— Ну, Эл, кто же нарушает собственные правила? — Кира хватает меня за запястье, когда пытаюсь расстегнуть молнию на ее брюках. — Где твоя ставка?

Я знаю, что если притронусь к ней, то не смогу сдержаться. Можно врать всему миру, что я — железобетонная стена и класть хотел на эту стерву, и она ничем не лучше остальных, но если, блядь, она без трусиков, и я прикоснусь к ней…

Я убираю руку, достаю портмоне и беру наугад пару купюр. Показываю ей, а у самого челюсть сводит, как от кислой оскомины, кладу деньги на край фарфоровой раковины.

— Раздевайся, Кира-блядь, я думаю, что для своих трахарей ты оставляешь «дорожку».

Говорят, мужики в возрасте любят, когда так.

Как она смотрит. Как будто готова убить меня, воскресить, и снова убить, и так — до бесконечности.

— Ты проиграл, Эл, — сипло проговаривает она почти по слогам, словно ей так же, как и мне, убийственно не хватает воздуха для следующего вдоха.

Берет деньги, комкает их в кулаке и бросает в корзину.

А я просто тупо стою и даже не могу поднять руки, чтобы придушить ее, избавиться, наконец, от этого наваждения. Она проходит мимо, видимо уже решив, что я окончательно повержен. Я бы и рад отпустить, потому что рядом с ней в четырех стенах — вообще никак, потому что от одной мысли, что я дышу тем же воздухом, который выдыхает она, плавит мозги.

Я сцапываю ее за локоть, рывком тяну на себя, так, что мы почти до боли впечатываемся друг в друга телами.

— Я бы поставил тебя на колени, взял за волосы и прижал к этому грязному полу, придавил, как ядовитую змею, — шиплю я голосом, в котором от меня-настоящего не так уж много. Это голод человека, который подыхает от жажды и голода, сидя на пиру с заморскими угощениями. — Ты бы горло сорвала от криков, Кира, и просила бы еще… — Наклоняюсь к ней. — И еще… — Ниже, почти касаясь губ. Уже могу рассмотреть каждую трещинку, каждую ранку на влажной полоске слизистой. И прикусываю язык, чтобы не поддаться искушению. — И еще.

И она змеей бросается на меня: до боли врезается в меня губами, выдыхает мне в рот всю свою злость, негодование, желание, на которое я откликаюсь так быстро и сильно, что хочу убить сам себя. Меня никогда так не целовали: чтобы мозги в хлам, чтобы хотелось просто взять, покорить, сделать своей. Бросить на кучу золота, как дракон, чтобы наелась им под завязку. Может, хоть тогда, хоть на минуту, стала бы настоящей.

Хочу увидеть, что там, под этой тонкой кожей, под ниточкой вен на тощих запястьях.

Я просто стою, как истукан, пока она отравляет меня самым невыносимо болезненным поцелуем. Стерва, высасывает душу! Если укусит еще раз — я ее прямо тут, на месте…

Но Кира отрывается от меня, и я — блядь, нет, нет, нет! — тянусь за ней, как слюнявый подросток, который не научился держать член в штанах. Тянусь за еще одной дозой, и только силой воли заставляю себя остановиться.

— Ну что, Эл, этого тебе хотелось? — почти кричит Кира, и с размаху лупит меня по щеке.

Я даже не пытаюсь ее остановить, потому что мне нужно протрезветь. — Вот так, да? Без чувств? Без сопливой розовой романтики? Просто за деньги?

Нет, я хотел не этого, но она — последний человек на земле, которому я признаюсь в своей слабости. Потому что она и есть моя слабость.

— Ты — не Рафаэль, поэтому можешь хоть подохнуть, доказывая себе, что можешь купить всех женщин мира, но меня ты не купишь никогда. Варись в собственной беспомощности, Эл, и может быть, когда-нибудь, ты станешь человеком.

Она уже у дверей, вырывается на свободу, но черт тянет меня за язык оставить за собой последнее слово:

— Конечно, я не куплю тебя, Кира, но только потому, что не собираюсь покупать.

Глава восемнадцатая: Габриэль

Я возвращаюсь в зал через десять минут. У меня жуткий стояк, просто до боли, и о чем бы я ни думал, каким бы поганым дерьмом не пытался забить свою голову — все равно Кира там и все равно ее запах въелся в мои ноздри. Нужно успокоится, взять себя в руки, иначе я разнесу первого, кто скажет слово поперек.

Но в зале все еще хуже. Я чувствую ее запах просто как голодный зверь. Понятия не имею, чем она пахнет, но, кажется, именно так должен пахнуть порок помноженный на похоть. Это просто… инстинкт. Да, именно инстинкт. Я хотел, мне не дали, и меня проснулся спортивный азарт. Поимею ее — и все пройдет. Помню, в детстве, нам с Рафом отец подарил коллекционные игрушки: ему «Порше», мне — «Ламборджини». И я хотел его машинку, потому что какой-то тумблер в моей голове щелкнул неправильно, и игрушка брата стала самой вожделенной вещью на свете. Я пытался поменять его на свою, но Раф уперся. И тогда я дождался, когда брат уснет, и к херам собачьим разбил его машинку молотком. А когда увидел, что внутри просто железки и пластмасса, желание получить машинку просто улетучилось. Не было в ней ничего такого, особенным ее сделало мое ненормальное желание.

