— Ах ты, маленькая язва, я сейчас тебе рог хрустальный откушу!

— О да, рога — очень символичное украшение. Интересно, Женя что-то знает о прошедшей семейной жизни или на что-то надеется?

— Ксюха, — совершенно серьезно предупреждает Никольский, — еще один намек на мою ориентацию — и я за себя не отвечаю.

Я не могу перестать смеяться, я готова отдать очень многое, чтобы посмотреть на Вову в компании манерного Евгения. И то, как сейчас Никольский злится — очень смешно, потому что у него одновременно и растерянный, и обиженный вид, словно он совсем не ожидал, что я буду подкалывать его ориентацией няни… няня.

— Мне кажется, или ты сомневаешься сейчас в моей ориентации?

— Главное, чтобы Женя не сомневался.

Нет, это выше моих сил. В зеркале напротив я вижу, как трясутся рожки на ободке, когда я двигаюсь, и от этого еще больше смешно. А вот когда Володя отходит к стене и неожиданно гаснет свет, смех снимает как рукой.

Глаза не привыкли к темноте, веселье испаряется, а вместо него приходит неясная тревога. Или предвкушение… я знаю, что Володя рядом, но боюсь сдвинуться с места и до боли в пальцах цепляюсь за краешек стола. Потом чувствую на талии стальную хватку его рук, с шумом выдыхаю — и оказываюсь в объятиях.

— Ты что делаешь? — шепотом спрашиваю я.

— Избавляю тебя от сомнений.

— В чем?

— Сама как думаешь?

Я не вижу его, но чувствую близость, с каждой секундой дыхание обжигает губы сильнее, а в первый миг поцелуя мне кажется, что из-под ног уходит земля. Я думала… я верила, что избавилась от зависимости, от выжигающего душу чувства, но одна секунда — и я снова не принадлежу себе.

Снова требовательные горячие губы накрывают мои, язык проникает в рот, ласкает, переплетается с моим, снова ладонь мужчины лежит на затылке, сжимает волосы, не давая и шанса отстраниться, а другая рука проводит по колену, поднимается к подолу юбки, собирая плотную ткань.

Я обреченно понимаю, что однажды, а вернее всего совсем скоро, снова окажусь в его руках, снова не смогу остановить ни его, ни себя, поверю в дурацкую сказку о чувствах и наделаю новых ошибок. А сейчас я возвращаю поцелуй, в глубине души умоляю мироздание, чтобы оно избавило меня от щемящей нежности, смешанной с охватывающей тело страстью.

До сих пор я не знала, что способна так хотеть чужих прикосновений. Что сладкий спазм внизу живота может быть болезненным, что от накатившего желания может подташнивать. Что чужие губы могут стать одновременно ядом и лекарством.

Ненавижу, когда он меня целует. Ненавижу за то, что выворачивает душу, за то, что не хочу останавливать мгновение. Потому что рядом с ним спокойно, почти не страшно и не одиноко. И раз за разом в теплый и уютный мир врывается его ненависть, бьет под дых, а я никак не могу запретить себе тянуться к пламени… каждый раз надеюсь, что огонь не сожжет, а всего лишь согреет. До какой точки нужно дойти, чтобы тянуться к человеку, которому я не нужна… чтобы наслаждаться прикосновениями, продиктованными похотью. Почему я не могу почувствовать с другим мужчиной и сотой доли того, что чувствую сейчас, когда бывший муж меня целует?!

Вспыхивает свет, и я вздрагиваю, а поцелуй заканчивается так же неожиданно, как и начался. Кажется, что в тот момент, когда руки мужа меня отпускают, в помещении становится безумно холодно.

— Товарищи молодые родители! — возмущенно говорит воспитательница Машки. — Ваш старший ребенок скоро начнет выступать. Пройдите, пожалуйста, в зал!

— Так у нас один ребенок, — зачем-то сообщает ей Вова.

— А, то есть второго вы здесь сделать не успели?

И я краснею до самых кончиков ушей! Господи, я не чувствовала такую неловкость со времен Хэллоуина в девятом классе, когда единственная пришла в карнавальном костюме на школьную дискотеку!

— Давайте-давайте, в зал, скоро начинаем, — командует воспитатель. — Каждый утренник одно и то же, из каждого угла выковыриваем парочки! Что за время! Так… надо еще туалеты проверить. Эй… мамочка!

Я оборачиваюсь, ожидая новой порции справедливых, в общем-то, нотаций. Но вместо отповеди получаю:

— У вас рога съехали.

Краснея еще гуще поправляю ободок и бреду вслед за Никольским к актовому залу.

— А куда делась Людмила Михайловна и почему вместо нее эта суровая женщина? — спрашиваю, когда мы садимся на места в третьем ряду.

— Да так… болтала много и не по делу. Вишенка, почему у меня ощущение, что завуч застукала меня за курением в туалете школы, а?

— Потому что лучше бы она застукала нас за курением в туалете школы, чем за… в кабинете садика. Может, надо извиниться?

— За что? Подумаешь, поцелуй!

