Со временем это понимание будет царапать осознание, поначалу будет неприятно, затем — безразлично. Мера исчисления чувств нелюдя есть боль. Все до жути просто: насколько сильно он хочет причинить боль, значит, настолько ненавидит. Насколько сильно самого корежит от чужой боли, значит, настолько любит.

Я называл ее своей религией. Я был наивным простачком, которому открыли дверь в мир фантазий, позволявший на какие-то часы, казавшиеся вечностью, покидать вселенную своей боли и отправляться в путешествие в новые, неизведанные миры. Я никогда не верил в Бога и спустя годы перестал верить и в нее. Забавно, в моем случае реальным оказался лишь дьявол. Правда, он носил женскую одежду, что не делало его даже чуточку милосерднее.

А Ассоль стала моей Болью. Даже перестав быть моей, если когда-либо была вообще была ею, она осталась той самой фантомной болью, которая, сука, гораздо глубже любой другой. Потому что больше не остается надежды, что она может исчезнуть, стоит ампутировать гниющую конечность. Ни хрена. Только появляться время от времени, выворачивая наизнанку, заставляя мечтать о том, чтобы сдохнуть и избавиться от нее, наконец. Но ведь я всегда был не таким, как все. Моя боль возникала не периодически. Она пульсировала во мне постоянно. И самым хреновым оказалось, что к ней невозможно привыкнуть. Ни капли.


Но этот диагноз я поставлю себе позже. Через годы. А тогда, несколько лет назад, я наслаждался своей девочкой, не подозревая, что возненавижу ее так, как невозможно ненавидеть живого человека. Но это потом.

* * *

Да, я наслаждался ею. Я жадно вбирал в себя каждое мгновение, проведенное рядом. После той нашей первой ночи вместе, когда увидел в омутах ее глаз свое отражение, ритмично вбиваясь в нее, когда лихорадочным шепотом клялась почти до самого утра в своей любви, доводя до сумасшествия отчаянностью признаний.

Когда поверил и ей, и себе, что возможно любить. В моем гребаном мире, состоявшем из небольшой клетки, из звеньев металлической цепи, удерживавших меня в ней, из постоянных побоев и дикой боли на хирургическом столе, вдруг появились фантазии о чем-то невероятном, чистом при свете дня, когда от мыслей о моей Ассоль становилось жарко даже зимой на холодном ветру… и невероятно, до дикости грязном, когда ночь опускалась на землю, и моя девочка тайком пробиралась ко мне.

Отвратительно грязная любовь. Омерзительная настолько, что нормальный человек при мысли о таком содрогнулся бы. Вот только мы с ней были до безобразия безумные. Примерная милая девочка, приносившая пятерки домой и выступавшая на научных конференциях, превращалась в юную ненасытную самку, жадно требовавшую с каждым разом все больше и больше.

Я превращал ее в таковую. Грязный оборванец, привязанный к решетке недочеловек, недозверь… нелюдь, я каждую ночь выпивал до остатка все самое чистое, что могла предложить мне моя девочка, чтобы наполнить ее до краев своей тьмой.

И все же, даже окутанная толстым слоем мрака и боли, эта любовь была похожа на сказку. Сказку, которая позволяла ощутить себя кем-то большим, чем игрушкой в чужих скользких руках. Особенно когда возвращался в свой вольер после очередного сеанса оплодотворения, проведенного под чутким руководством профессора Снегирева. Старого извращенца, с некоторых пор переставшего смотреть на эти сеансы безразлично. Иногда я замечал, как нервно он снимает очки, протирая их платком, чтобы трясущимися пальцами скорее водрузить на переносицу, не отрывая взгляда от палаты, в которой находились мы. Он подавался всем телом вперед и тяжело дышал, возбужденно сверкая глазками за толстыми стеклами очков. Но стоило войти в помещение руководителю центра, как он тут же принимал безучастный вид, отворачиваясь и пытаясь скрыть возбуждение.

Навряд ли монстр была настолько наивна, чтобы не заметить откровенной похоти, сочившейся изо всех пор на теле ублюдка. Скорее всего, ее это мало волновало. Ее вообще мало волновало что-либо, кроме своей долбаной деятельности.

А затем сукин сын начал взбираться на Веру. В дни отъезда профессора. Девушка сама рассказывала мне, как этот мерзавец приходил к ней по ночам и насиловал, а в следующий свой визит к ней я находил незажившие следы побоев на спине и отметины от веревок на исхудавших запястьях.

Она говорила, что мечтает забеременеть, чтобы хотя бы на время избавиться от пристального внимания озабоченного ублюдка, а потом говорила, что убьет себя, если вдруг это случится, потому что сойдет с ума от мысли, что носит в себе дитя от этого чудовища. Иногда мне казалось, что она уже появилась в лаборатории слегка сумасшедшей.

Вера… Совсем еще девчонка, ненамного старше моей Ассоль, но к своим годам потерявшая любовь к жизни, которую ярким светом излучали глаза Ассоль. В ее глазах навсегда застыли пустота и безысходность. Только на время в них появлялось нечто, похожее на интерес. На то короткое время, когда она учила меня премудростям секса. Именно эта маленькая женщина показывала, как правильно ласкать женщину руками, как долго терзать, не позволяя сорваться, растягивая удовольствие и одновременно истязая этим, как и где прикасаться языком нежно, а где растирать пальцами быстро и безжалостно, чтобы заставить кончить.


