Владимир

Я не знаю, зачем у нее остался. Просто согласился с идиотскими аргументами о том, что ночью ехать опасно, что в таком состоянии за руль нельзя. Согласился, потому что захотелось, потому что Машка уснула, потому что вдруг стало интересно, как живет теперь бывшая и еще потому что дома я бы свихнулся, пытаясь понять, что стало с сестрой, что я упустил в ее жизни.

Моя Настька сейчас одна, в темноте, в операционной, борется за жизнь, а я лежу в крошечной хрущевке на старом, едва живом, диване и смотрю, как бывшая спит, положив руки на стол. А рядом сопит дочь, жмется ко мне под одеялом и обнимает любимого динозавра.

Произошедшее с Настасьей выбило из колеи. Я не могу не думать о Машке, о том, как она повзрослеет, как появятся тайны от меня, переживания. Если и дочь вот так, не найдя поддержки, возьмет в машину и окажется на волоске от смерти?

Мы все привыкли, что Настя — единственный человек в семье, который знает, чего хочет от жизни. Отец мучается со своей училкой, Даня вообще неясно, чем занят и чего хочет от жизни, а у меня — одни осколки вместо жизни, которая должна быть. И только Настька, красивая, талантливая, яркая Настька казалась нам всем якорем, держащим Никольских вместе. Наверное, мы слишком увлеклись своими страданиями и пороками, не заметив, как Настька нуждалась в помощи. И что с того, что мы сейчас даем ей самую лучшую… но уже медицинскую?

Я не хочу думать, что сестра умрет, заставляю себя загнать мысли так глубоко, как могу. Но где-то внутри свербит мерзкая мысль, что это случится, что мироздание не просто так отбирает у меня любимых людей. Любимых детей… может, я этого и заслуживаю.

Но спать сидя — все равно перебор.

Поднимаюсь, подхожу к бывшей и осторожно касаюсь плеча. Никакой реакции, только прерывистый вздох — и продолжается сладкий сон. На экране наполовину сделанная работа, естественно, не сохраненная. Случись какой перебой с электричеством — несколько часов вылетят в трубу.

Она еще совсем неопытная. Хоть и живет одна уже много недель, еще не знает, какие подставы делает техника на работе и как опасно не сохранять промежуточные результаты. Однажды этот урок она получит… но хрен с ним, не сегодня. Сохраняю файл на рабочий стол.

Ксюха легкая, почти как Машка. Интересно, она ест хоть что-то? Хотя ведь научилась готовить. Первое, что удивило, когда я вошел — аппетитные запахи, разносящиеся по квартире. А потом вкус жареной картошки, который я уже успел забыть. Которую ел всего пару раз, оставаясь у Даши. Только она ее вечно сжигала, эту картошку, до едва пережевывающихся ломтей. А сегодня, после того, как за весь день я выпил всего пару чашек кофе в больничном автомате, показалось, что это самое вкусное блюдо, которое я ел.

Кладу Ксюшу рядом с Машкой, в серединку. Она почти не занимает места, хотя, конечно, втроем тесновато. Но если повернуть бывшую так, чтобы она обнимала меня, как ту дурацкую длинную подушку для беременных, то места вполне хватает. И плевать, что такая близость рождает совсем не невинные желания.

Я ловлю себя на мысли, что соскучился по вишневому запаху, ярким волосам и полным сочным губкам, к которым так и тянет прикоснуться.

— Знала бы ты, на что я тебя променял, Вишенка… — негромко хмыкаю, вспоминая то утро, когда решил отпустить ее.

Отец предложил хорошую сделку. Он убирает с моего пути Царева, а я разрываю отношения с бывшей женой раз и навсегда, оставляя ей пару дней в неделю для Маши.

— Ну, все, Вовка, хватит. Девка за отца не отвечает, а за слова ты ее достаточно наказал. Отпусти девчонку. Она Машкина мать. Машка ее любит. Ты мне скажи, ты хоть на минуту верил в то, что говорил? Что Ксения такая ужасная и страшная мать, недостойная встреч с дочерью? Сам ведь знаешь, что нет. Ребенка не мучай, себя не мучай. Отпусти ее. Она уже в кардиологии лежала. А если что случится? Ты себе простишь? Кто Машке объяснит, почему мамы нет?

И я отпустил. Стиснув зубы, зарывшись в работу, оставив на сон по пять часов в сутки, заставил себя забыть об ее существовании, забыть вкус губ, забыть вишневый запах, огромные глаза, забыть, как входил в нее, как она стонала подо мной, как царапалась и кусалась, кончая в моих руках. Обо всем забыть, оставить только номер в «вайбере» и…

И воспоминания о прощании. Заткнул мерзенький голосок внутри, твердящий, что ТАК не прощаются, что надолго меня не хватит. Хотя, на самом деле, я надеялся, она придет сама. Найдет какой-нибудь повод или не справится с самостоятельной жизнью. Придет за помощью, попросит денег… как будто непонятно, что она скорее будет питаться водой из-под крана, чем пойдет просить у меня.

Я запретил себе думать о ней, интересоваться ей. Даже не знал, что в тот же день ее уволили из ресторана, а сейчас лежу, и меня это бесит. Она работала до сбитых ног, а ее уволили за разговор с мужем? В задницу этот ресторан, через пару недель от него не останется даже вывески.

