— Алина Бельская — молодая актриса, но ее имя известно нам всем уже давно. Она взрослела на наших глазах, превращаясь из юной девушки в невозможно красивую женщину. В талантливую, ослепительно красивую и востребованную актрису Российского кинематографа. На ее счету участие в таких фильмах, как "Анна Каренина", "Гамлет", "Война любви" и, наконец, скандальная картина "Одиночество", премьера которой состоялась сегодня в нашем зале и собрала рекордное для нашей страны количество зрителей. Кроме того, Алина играет в театре, где ее успех так же ошеломителен, как и в кино.

Он говорил, а я смотрела на него и думала о том, что меня раздражает эта наигранная улыбка и этот маслянистый взгляд, которым он шарит по моему лицу и телу, явно вспоминая откровенные кадры из фильма и смакуя их про себя. Я отвечала на вопросы, как робот, робот, запрограммированный на определенные слова, эмоции, улыбки. Зал рукоплещет, ведущий в восторге и, кажется, уже думает о том, а не взять ли ему у меня номер телефона или не дать ли мне свой. Он хочет убить двух зайцев сразу — переспать со мной и, возможно, получить свою первую роль. Петь он уже пробовал, теперь хочет сниматься в кино.

В конце вечера кто-то принес совершенно чистый конверт и в прямом эфире отдал ведущему, который тут же расплылся в улыбке и помахал этим конвертом перед камерой.

— И самый главный сюрприз сегодняшнего вечера. Конечно, же мы не забыли, что у вас день рождения и для вас приготовлен подарок. Нашей студии сообщили о возможном сотрудничестве, и мы были, мягко говоря, в шоке. Так что же прячется в этом конверте? Приглашение от известного, талантливого американского режиссера и продюсера Френка Карреллы на съемки его нового фильма "Остров смерти". Пробы будут проходить через несколько недель. Поаплодируем такому грандиозному успеху. Впервые российская актриса будет сниматься у голливудского режиссера в главной роли. У меня даже нет сомнений, что пробы пройдут успешно.

Я почти его не слышала. Взяла конверт, продолжая улыбаться и принимать поздравления. Конечно же, Морозов дал мне свой номер и шепнул на ухо, что будет ждать моего звонка, на что я ответила презрительной улыбкой.

— А я не слишком молодая для тебя?

Его глаза удивленно расширились, а я похлопала его по плечу.

— Позвоню лет через десять, если номер не сменишь.


Уже у себя дома, когда положила конверт на комод и с облегчением сбросила туфли с ног, услышала, как зазвонил телефон. Сняла трубку, расстегивая змейку на юбке.

— Аля, включай телевизор — Морозов только что разбился на машине насмерть.

Я схватила пульт от телевизора и включила первый канал, где уже шел экстренный выпуск новостей:


— Всего лишь полчаса назад наш коллега и талантливый журналист и ведущий Константин Морозов погиб в страшной аварии. Его машина упала с моста… Следствие пока…

Я сделала тише звук и села на диван, беря в руки конверт и глядя, как горничная ставит букет калл в воду. Несколько ягод калины выпали и покатились по белому ковру прямо к моим ногам.

— По предварительным данным, в Морозова стреляли перед тем, как он потерял управление и, врезавшись в столб, вылетел с моста в воду. Еще один журналист подло убит…

Я даже не подняла голову, увлеченно катая босой ногой ягоду по ковру, пока не раздавила ее и сок не брызнул в разные стороны, пачкая ковер кровавыми пятнами.

ГЛАВА 5. БЕС

1980-е гг. СССР


На ее губах играет довольная улыбка. Красивая. Я впервые замечаю, насколько она красивая. Раньше я не задумывался об этом. Раньше она олицетворяла для меня само Зло. А зло не принято рассматривать. Его не принято разбирать на составляющие, иначе можно свихнуться от новых вопросов, от ощущения безысходности, когда так отчаянно ищешь ответы, а они все дальше, и с каждым новым шагом страшнее найти конец нити, скрученной в этот клубок. Страшнее, потому что со временем начинает казаться — по ту сторону не конец веревки, а острые лезвия, которые вонзятся в твою грудь, стоит достичь их.

Монстр. Она слегка хмурится, не поднимая на меня своих глаз. Я знаю их цвет, но я готов выгрызть любому кадык, только бы не признавать, что у ее дочери такие же глаза. Ни хрена. У моей девочки глаза живые, искренние, при взгляде на которые хочется дышать и в то же время адски тяжело сделать вздох. Та самая красота, от которой физически становится больно. Ассоль читала мне об этом в своих книгах.


"— Больно смотреть?

— Да. Но это просто оборот речи. Когда писатель хочет передать, насколько красив герой или героиня.

— Так не бывает?

— Конечно, нет, — она смеется, и ее белозубая улыбка полосует сердце надвое. Качаю головой, протягивая руку и касаясь нежной щеки костяшками пальцев. Как же она ошибается.

— Бывает.

Опускает глаза, но я успеваю заметить, как они вспыхнули от удовольствия, и по щекам разлилась краска смущения."


И мне было действительно больно смотреть на нее. Это когда в груди все сжимается и начинает покалывать под кожей, потому что она рядом. Кажется, прикоснется — и я сдохну, свалюсь мешком с костями возле ее маленьких ножек.

Если бы я знал, что не сдохну… что захочу прикасаться еще и еще. Сам. Волос ее темных, шелковистых, волнистых. Она собирала их в хвостик или косичку, а я обожал распутывать их пальцами, слушая, как сбивается ее голос, пока читает мне очередную свою книгу.