Нет… это не «подумаешь, поцелуй!», я более чем уверена, что заглянувшей в гримерку воспитательнице открылась картинка, которая больше подойдет для заставки к порнухе, чем для иллюстрации «всего лишь поцелуй». У меня до сих пор горят губы, я с трудом удерживаюсь от того, чтобы прижать к ним ладонь. А если закрыть глаза, то можно вновь окунуться в водоворот ощущений, и сердце опять начнет биться, как сумасшедшее. Плевать, что Никольский уже давно меня не касается, плевать, что вокруг куча народу. Я уже жалею, что пришла на этот утренник, могла бы посмотреть в записи, для родителей всегда делают памятное видео!

Гаснет свет, на сцену вываливаются дети. Милые, забавные, испуганные. Лопочут стишки, стесняются обрушившегося внимания, радуются подаркам. Я фотографирую Машку, слушаю ее звонкий дрожащий голосок, машу светящейся кисточкой и почти час чувствую себя самой счастливой матерью на свете. Украдкой кошусь на Никольского, но он в своем репертуаре: сидит, сложив руки на груди, на губах играет снисходительная улыбка. Он куда сдержаннее в родительских чувствах, ему кажется забавной эта толпа детей.

Если вдуматься, мы — идеально сочетающиеся родители. Когда Машка выступает, у меня руки леденеют от волнения, а он совершенно невозмутим и спокоен. Наверное, один вид отца придает Машке уверенности.

На самом деле я едва сдерживаюсь, чтобы не разреветься, когда моя девочка сидит на коленках Деда Мороза и рассказывает стишок, чтобы получить вожделенный мешок конфет.

— Мама, я рассказала! — после того, как все подарки выданы, Машка подбегает к нам и лезет к отцу на руки — Вот! Охраняй!

Я получаю большой новогодний подарок, выданный дочке и, пользуясь моментом, фоткаю ее на руках у Вовы. Потом вдруг понимаю, что это первая фотка мужа в моем телефоне. До сих пор я ни разу его не фотографировала… не фотографировала их с Машкой. Найдется в семейном альбоме хоть одно их совместное фото?

Я помню фотосессию на свадьбе, помню фотосессию «В ожидании чуда», где я усиленно изображаю счастье в пафосной и наигранной студии. Помню наши с Машкой фотосессии, которые я, как и подобает матери из богатой семьи, заказывала по каждому более-менее важному поводу.

Но я ни разу не звала на них мужа… а он не просил.

— Мария, звезда моя, — в невеселые мысли врывается манерный голос няня, — ты была неподражаема! Теперь повтори это на городской елке — и мы сможем открыть кондитерский ларек!

Маша заливисто хохочет, и я не могу сдержать улыбку. Для нее Евгений — как большая мультяшка.

— А теперь давайте общий снимочек! — командует нянь.

Я замираю, как кролик перед удавом, понятия не имея, что делать.

— Ну же, мамочка, подсаживаемся поближе, давайте-давайте, пока никто не загородил эту роскошную елку! Так… хорошо. Мария, поправь маме рога!

Он фотографирует сначала на зеркалку, а потом и на мой смартфон. И уже потом, когда мы ждем Машку с танцев, я долго сижу в холле и смотрю на это фото. Оно словно из другого мира, из жизни, которой никогда не было. Улыбающаяся во все редкие молочные зубы Машка, обнимающая нас с Никольским. Странное семейное фото… от него одновременно горечь и сладость. Главное мое сокровище среди воспоминаний на данный момент.

— Я сейчас начну жевать ремень. — Вовин голос вытаскивает меня из размышлений. — Сколько можно плясать?

Я тоже до ужаса голодная. Водитель привез нам кофе на вынос, но ничего съестного не нашел. До конца праздника полчаса, совсем скоро детей можно будет одеть и вывести на улицу, чтобы посмотреть на салют, а потом разобрать по домам. А мне еще предстоит добираться до дома, готовить ужин и пересматривать фотки с праздника, слушая звенящую тишину одиночества пустой квартиры.

— Давай детячий подарок расковыряем, а? — предлагает Никольский.

— Давай.

Я очень надеюсь, что Машка не заметит, что мы стащили из ее подарка пару-тройку конфет. Главное не трогать ее любимые и все будет пучком. Только самоубийца может съесть «киндер» из новогоднего подарка.

— Хочу с белой начинкой, — говорю я, заглядывая в мешок.

— А я с орехами. Помнишь, как мы съели «Барни» из ее подарка?

— Не напоминай! — Я делаю круглые глаза.

Ту истерику вряд ли можно забыть. Маша рыдала так, словно у нее вся жизнь рухнула, а ведь мы с Вовкой всего лишь слопали по бисквитному медведю, ожидая, пока дочь прокатится на карусели. Успокоить несчастного ребенка удалось только купив целую коробку этих мишек. Они надоели ей уже на следующий день, а у меня до сих пор к горлу подкатывает тошнота — я ела их с кофе до самого конца новогодних праздников.

— Вот блин, — морщусь я, откусывая от конфеты. — С арахисом.

— О, это моя.

— Поздно, я уже откусила.

Но разве Никольского остановят такие мелочи? Он пальцами обхватывает мое запястье и кусает конфету, что у меня в руке. Не забывая особенно долго задержаться губами на коже, опалив ее горячим дыханием.

— Мы же в садике!

Я нервно оглядываюсь, чтобы удостовериться, что другие родители этого не заметили.