Бывшая принимает меня за подушку. Или просто пригревается и засыпает крепче. Вжимается носом в плечо, закидывает ногу, рукой в поисках конца «подушки» проводит по животу — и все сводит от желания. Оно все еще сексуальное, конечно, я ее хочу в этой идиотской пижаме, в крошечной убогой квартирке, но еще я хочу, чтобы они с Машкой были как можно ближе, чтобы я слышал их дыхания, видел подрагивающие ресницы.

Они похожи. Очень похожи, Машка — маленькая копия матери. Те же пушистые ресницы, полные губы, еще детские, не сформировавшиеся, но стоит дочери повзрослеть — и ее привлекательность станет моей головной болью.

Я не знаю, осталась ли ненависть к ней. Не могу понять, образ Дашки с каждым днем теряет четкость. Она все еще где-то там, в воспоминаниях, мучает и медленно меня убивает, но теперь не на первом плане.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍


Персональный ад начался тогда, когда Даша обвинила меня в смерти Димы. В том, что не нашел для него врача, что не вытащил, не выходил, что у него даже не было могилы, что спрятал от всех, как позорную неудачу. Что женился на другой, и Димка был бы жив, родись он в полной семье.

Все это дурь поехавшей на почве сложных родов девчонки, но блядь, как же она вымотала мне нервы!

Несколько лет я начинал утро с ее письма в почте. Несколько лет каждый день слушал ее рыдания в трубке. Годы постоянной ненависти, ночных смсок, пьяных истерик. Однажды она подбросила мертвую собаку на порог дома и, если бы я по чистой случайности не вышел с утра покурить, ее бы нашла Ксюха — она всегда вставала еще до прихода прислуги. А еще как-то раз Даша подкараулила Машку, когда воспитатели повели их группу в цирк. Я думал, убью ее… я никогда так не кричал не женщину, которая когда-то была самой любимой, а превратилась в монстра, в личный кошмар, от которого не было передышки.

А потом Даша просто исчезла. Сменила имя, куда-то уехала, присылала мне свои счастливые фотки. Однажды перестала присылать… и выходить в сеть. А потом, много месяцев спустя, ее нашли мертвой, и я ненавидел себя за облегчение, которые испытываю. И сожалел о том, что девчонка, в которую я влюбился когда-то, мертва. Хотя, наверное, она умерла очень давно, когда решила меня бросить.

А может, ее не существовало.

Не смогу уснуть, пока не получу смску о конце операции. Почему так долго?! Часть меня мысленно приближает момент конца неизвестности, а другая уговаривает себя, что долго — значит, работают. Счастливые концы не случаются быстро, а несчастливые, как правило, скоротечны.

Наконец вибросигнал оповещает о сообщении от отца.

«Жить будет. В реанимации. Зрение, скорее всего, не вернется».

Мне хочется выть. Я осторожно снимаю с себя Ксюшу, кладу ее на диван, и натягиваю куртку прямо на голое тело. Где-то в кармане должны быть сигареты. Я не знаю, где у Ксюхи ключи, но шум замка ее разбудит. Дальше подъезда я не уйду, но мне жизненно необходимо немного воздуха.

Сердце колотится в рваном ритме. Опираюсь на доску объявлений, и пытаюсь прийти в себя, но мир вокруг превращается в мрачный калейдоскоп. На то, чтобы выть сил нет. Биться головой о стену уже поздно.

Получил? Скажи спасибо, что Машка еще с тобой. Давай, пиши еще одно имя на надгробии, потому что без зрения Настька все равно что мертва, это убьет ее. Может, не сразу, может, она поборется, но как это — в один миг из подающей надежды спортсменки превратиться в незрячую девочку?

Блядь. Ненавижу. Себя. Мир. Зажигалку, никак не срабатывающую.

— Володь… — слышу тихий испуганный голос.

Бывшая стоит у двери подъезда. Все в той же пижаме, только наспех закутавшаяся в куртку. В глазах — даже в темноте видно — страх.

— Ты про операцию узнал? Что там? Как Настенька?

— Жива. В реанимации.

Я не хочу произносить это вслух, мне кажется, слова прозвучат приговором.

— Зрение не восстановили.

— Настька… маленькая моя.

Она гладит меня по рукаву, как будто я ребенок, уронивший мороженое на асфальт. Или как будто боится подойти ближе, а я… хочу, чтобы подошла. Хочу, чтобы обняла и самому тошно от этого желания. Прискакал, как только стало хреново. Картошечкой ему, блядь, запахло.

— Из-за меня, да?

Я не планировал этого спрашивать. Вырывается само, вместе с дымом от сигареты.

— Настька за меня платит. За то, что я делал. И делаю.

— Вов…

— Скажешь, нет?

— Нет. Не бывает чего-то «из-за кого-то». Просто иногда плохое случается. Вот так раз — и случается, и ты ищешь причины, пытаешься найти ответ. Иногда он находится, а иногда его просто нет. Она жива, Володь. Она все еще наша Настасья. Да, она не выиграет Олимпиаду, да, больше не будет кататься под какую-нибудь «Кармен», вряд ли встанет на лед, но она Настя, та самая девочка, которая тебя обожает. Ей надо будет помочь, потому что это не конец, это ступенька, ее придется перешагнуть, так или иначе.