Когда я ушла от Кривопалого, напоминаю я ей, я хотя бы не бросилась тут же в чьи-то объятия. Себастьян появился года через два, и это были для меня очень печальные годы. Мне очень плохо, когда я одна, без мужчины. Те далекие времена на Колдикотт-сквер вспоминаются мне и как очень счастливые, и как полные уныния, у Серены тогда было все, а у меня ничего, и я мыла полы в картинной галерее “Примрозетти”. Но, может быть, это просто привычка, я все же дитя своего поколения. После того как Себастьяна посадили в тюрьму, я научилась приглашать мастеров, и они починили дверь гаража, оштукатурили потрескавшийся потолок в спальне, да что греха таить — заново отделали весь дом, вставили картины в новые рамы, перетянули диван. Себастьян не выносил, когда рабочие в доме. Считал, что всем должен заниматься хозяин — каждый сам себе сантехник, только вот руки все никак не доходят.

— Но что он скажет, когда вернется домой? — говорит Серена.

— Если рабочих в доме не будет, он ничего не заметит, — говорю я, и мы обе смеемся.

Она говорит, что у Себастьяна много общего с Джорджем. Я спрашиваю, тоскует ли она по Джорджу, и она признается, что конечно тоскует: чем больше времени проходит со смерти человека, тем легче вспоминается хорошее и забывается плохое. И все равно, когда она думает о его измене, о связи с Сандрой, совсем некрасивой, заурядной женщиной, ее и сейчас словно ножом ударяют в живот и сердце разрывается на части. Двенадцать лет прошло, а она до сих пор не может забыть мучительных подробностей: как он, должно быть, потешался над ней за ее спиной, когда привез ее, ничего не подозревающую, посмотреть квартиру, где жила его любовница, — какое предательство, какая жестокость, а ведь Серена ничего дурного ему не сделала, только любила преданно и верно.

— Имей совесть, Серена, — говорю я. — У тебя тоже были романы.

— Но все они ничего не значили, — говорит она и начинает смеяться — все-таки хватило ума.

Некоторые яркие, интересные мужчины предпочитают самых обыкновенных, ничем не примечательных женщин, продолжаем рассуждать мы. Казалось бы, рядом с таким красавцем должно быть ослепительное гламурное создание, так ведь нет, они выбирают что-то немыслимо безвкусное, безгласную серую мышку, которая на самом деле оказывается форменной держимордой, требует, чтобы мужчина застегивал ей молнию на платье, приносил ей сумочку, хотя прекрасно может справиться со всем этим сама; она блюдет высокие нравственные идеалы, обвиняет мужчин в неполиткорректности, закрывает им рюмку ладонью и говорит: “Хватит, ты и так слишком много выпил”. Мы с Сереной дружно приходим к выводу, что возле такой женщины мужчины чувствуют себя в безопасности, они словно бы вернулись в детство, а она — ну разве что самую малость недотягивает до мисс Садо-мазо, у нее и высоченные каблуки, и плетка в арсенале, однако общество не возражает.

Потом мы возвращаемся к Мартину и Хетти, их союз, считаем мы, прочный и крепкий, Агнешка, наверное, и в самом деле сокровище, и все, что они о ней рассказывают, правда, а мы с Сереной просто две старые злыдни. Мы заметили, впрочем, что после того, как Мартина повысили, а Хетти вернулась на работу, они перестали вести долгие, жаркие дискуссии о политике и нравственности, а беседуют все больше о еде, прогулочных колясках и ватных палочках. Возможно, благополучие и высокие принципы плохо уживаются друг с другом, возможно, благородным идеям непременно нужна нищета, только в ней они и расцветают. Комфорту убеждения ни к чему.

И мы цитируем Йейтса, как когда-то наша мама Ванда. Про жуткого зверя, который подкрадывается к Иерусалиму, чтобы там родиться. Нас пробирает дрожь.

— “У добрых сила правоты иссякла”, — произносит Серена.

— “А злые будто бы остервенились”[12], — продолжаю я.

Нам обеим хочется, чтобы Хетти и Мартин поженились. Конечно, сами-то мы для них дурной пример, слишком уж много раз мы это проделывали. Наверное, они смотрят на нас и думают: “Зачем нужны все эти глупости?”

— Мы в нашем поколении выходили замуж, потому что брак хоть как-то удерживал мужа, — говорит Серена. — Мы не могли рисковать.

— А нынче все в свободном полете, — говорю я, — и никто никого не старается удержать. Ушел один — тут же найдется другой.

Серена говорит, что не стоит делать такие глобальные обобщения. Люди страдают ничуть не меньше, чем всегда. Я возражаю: нет, меньше. Если человек начинает испытывать легкий душевный дискомфорт, он тут же идет к психоаналитику, и тот избавляет его от неприятного ощущения.

— Что ж, — заключаю я, — как бы там ни было, придется нам с тобой довольствоваться тем, что у нас есть: каждому свое. У тебя Кранмер, у меня Себастьян. Партнеры, которых оставила нам жизнь, когда музыка смолкла.

Серена долго молчит, потом произносит:

— Говори о себе.

Чернослив в шоколаде

Агнешка опять угощает всех черносливом в шоколаде. Посылку с конфетами принесли утром, темно-синяя с золотом коробка смялась, конфеты слиплись, но отделить их друг от друга все же можно. Китти она не дает попробовать. Чернослив оказывает слишком “свирепое” воздействие на пищеварение таких маленьких детей.

