* * *

— Не моя она, — склонившись над ней, так близко, что слышу, как сердце ее отбивает фантастически быстрый ритм. Я его грудью своей чувствую. Как и то, насколько хочу оградить ее от дерьма этого, которым провонял сам с ног до головы.

— Только ты моя. Только тебя люблю.

Дернул ее на себя, схватив за плечи.

— Вот именно, грязь это. Не вступай в нее, Ассоль. Мне доверься. Просто поверь, что тебя люблю.

В уголках глаз снова слезы хрустальные собрались.

— Не вступай. Я тебя на руках через нее проведу. Просто доверься.

* * *

— Неееет… нет… нет. Не надо. Я ведь не идиотка. Не надо меня страусом… головой в песок.

Руки его сбросила, плечами повела и тут же сама в его рубашку пальцами впилась.

— Не смогу я так. Нет любви никакой, если ты со мной и с другими. Нету, Саша. Не любовь это, а мерзость тогда. Фальшивка. Хочешь, я под кого — то при тебе лягу? А, Саш? Хочешь, я с другими трахаться буду, а тебя попрошу терпеть… а тебе скажу, что только тебя люблю?

* * *

Сам не понял, как от себя оттолкнул. К решетке спиной. Ощущая, как ярость в венах вспенилась, как задымилась от нее кожа, и дым этот в ноздри забивается, щиплет болезненно и мерзко, вызывая желания выблевать собственные кишки.

Только представил ее с другим, и крыша поехала. Убить захотелось сучку маленькую эту. И в то же время выплеснуть захотелось в лицо всю правду. Выплеснуть и смотреть, как распахиваются в ужасе глаза, когда появляется понимание. Понимание безысходности. Когда увидит, как цинично разрушается ее привычный розовый мир, проступая серыми и черными оттенками страха и боли.

— Не смей, — кажется, я рычу. Плевать. — Никогда не смей говорить такое. Ты ни хрена не знаешь.

Встряхнул ее за плечи.

— Убью, Ассоль, — перейдя на шепот, ощущая, как перехватил спазм горло, — Убью и сам без тебя сдохну.

Прислонился лбом к ее лбу, лаская пальцами острые скулы.

— Люблю тебя. Правда люблю. Они… они ненастоящие. Нет их. И не будет никогда. Они как мой кошмар, после которого просыпаюсь. Из-за тебя просыпаюсь.

* * *

— Поклянись, что не будет… поклянись, что мой только. Сашааа.

Не выдерживая, закрывая глаза и скользя щекой по его щеке, и все еще дрожью бьет бешеной, а сама трясущимися руками в его волосы зарываюсь на затылке.

— Мне умереть хотелось… слышишь? Умереть хотелось, когда ты там с ней…

Впала в секундный транс, втягивая запах мыла и его тела, а потом вдруг эхом его слова, и тут же голову вскинула, ища ответы в его глазах.

— Чего я не знаю? Я все знать хочу. Скажи мне.

* * *

— Нельзя умирать, — губами по тонким векам, вбирая в себя следы ее слез, — нельзя. Запомни, Ассоль.

Большим пальцем поглаживаю острый подбородок, думая о том, что когда-нибудь мать ее за это поплатится. За боль дочери. За слезы ее. Когда-нибудь я заставлю эту суку стелиться возле моих ног и вымаливать прощение за те страдания, которые она ей причинила.

— Много их. Ты это хочешь узнать? Всегда много было. До тебя. До нас. Часто было. Много и часто. Разные. Но никогда, — стиснув зубы, когда новой вспышкой боль в ее глазах сверкнула, — никогда по моему желанию.

* * *

Наверное, все же было лучше всего лишь полчаса назад. Десять минут назад, секунду назад. Пока не понимала… пока этот голос его, надломленный, не услышала. И в голове пазл кусками рваными, обрывками, осколками. Ночные проверки, постоянные душевые, его загнанный взгляд иногда, когда я приходила и ждала его возвращения из лаборатории.

Стиснула его руки сильно ледяными пальцами.

— Тебя заставляют, да? — он дернулся назад, и я увидела вот это загнанное выражение глаз. Никогда раньше не видела. Гордый слишком, чтоб показать отчаяние, а сейчас крошится вместе со мной. Я его раскрошила и себя вместе с ним, — Снегирев, да? Но зачем, Господи, зачем? — отрицательно качая головой и чувствуя, как пол шатается под ногами. — Вот почему они тебя забирают?

Молчит, стиснув челюсти, все так же лбом к моему лбу прислонился и в глаза мне смотрит своими дикими глазами. И я не выдержала, обняла рывком за шею.

— Мы что-то придумаем. Слышишь? Мы придумаем. Тебе уходить надо отсюда…

* * *

Обняла меня, прижимается, а я меня от смеха разрывает. Злого. Полного ненависти. Снегирев? Этим вопросом своим напомнила, кем она монстру приходится. Напомнила то, о чем думать себе запрещал, чтобы не взвыть от отчаяния в своей клетке. Чтобы не сдохнуть от понимания, что это бред. Все это. МЫ с ней — бред. Как бы ни ломало меня без нее. Как бы ни раскурочивало внутренности от осознания, что в ней ее кровь… и все же не могу ненавидеть. Не могу заставить себя не любить. Не сходить с ума без нее. Даже подыхая от понимания, что когда-нибудь ей придется выбирать, по какую сторону этой клетки стоять.