"— Зачем?

Она бросает взгляд за стекло, туда, где разложился на стуле доктор, и медленно проводит ладонью по моей груди. Меня всегда приводят к ним голого. Никаких игр с раздеванием — механические движения, направленные на получение нужного результата. Беременности.

Но она чутко улавливает желание ублюдка насладиться эротическим зрелищем, стягивает с плеч посеревший, некогда белый халат, спуская его до груди.

— Я хочу этого, Бес.

Положила мою ладонь к себе на грудь.

— Ущипни, дааа… вот так. Видишь, как они вытягиваются…

— Вера…

— Сожми ее, Бес. Сожми сильно, чтобы сбилось дыхание.

— Я убью его.

— Никогда не верь стонам женщины, Саша, — она смотрит не на меня, на Снегирева, а мне хочется встряхнуть ее… но я останавливаюсь, заметив след от веревки на ее шее, — женщины могут лгать стонами, словами, взглядами.

— Я убью, обещаю.

Она приближается ко мне, медленно проводя языком снизу вверх по моему горлу, легко царапая короткими ногтями плечи.

— Верь их дыханию. Оно искреннее.


Злит меня. У меня слишком мало времени, чтобы провести его с Верой. Сегодня ночью Ассоль должна прийти ко мне после недельного отсутствия. Я сжимаю женские руки пальцами, пока она не зашипит, и дергаю на себя, усаживая рывком на член.

Шепотом прикусывая ее ключицы, как она показывала, стараясь найти в себе хотя бы толики того дикого возбуждения, когда делаю то же самое с Ассоль. Ни хрена. Вкус ее кожи, источающий запах каких-то лекарств, скорее, раздражает.

Она впивается пальцами в мои плечи, продолжая сверлить взглядом похотливую тварь позади нас, откидывая голову назад, скачет на моих коленях, не сдерживая стонов. Чтобы вдруг резко приникнуть к моему уху и прошептать:

— У тебя есть шанс. Только у тебя здесь есть шанс, Бес. Используй его. Не сломайся"


Это был наш с ней последний раз. Той ночью Вера повесилась на черном галстуке, который стащила у Снегирева во время его "визита". Она оказалась беременной.

А я выполнил свое обещание уже после того, как освободился. Тело профессора Валентина Снегирева найдут выпотрошенным и привязанным к столу на кухне его дачного дома в одной из зарубежных стран. Шею уважаемого светила науки, а по сути — самой настоящей мрази, будет обвивать черный галстук.

* * *

Ярославская вышла из кабинета следователя и облегченно вздохнула. Невозможно будет постоянно прятать преступления объекта. Ублюдок гораздо сильнее любого из охраны, и, если бы не их оружие — их всех вместе взятых. Ангелина Альбертовна брезгливо поморщилась, вспомнив заплывшие пивные животы своих сотрудников. Самыми активными движениями, на которые они были способны — это энергично махать дубинками. В противовес мощному, состоявшему из четко прорисованных мускулов телу нелюдя. Еще бы. Объект подвергали ежедневным физическим нагрузкам, формируя из него машину-убийцу, изучая на нем пределы человека. Минимумы и максимумы человеческого организма.

Следователь не без давления, оказанного Бельским, согласился вести дело об убийстве трех охранников, как бытовое преступление. Якобы те выпивали на рабочем месте и в пылу споров и оскорблений один из них прикончил двоих других, изрядно поиздевавшись над трупом Геннадия К., а затем, осознав содеянное, полоснул себя ножом по шее.

Ярославская вскинула голову кверху, улыбаясь солнечным лучам, озорно пробежавшимся по тронутым легкой сединой волосам. Бельский неоднократно намекал на то, какой хорошей парой могли бы стать Аля и его сын. Неплохая перспектива, к слову. Правда, на фоне сильного и властного отца Виктор представлялся Ангелине Альбертовне точной копией… Мельцажа. Или же Ярославского. Инфантильный, тщедушный, слабохарактерный. Такого очень удобно вести за собой, направлять, используя его фамилию и влияние отца в нужном русле. Огорчало только, что Аля сама не отличалась целеустремленностью и амбициозностью матери. Да и эти ее ночные встречи с нелюдем нужно прекратить. Каким бы беззаветно влюбленным ни был Витенька, а все же рисковать и вызывать гнев покровителя за то, что невестка может оказаться порченной, Ярославской не хотелось.

ГЛАВА 13. АССОЛЬ. БЕС

1980-е гг.


Никогда раньше мой мир не раскалывался на острые осколки дикой боли, от которой все внутри разорвалось до мяса. Я не знала, что такое предательство, ревность и адская пытка. Но в жизни все бывает впервые, это был мой самый первый раз. Потом их будет много, так бесконечно много, что я собьюсь со счета, но ведь мы всегда помним самую первую боль и того, кто ее причинил. Не счастье, не радостные минуты, а часы самой лютой агонии, иногда они оставляют настолько глубокие шрамы, что стоит лишь вспомнить, как внутри начинает кровоточить все той же болью.