— Валечка, показатели в норме, сделаешь сам последний анализ крови и дашь мне последние данные по компонентам. Внедрение прошло успешно.

Валентин кивает, поправляя пальцем очки, а я медленно выдыхаю, сдерживая приступ тошноты. Какую-то дрянь мне впрыснули в вены. Плевать. Я привык. Чтобы отвлечься, посмотрел на Снегирева.

По похотливому взгляду видно, что мечтает эту суку трахнуть. Хотя то, с каким хозяйским видом глядит вслед профессору, пока она заученными до автоматизма движениями снимает перчатки и кидает их в мусорное ведро, говорит, что, наверняка, уже отымел этого монстра. Причем не раз, потому что взгляд у ублюдка далеко не щенячий, восторженный, с каким на нее смотрел когда-то местный лаборант, а довольно уверенный. Да и запах ее я на нем ощущаю. Устойчивый такой, словно покрывал сутки напролет. По телу дрожь омерзения прошла. И непонимание — как можно было мразь такую захотеть.


И тут же словно обухом по голове: а ведь ты сам хочешь. Ты, мазохист несчастный, до одури, до дрожи в пальцах дочь ее хочешь. Когда смотришь на нее, крышу напрочь сносит, так, что теряешь чувство пространства и времени. А ведь Ассоль копия своей матери. Ведь ты запретил ей собирать волосы в пучок, потому что слишком тогда суку эту напоминает.

И все же настолько отличается, как отличается чистое синее небо от грязной земли. Всю жизнь не смел поднять голову с земли, а когда рискнул — едва не ослеп от красоты, раскинувшейся над головой.


Я не знаю, как так получилось, что я перестал смотреть на нее, как на свое солнце, и захотел не просто любоваться им каждый день, греясь в тепле его лучей… как так получилось, что стало жизненно необходимым поймать их в ладони, прикоснуться, чтобы осатанеть от этой близости.


Я не знаю, как стал хотеть чего-то большего, чем просто слушать ее голос, тихим шепотом рассказывающий что-то о школе или друзьях, как стал желать встречи с ней, словно одержимый, словно помешанный наркоман ждет очередной дозы. Я ее выгонял. Когда понял, что подсаживаюсь на нее, что начинаю сходить с ума, если она не появляется два или три дня подряд. Она приходила, улыбалась, а мне шею ей свернуть хотелось. За то, что забыла обо мне так надолго. Я не умел считать, но я знал, что солнце за это время успевало встать три или пять раз и снова спрятаться в ночи.

Она хваталась за меня тонкими горячими пальчиками, а я отдергивал руки, чувствуя, как обжигает меня ими. А ведь я себе придумал, что за эти ночи мои ожоги, те, что внутри, уже начали заживать. Бред. Они пульсировали в дикой агонии, как только она, нахмурив изящные брови, снова нагло стискивала мои пальцы, не отпуская, не позволяя отойти в дальний угол камеры. Закрывала за собой дверь и, осторожно ступая, подходила ко мне.


Сунув руку в маленькую сумочку на длинной веревке, которую она носила через плечо, Ассоль вытащила пирожок и протянула волчице, уткнувшейся в ее ладонь носом. Угощает Маму, гладит ее по холке, а сама глаз с меня не сводит.


— Ты обиделся?

Качая головой, усаживаюсь на пол, прислоняясь к стене спиной. Прикрыл глаза, но продолжаю следить за ней из-под ресниц. Как же тяжело даже вдох сделать рядом с ней. Кажется, легкие воспламенятся сейчас. Пытка в такой близости от нее и еще большая пытка быть вдалеке.

А она чувствует, не подходит близко. Не боится, я знаю, но и давить не хочет. Правда, упрямая настолько, что, пока не выяснит, почему трясет меня от злости, не уйдет.


— Саш…

Имя, которое она дала мне. Почему, дьявол его подери, оно таким правильным кажется, когда она его произносит? Единственным правильным. Теперь я знал, как оно может звучать в других устах… мне не нравилось кстати. Чужим, не ее голосом, оно казалось странным, каким-то некрасивым. Не моим.


— Она говорит, мне идет это имя.

Не знаю, почему сказал это. Может, потому что делиться с ней привык всем. Всем делился, кроме своей боли. Рассказывал обо всем, что происходило вокруг, кроме опытов над собой. Хотя… обычно мои рассказы заканчивались или историями про волчицу или про то, как я довел до бешенства профессоршу или же покалечил охранников.


Ложь. Отвратительно наглая ложь. Проверить захотелось, как она отреагирует. Заденет ли ее, что с другими общаюсь. Будет ли выворачивать так, как меня выворачивало каждый раз, когда приходила и рассказывала про друзей своих, про прогулки на теплоходе и походы в кино. Особенно когда рассказала, что такое кинотеатр, и как близко там люди друг к другу сидят. Она с восторгом в зеленых глазах мне про фильм, про любовь главных героев, а меня изнутри колотить начинает от ненависти к ее одноклассникам, с которыми ходила туда. И словно по венам лезвием осознание, что мне этого не светит. НИКОГДА. Ни шагу за пределы гребаной территории. НИКОГДА. Ни мгновения за руки прилюдно. НИКОГДА. Ни обнять, ни поцеловать. НИКОГДА. Ничего из того, что женщины мои мне рассказывали.