С Кирой — тоже самое. И для меня она стоит примерно столько же, сколько детская игрушка — куда меньше тех денег, которые с таким пафосом вышвырнула в ведро.

К счастью, у Наташи, моей жены, болит голова и я цепляюсь за этот повод, чтобы свалить. Компания скучная, а я не в том состоянии, чтобы смеяться над бородатыми шутками.

Мы сидим в машине, оба на заднем сиденье. Наташа болтает по телефону, я смотрю в окно, на метель, которая зверствует с самого утра.

Что-то не так в моей жизни. Где-то не там я свернул на этой гоночной трассе, и меня вот-вот расплющит о бетонную стену, которую не объехать. И почему-то хочется, чтобы подушка безопасности не сработала. Треснуться бы обо то-то башкой, чтобы вышибить всю дурь, а лучше — просто забыть.

Забыть?

Черт! Да пошло оно все!

Дома Наташа сразу бежит в ванну, переодевается во что-то почти прозрачно и пытается завалить меня в постель.

Я ее не люблю. Это просто бизнес. Просто ее отец — мой единственный конкурент в сфере медиа бизнеса. И просто жениться на его дочери было лучшим решением, чтобы прищучить этого гада. Понемногу, я начинаю подминать под себя его активы, вырываю перья из задницы, пока его башка трескает мою красную икру. Образно говоря. По моим примерным расчетам, у Наташи около года, чтобы либо доказать свою пользу, либо принять мои правила игры. Конечно, она знает, что я не храню верность, но знать и принять — большая разница. Может быть, она станет удобной женой, но мне в принципе плевать.

Отец всегда говорил, что люди больших денег живут в мире, где любовь — это разменная монета. Чувства — для слабаков. Раф поддался чувствам — и они свели его в могилу. Со мной такой херни точно не будет.

— Не хочу, — отталкиваю Наташу, когда она начинает недвусмысленно опускать голову.

— В душ пойду. Спи, не жди меня.

Что-что, а минет она делать не любит, и как следствие — делает его хреново. А я не до такой степени ею дорожу, чтобы терпеть, пока мой член вяло лижут, как карамельку.

Вода в душе горячая, бьет упругими струями прямо в лицо, лупит по векам, под которыми все зеленое от поганых криптонитовых глаз. Она все-таки торчит во мне, как иголка, через которую в вену шурует кислород, и смертельные пузырьки вот-вот перекроют поток крови. Чешу вены на сгибе локтя, потому что эта зараза буквально въелась в меня, и с каждой секундой, пока я не нашел способ вышвырнуть Киру из своих мыслей, она проникает все глубже.

Снова она во мне, и теперь-то я точно знаю, что это никакое не «снова», это — «всегда».

Поганая тварь, она точно знала, зачем говорила все те вещи, зачем играла со мной.

Точно натаскали, преподали пару уроков, как пудрить мужикам головы. Но это еще и ее особенный дар. Дар быть невинной шлюхой, потому что только с ней этой срабатывает.

Вода стекает по моим кулакам, которыми я упираюсь в горячий кафель. Этими руками я ее трогал. Эти долбаные пальцы болят, потому что не получили то, чего хотели.

Кира…

Я не понимаю, почему ее имя у меня на губах, но от него тело мгновенно оживает, и член наполняется кровью. Я пытаюсь игнорировать. Пытаюсь думать о том, что в постели меня лежит доступное роскошное тело, которое я могу взять в любой позе, жарить всю ночь, пока мозги не превратятся в кашу, но…

Кира, Кира, Кира…

Запах ее волос, собранных в до смешного в училковский пучок.

Ее кожа, на которой — только тронь — остаются следы.

Ее теплые упругие губы.

Это саморазрушение, потому что моя внутренняя программа окончательно сломалась.

Один код говорит ей, что эта женщина — продажная шалава, и тянуть к ней может разве что старого извращенца с вялым членом. Другой — что это Кира, и что мое тело хочет ее до посинения яиц. Две крайности, и меня швыряет из одной в другую, словно я — жук в коробке, которую трясет придурковатый ребенок.

В паху так тяжело, что хоть стену долби, и я слишком поздно осознаю, что держу себя за член и рука сама скользит по всей длине.

Нет, это полная херня.

Кира… И ее тугие губы, и язык, как жало. И те ранки на коже.

Бессмысленно врать, что я не хочу ее рот. Хочу так сильно, что кровь проламывает вены, словно стеклянные лабораторные палочки.

Я же хотел ее целовать. Хотел убить поцелуем. Выпить досуха.

Кажется, я стону. Поднимаю голову, чтобы набрать полный рот воды, выплевываю — и снова, теперь уже намеренно:

— Кира, блядь…

Пытаюсь замереть, сделать так, чтобы рука на члене не жила собственной жизнью, но куда там. Думать о чем-то другом, о ком-то другом, быстро, пока еще есть куда отступать, перебрать в голове всех женщин, которые у меня были. Среди них должна быть хотя бы одна горячая штучка, которая нокаутирует образ Киры и вышвырнет ее из моей башки.

Я не буду думать о Кире, я просто на хрен не буду о ней думать.