Отстранилась, удивленно глядя. А я замолчать не могу. Хохот наружу рвется вместе со злостью.

— Снегирев, да, — сквозь смех. Сквозь волны боли, которыми он отдается в груди.

— Зачем? Чтобы я обрюхатил их. Так они говорят. Чтобы всех обрюхатил.

* * *

Он смеялся, а меня мороз по коже пробрал. Да, я его узнавала: через нежность и абсолютную любовь моего Саши пробивался жестокий озлобленный нелюдь. Тот, что охранников освежевал и глазом не моргнул. Потому что смеялся жутко. Не от веселья. Смеялся, и глаза лютой ненавистью сверкали, даже когда на меня смотрел.

Я поняла тогда… поняла, что это опыты, которые мать проводит. Конечно, даже десятой доли всего кошмара не осознала, но начала понимать. И хохот этот был похож на слезы мои недавние, только он плакать не умел никогда.

— Мы сбежим отсюда. Обещаю тебе. Да, — я кивала и гладила его по щекам, — мы сбежим. Я вместе с тобой. Не оставлю тебя. Твоя. А ты мой. Я придумаю как… придумаю.

Губами к губам его прижалась и тут же назад отпрянула, взгляд болезненный увидела и снова поцеловала, зарываясь в его волосы ладонями. Прерываясь на срывающееся "люблю тебя" через поцелуй, мокрый и соленый. Сама не поняла, как опять слезы из глаз побежали.

* * *

В ладонях своих стискивал ее плечи и думал о том, что ножами ведь не только разрезать можно. Не только до смерти. Через жуткую, почти адскую боль. Ведь ножом и раны вскрывать можно, чтобы зараженную поверхность удалить. Вырезать заразу-тварь, чтобы не смела все тело отравлять ядом своим. Вот так она сейчас вскрывала мои раны. Так она полосовала наживую по затвердевшим, словно окаменевшим рубцам, под которыми агония пульсирует. Яростно, не желая позиции свои сдавать.

Отвечаю на поцелуй, врываясь языком в ее рот, ловя тихие всхлипывания губами. Агония криками исходится беззвучными, выжигает с громким шипением кислотой дыры в теле, обнажая до костей. Как она не слышит этого шипения?

Позволить ей выпустить заразу, чтобы ее "люблю" перебивать собственным. Сильнее к себе прижимая, сатанея от мысли, насколько моя девочка моя.

— Никогда больше, — заставляя себя прерваться на секунду, — слышишь? Больше никогда и ни с кем. По хрен что будет.

Снова набрасываясь на ее губы.

— Обещаю, Ассоль.

ГЛАВА 14. АССОЛЬ

1980-е гг.


С этих самых дней и начался обратный отсчет. Сейчас, вспоминая о наших с Сашей последних неделях вместе, мне кажется, я даже слышу, как тикает часовой механизм до взрыва, после которого я оказалась в чудовищно глубокой яме из осколков собственных иллюзий, наивности и несбывшейся любви. Изрезанная этими осколками, стоящая на коленях и беззвучно орущая в пустоту до бесконечности его проклятое имя, которое сама ему и дала.

У нас было около пяти дней тишины — в город приехала делегация врачей из дружественных Союзу стран, и мать, естественно, принимала в ней участие. Важные открытия, сделанные в нашей стране, демонстрировали иностранцам. Разумеется, под плотной завесой тайны, не раскрывая секретов, а показывая лишь результаты. Потому что изнанка была настолько уродлива, что даже гестапо содрогнулось бы от методов моей матери получать нужный результат из живого "материала". Но тогда я не знала, каким чудовищем она является на самом деле, и что меня будет тошнить каждый раз при упоминании ее имени. Мне казалось, она великий человек и светило науки. Я ею гордилась и боялась ее.

После четырех дней в городе все врачи должны были приехать к нам в клинику вместе с журналистами и телевидением. В спешном порядке куда-то перевезли всех подопытных животных, а также женщин из лаборатории. Я смотрела из окна, как их запихивают в грузовик, и впивалась пальцами в ладони все сильнее и сильнее — некоторые из них были с довольно заметными выпирающими под робами животами. Я не хотела думать о том, чьи это дети. Не хотела и не могла. Я все же спрятала голову в песок, у меня просто не было выбора. Или не думать, или сдуреть от ревности и отчаяния. Но молодость слишком оптимистична, и я думала о том, что совсем скоро мы сбежим оттуда вдвоем. А эти дети… их ведь и нет теперь. Может, их не было или они были не от него. Да, малодушно, да, эгоистично, но покажите мне того, кто не хотел бы обманываться на моем месте? Сейчас я слышу по ночам крики младенцев, и один из них орет громче всех, так орет, что я сама ору во сне, затыкая уши ладонями, и вскакиваю с постели, чтобы лихорадочно искать в ящике комода пакетик, жадно втягивать белые кристаллы, запивать их вином и проваливаться в забвение. Пару раз меня увозили на скорой после передозировки и возвращали с того света. Об этом никто не знал, кроме моего продюсера и мужа. Потом какое-то время я не слышала детского плача, и мне не снились сны, какое-то время я переставала нюхать кокаин и даже пыталась жить нормальной жизнью… пока ОН жестоко не напоминал мне о себе. И мне казалось, я схожу с ума, потому что все эти послания видела только я… и только я знала, от кого они и что он от меня хочет.