Роскошная… Раздери ее дьявол, какая же роскошная. Вызывающая чувство потрясения как в простеньком ситцевом платье, так и в самых дорогих вечерних нарядах. Потому что именно она украшала любой наряд, а не наоборот. Когда-нибудь я перестану восхищаться ее красотой? Перестану желать касаться ее хотя бы на мониторе камеры видеонаблюдения? Плевать на нечеткость изображения. Мое воображение и память дорисовывают ее идеальные полные губы, которые она прикусывает в задумчивости, оглядываясь по сторонам, пытаясь понять, куда ее привезли. В клетку, моя девочка. В клетку. Туда, где самое место таким, как ты. Да и таким, как я. Только раньше я сидел в этой клетке один, а теперь настало время и тебе присоединиться ко мне.

Когда-то я не мог мечтать о большем — ты рядом со мной в моей клетке. Мои мечты не распространялись дальше этого. Я был полным идиотом. Сейчас я разучился мечтать. И ты совсем скоро пожалеешь о том, что некоторые иллюзии больше не собрать воедино. Даже разбивая в кровь пальцы об их осколки. Я пытался и не смог. У тебя не будет даже этой попытки.

Она пристально смотрит в окно машины, иногда нахмуриваясь, иногда приоткрывая рот и изумленно разглядывая дорогу. А я ненавижу себя за эту пытку, которую устроил сам себе. За то, что достаточно было просто ждать ее здесь, а не подглядывать за ней жадно, боясь упустить даже поворот шеи. Да, я стал конченым наркоманом с ней. Не просто зависимым, а унизительно больным ею одной. Впрочем, благодаря ее мамаше, у меня выработался отличный иммунитет на множество болезней. И даже если в этом списке нет ее имени, я сам внесу его туда.

Машина въехала в огромные массивные ворота поместья, и я встал со своего места, закрывая глаза и глубоко выдыхая. Впервые за столько лет вернулось чувство… паники. Еще один вдох, заглушая в себе его… а через секунды обнаружить себя по ту сторону двери, глядящего на то, как открывается дверь машины и появляется изящная женская ножка в высоких черных сапогах. Все продумала, маленькая? Как соблазнить неизвестного режиссера при первой же встрече? И неконтролируемая злость ярко вспыхнувшим факелом в груди. Несколько шагов ей навстречу, позволяя разглядеть себя… узнать себя.

— Ну здравствуй, моя девочка, — склонив голову, набок улыбнуться тому, как участилось ее дыхание и изумленно распахнулись глаза, — скучала по мне?

* * *

Знаете, совсем необязательно для того, чтобы почувствовать себя заключенной, быть в наручниках или связанной. Я это поняла, едва увидела его послание и бросила взгляд на охранников, равнодушно стоящих у двери и проигнорировавших просьбу стюардессы занять свои места.

Тогда я лишь заподозрила, а потом и убедилась — это не охрана, а конвой.

"Нам не велено дать вам телефон, не велено оставлять вас одну и не велено отдавать вам багаж. Вы последуете за нами".

На английском, но с акцентом. Не могу понять с каким. Нанятая охрана. Специально нерусские с иным менталитетом и иными ценностями. Для них я — никто и звать никак. Очень умно, Саша. Я всегда знала, что ты не просто умный мальчик, ты — гений. Это ведь всего лишь мааааленькая вершина айсберга. Мелочь. Ты, наверняка, придумал для меня особую игру. За десять-то лет.

