарочно падаешь? – спросил папа. Ната попыталась встать, руки тоже притворились сосульками.

Папа ухватил Наталью за воротник и попытался поставить. На этот раз ноги-сосульки подломились в воздухе.

Из папиного рта шумно вырвался пар и капельками осел на Натино лицо. Она закрыла глаза и попыталась не плакать. Раз за разом он ставил Нату на ноги и становился все краснее и краснее.

Пришла Женька. От нее тоже шел пар, но не сердитый, а теплый, как из бани.

– Накаталась? – сердито спросил папа.

Женька растерянно кивнула.

– Сил моих нет, сделай с ней что-нибудь. – Папа надвинул шапку на брови и зашагал прочь.

Женька смотрела папе в спину, пока он не скрылся из виду. На ее бровях медленно таяли крошечные снежинки.

– Женька, – тихо позвала Ната.

– Почему ты падаешь? – шмыгнула носом сестра.

– Ноги замерзли.

Женька заохала, теплой рукой вытерла Натальины слезы, надела на руку свалившуюся варежку. На коньках тонкая Женька казалась выше и гораздо сильнее, она обеими руками обхватила Нату и подсадила на скамейку. Ната помогала сестре изо всех сил.

– Куда пошел папа? – спросила Ната.

– Сейчас, – забормотала Женька, – сейчас мы немножко отдохнем и поедем домой.

– Сами? – засомневалась Ната.

Они никогда не оказывались так далеко от дома одни.

– Конечно, сами, – храбро засмеялась Женька.

Ната согласно кивнула и сделала вид, что не замечает, как дрожат Женькины губы.

Женька переобулась, очистила лезвия от налипшего снега и спрятала коньки в холщовую сумку. Затем она сняла с Натальи валенки и одну за другой растерла ей ноги.

– Можешь стоять? – спросила Женька. – Попрыгай еще.

Наталья послушно запрыгала, едва разводя руки в толстой шубке, ощущая себя плюшевым мишкой и радуясь, что у нее есть старшая сестра.

– Ты знаешь дорогу домой? – спросила Ната, напрыгавшись и почти развеселившись.

Женя нахмурилась.

– Мы ехали на трамвае, – сказала она.

– На каком, на пятом? – спросила Ната. – Или на девятом?

– Помолчи, – сказала Женя, – дай мне вспомнить. И может быть, папа… вернется.

Короткий зимний день стремительно угасал. Темнота за освещенным полем катка стала сгущаться.

Холод из варежек дополз до Наткиного локтя. Еще немного, и он доберется до теплой подмышки, а там – сердце, испугалась она.

– Я знаю, где трамвайная остановка, – выпалила Ната.

Женька спрыгнула со скамейки и обняла сестру за меховые плечи.

– Точно, – сказала Женька, – а там можно у кондуктора спросить, какой трамвай идет до центра.

Она ухватила Нату за руку и зашагала к выходу, оставив за спиной пустынный каток.

Они прошли вдоль стадиона и вышли на оживленную улицу. Женька крепко, до боли сжала Наткину руку.