Угостив всех черносливом в шоколаде, Агнешка моет руки и снова берется за шитье. Она пришивает оторвавшуюся пуговицу к поясу выходных брюк Мартина. Хетти чувствует, что это ее слегка коробит. Есть что-то интимное и даже чуть-чуть беззащитное в белой подкладке, которая держит форму ширинки в брюках дорогих дизайнерских марок; на джинсах мы просто поднимаем молнию, застегиваем одну-единственную пуговицу, и пошел себе. Но все равно приятно, когда твои вещи чинят. У Агнешки на пальце наперсток, Мартина он заинтриговал. До сего дня он понятия не имел, что это за штука, и уж тем более, как она называется.

— Стало быть, у вас с мужем все наладилось? — спрашивает Мартин. — Поставки чернослива в шоколаде возобновились?

Агнешка смеется и говорит, что муж дал отставку своей подружке, и она, Агнешка, поедет на Рождество домой, как и хотела раньше. Мартин предлагает помочь ей с билетом, но Агнешка говорит, не надо, ей оформит билет подруга из Нисдена, она работает в турагентстве.

Китти спит в своей кроватке. Агнешка строго соблюдает режим. Нарушать его ни в коем случае нельзя. Некоторые из подруг Хетти берут с собой маленьких детей на вечеринки. Агнешку это просто ужасает: дети должны сладко спать в своих колыбельках. А родителей, чьи малыши играют под столом, пока взрослые едят, она бы сажала в тюрьму, будь на то ее воля.

Все трое сидят перед немым телевизором и ждут, когда начнется какая-нибудь пристойная программа, тогда снова включают звук. Они чувствуют себя членами дружной семьи.

— Ваш Аурек, наверное, работает дома? — говорит Хетти. — Как почти все наши сценаристы? Сидит у себя на чердаке и сочиняет сценарии для фильмов, которые в один прекрасный день принесут ему славу, верно? А потом что? Вы вернетесь к нему и станете там акушеркой, или он приедет сюда и вы откроете школу и будете обучать танцу живота, такие ведь у вас планы?

— Планов так много, — говорит Агнешка. — И есть из чего выбирать. Днем Аурек водит автобус. А вечерами пишет. Мы оба очень много работаем. В Польше почти все так. Девушка, которая мне очень не нравится, работала кондуктором. Ужасно вульгарная крашеная блондинка, вечно с жевательной резинкой во рту. И обворовывала пассажиров. Представляете? На посту кондуктора ловкая карманница.

— Ваш Аурек водитель автобуса? Я его совсем иначе себе представляла, — говорит изумленная Хетти, а Мартин качает головой с легкой укоризной. Ох уж этот снобизм Хетти, сказывается происхождение.

— У нас в Польше мы зарабатываем на жизнь как умеем, — говорит Агнешка. — Высококвалифицированные бухгалтеры метут улицу, врачи работают носильщиками на вокзале. Образование люди получили, а работы на всех не хватает. Это наследие Советского Союза. Поэтому и я тоже живу не дома, а здесь, ухаживаю за вашей Китти.

У Хетти такое чувство, будто над ней посмеялись. Водитель автобуса! Ее обманули. Агнешка уже давно не вспоминает ни о своей матери, ни о больной сестре. Хетти проверяла ее сберкнижку из почтового банка. Деньги она откладывает, не тратит, на ее счету уже солидная сумма в несколько тысяч. Стоит вам один раз прочесть тайком чужое письмо, и уже не остановишься. Хетти иногда даже заходит в кабинет Хилари, когда той нет в издательстве, и просматривает ее электронную почту. Но Хилари ни в чем неблаговидном вроде бы не замешана. Ее любимые сайты — это в основном синдром Туретта и служба знакомств. Бедная Хилари!

— Здесь писателям тоже нелегко приходится, — говорит Мартин.

— Да уж, — поддерживает его Хетти. — Люди тратят долгие годы своей жизни, чтобы написать книгу, а потом не могут даже продать ее.

— Ну и дураки, — рубит сплеча Агнешка. — Но я довольна, что Аурек пишет сценарий, сидит по вечерам дома, иначе долго ли до греха. Когда-нибудь он его допишет, и мы поженимся.

— Я думала, вы с ним женаты, — говорит Хетти. Тут даже Мартин не может скрыть изумления.

— Мы — муж и жена в глазах Господа и наших друзей, — говорит Агнешка. — Только это и важно.

— Но вы говорили нам, что он ваш муж, — не сдается Хетти. Одно дело позволять женщине бесплатно звонить в Польшу мужу, и совсем другое — любовнику, это неправильно.

— Но вы же ведь тоже не женаты, а живете как муж и жена, — говорит Агнешка. — Вам это должно быть понятно. Есть свидетельство о браке или нет — никакой разницы, оно интересует только иммиграционные власти.

Она снова угощает их черносливом в шоколаде, хотя для этого ей приходится отложить в сторону свое шитье. И предлагает сделать для всех горячий шоколад. Шоколад она варит замечательно. Кладет несколько ложек какао и сахара в кастрюльку, наливает немного воды, размешивает и кипятит, а уж потом добавляет горячее пенящееся молоко. Щеки Мартина в последнее время заметно округлились, а Хетти ходила вместе с Агнешкой в магазин, и они купили Хетти несколько юбок десятого размера, хотя блузки шестого размера ей по-прежнему хороши. От кормления грудью ее формы изменились. Может быть, не стоило отнимать Китти от груди так резко, ведь ей пришлось пить таблетки, чтобы молоко ушло.