Я подчинилась, потому что прочла в колючих глазах своего конвоира в элегантном черном костюме — ему отдали приказ не церемониться. Я научилась читать взгляды. Я много чему научилась за эти годы. Я больше не была маленькой и испуганной Ассоль. Но думаю, мой палач об этом знает, а если не знает, то его ждет сюрприз. Пока ехали в машине, паника начала нарастать пропорционально адскому безумному предвкушению встречи. Я ждала ее более десяти лет. Меня к ней готовили, не давая покоя и не давая забыть, и она должна была состояться рано или поздно. Я разглаживала складки на подоле элегантного платья и чуть постукивала нервно носком высокого тонкого сапога. У меня за пазухой всего лишь два маленьких пакета. Когда они закончатся, начнется ад… но я пока не буду об этом думать, потому что ад уже начался, и у меня есть силы выстоять первый бой, а потом… кто знает, может быть "потом" у меня уже не будет.

Если бы кто-то посмотрел на меня со стороны, никогда бы не догадался, что меня рвет на части от волнения и что по моей спине холодным бисером выступил пот. Я стиснула пальцами пальцы другой руки, чтоб было не видно, как они дрожат, когда машина въехала в ворота огромного старинного особняка, и те со скрипом закрылись за нами.

Кто ты теперь… кто ты такой и какую власть имеешь, если провернул такое? Машина остановилась у парадного входа с высокими мощными резными колоннами. Особняк-музей. Королевская роскошь. Я не представляю, сколько денег все это могло стоить. Откуда они у того, кто даже документов не имел?

Но едва вышла из машины, как тут же была вынуждена остановиться. Ни секунды на подготовку. Ни мгновения. Увидела и не смогла сделать вдох, только клокот под ребрами, и пальцы сильнее впиваются в ладони. До крови, до мяса. Я чувствую, как она струйкой течет по запястью, пока я смотрю в угольно-черные непроницаемые глаза своего палача и убийцы.

Даже время любило тебя… Саша… время изменило тебя… из ободранного мальчика без гроша за душой ты стал влиятельным мужчиной. Ведь это ты хозяин острова и хозяин проекта. Это с тобой я подписала договор. Теперь я уже в этом не сомневалась. Каким же сильным и красивым он стал. Совсем не похож на себя. Излучает нереальную мощь, намного острее, чем раньше.

Облокотившись о колонну, скрестив на груди руки, он пронизывал меня взглядом из-под густых бровей. В черной модной рубашке с закатанными до локтей рукавами, обнажавшими вздувшиеся жгуты вен и темную поросль волос. Верхние пуговицы расстегнуты так, что мне видна его мускулистая мощная шея и волосатая грудь. Материя натянута на мышцах плеч настолько сильно, что кажется разорвется на нем по швам. Он не прекращал заниматься спортом, его тело накачано еще больше, чем раньше. Задерживая каждый вздох, я жадно рассматривала его, сжирала глазами каждую черту. Теперь у него смуглая золотистая кожа, а раньше была матово-темной… черные непослушные волосы коротко пострижены и заглажены назад, аккуратная щетина чуть длинноватая на тяжелом подбородке и над верхней губой, такой же полной и чувственной, как и раньше. Когда-то его губы сводили меня с ума своей асимметрией и чувственностью. Все в нем изменилось, теперь это был опасный, породистый зверь излучавший опасность и готовый наброситься в любую секунду.

На какие-то доли секунды мне показалось, что у меня кружится голова и сердце болезненно пропускает удары один за другим. Я теряю рассудок, рассматривая его шею и ключицы в вырезе рубашки. Губы мгновенно пересохли и словно зудели от воспоминаний, какая она на ощупь его кожа, как пахнет шея потом, мылом и моим зверем, когда я алчно покрываю ее поцелуями. И по всему телу прокатились огненные волны кипятка, заставив задрожать в зарождающемся голоде и в мгновенной ненависти к себе самой.

Он стал диким матерым волком с жутким взглядом и уродливыми шрамами на щеке. Я ведь любила каждый из них. Невольно дрогнули окровавленные пальцы, ощутив под подушками шероховатость рубцов.

— Ну здравствуй, моя девочка, скучала по мне?

И эхом… пульсацией тот же вопрос… десять лет назад. В нашу последнюю встречу. Тогда я сказала "да"…

* * *

Тогда она сказала мне "да". В нашу последнюю встречу. Десять лет назад. В день, когда я понял, когда вдруг с поражающей ясностью осознал, что смогу без нее. Когда решил, что смогу без нее. Когда не знал, что можно ошибаться даже в ненависти. Нет, не в том, кого ты ненавидишь, а в себе самом. В себе, потому что нет никакой гарантии, что эта самая ненависть не будет глодать твои же кости по ночам, позволяя им при свете дня в дикой агонии обрастать мясом, чтобы твари было чем поживиться, когда в твоих четырех стенах потухает свет и глохнет звук шагов дежурного.

Тогда она ответила "да", вцепившись в край стола пальцами и лихорадочно разглядывая мое лицо. Понятия не имею, что она в нем искала. В тот момент я запрещал себе думать об этом. А после просто уже не мог. Не мог без того, чтобы снова не скатиться в глухую пропасть отчаяния и боли каждый раз, когда вспоминал эту встречу. Именно поэтому запретил себе делать это. Как и искать причины, зачем вообще пришла ко мне в изолятор. Зачем добивалась встречи. Если добивалась, конечно. Если это не было планом ее матери, направленным на то, что я снова поведусь на Ассоль и заткнусь навсегда. Хрен его знает.

В тот момент уже мало что имело значение. После тех листков, которые я прочитал. Трогательных писем матери от дочери. Я тогда читал сам и не верил в то, что их написала моя девочка. Убеждал себя в том, что она не могла так сделать, и тут же начинал закипать от тихой ненависти к собственной слабости, потому что знал ее почерк лучше своего.

Эксперимент. Для нее я был абсолютно таким же экспериментом, как для монстра. Всего лишь опытом. Их совместной научной работой. А ее правда, ее жизнь была на других фотографиях. На тех, которые я сохранил до сих пор. Да, я был настолько слаб и настолько болен, что так и не смог их порвать или сжечь, выкинуть. Потом все же решил оставить как своеобразную анестезию от той агонии, что вгрызалась в горло ночами. От кровавой тоски по ней. Вы знаете, очень даже помогает. Особенно те, на которых ее обнимает и целует другой мужчина. Тот еще антибиотик, который на корню душит любые вирусы.

Долгие годы хотелось смеяться над собственным идиотизмом. Несмотря на то, что именно Ассоль и привела ко мне убийц своей матери… несмотря на это, до последнего оправдания искал своей девочке. Смеяться над тем, что в те дни продолжал читать и перечитывать тетрадные листочки, пересматривая до рези в глазах фотографии — наглядные иллюстрации к словам монстра, и все же до последнего искал зацепку… любую, самую тонкую нить, которая приведет к мысли о лжи. О том, что ее монолог — всего лишь способ манипуляции, не более того. Искал отчаянно… и так и не нашел. Возможно, потому что профессор не просто говорила — она безжалостно копошилась своей изящной ручкой в моих комплексах, периодически выдергивая наружу самые сильные, самые гадкие из них. Все то, о чем боялся думать долгие годы… все то, в чем разуверила меня ее дочь… все это сейчас начало оживать, извиваться внутри подобно огромным склизким тварям с тысячами жал, каждое из которых беспощадно полосовало мою плоть. Понимание, что нельзя любить такого, как я… я и сам плохо осознавал, какого… но знал точно одно — неправильного. Ненастоящего. Недостойного. Созданного. Ярославская приучала к этой мысли слишком долго, отчитывая прямо перед нами своих работников. Объясняя им, что стеклянные пробирки на столах стоили гораздо дороже жизней любого из нас. Моей жизни. Сейчас… сейчас я знал, что только человек сам может оценивать свою жизнь. А тогда девочка, утверждавшая обратное, страстно шептавшая о своей любви грязному оборванцу, сумела почти убедить его в собственной значимости. Почти.