Я просто…

Ладонь сжимается сильнее, скользит по горячей коже, и я жмурюсь так сильно, что ресницы режут глазные яблоки.

Кира и ее горячий ядовитый рот. Тугой, жадный. Только для меня одного. Вытрахать его до самого горла, чтобы она больше никогда и ни с кем, чтобы только с моим именем на губах.

Я двинулся на ней. Помешался.

Удовольствие скользит под кожей. Поганое удовольствие. Желаю его и не могу принять. Но хочу. Так сильно хочу, что в жопу тормоза.

И в мозгу калейдоскоп картинок, и урановые мурашки по животу от одного ее взгляда снизу-вверх: такая бесстыжая, покорная, на коленях передо мной. И мы оба знаем, что сейчас я бы отдал себя всего: на, стерва, жри, радуйся, что сегодня победа за тобой.

Я зажимаю стон зубами, потому что эти движения уже слишком быстрые, и потому что я живо представляю ее язык на моих венах.

Что ты со мной сделала, Кира? Что в тебе такого, что из-за тебя я дрочу в душе, как будто мне четырнадцать и гормональный всплеск застал прямо на уроке литературы?

Вопрос без ответа.

В моем воображении она стонет, принимая меня все глубже, жадно, наслаждаясь всем, что я даю. В моей грязной фантазии она послушная и такая… моя.

Моя.

Я распахиваю рот, как рыба, глотаю воду, чтобы не подавиться этим на хрен не нужным «моя». Не нужна она мне «моя».

«Да, малышка, открой свой поганый рот… Покажи мне, что в тебе есть хоть капля меня, что не я один тобой отравлен…»

Я сжимаю зубы на костяшках, чтобы сдержать стон. Кожа лопается, я захлебываюсь собственным желанием матерится до хрипоты.

Вколачиваюсь в кулак, словно ненормальный, так яростно, что горит ладонь.

И падаю. Просто падаю так низко, что дальше — только преисподняя.

Вода бьет по спине миллионами игл, и каждая вонзается на всю длину, парализуя мышцы, удерживая в груди ненавистное имя.

Наверное, так и выглядит одержимость.

Завтра я придумаю, как от нее избавиться, даже если придется вырезать ее на медицинском столе.

Я меняю душ с горячего на холодный, почти ледяной, и жду, пока тело замерзнет до состояния «больше ничего не чувствую». Мышцы деревенеют, но это именно то, что нужно. Мысли постепенно приходят в порядок, и я с трудом, но все-таки вышвыриваю оттуда поганый криптонитовый взгляд.

Когда возвращаюсь в спальню, Наташа лежит на животе, лениво листая что-то в планшете. Она поворачивается на мои шаги, призывно стреляет глазами, но я игнорирую ее игривое настроение. Похоже, «головная боль» была лишь предлогом, чтобы поскорее избавиться от скучной компании, но он и мне пришелся кстати.

Укладываюсь рядом, закрываю глаза и пытаюсь сосредоточиться на том, что мне делать со всей этой дрянью.

Было бы большим преувеличением сказать, что я не думал о Кире все эти полгода.

Думал. Не настолько уж я безнадежен, чтобы самому себе не признаться в том, то Кира-блядь была со мной постоянно: когда я делал предложение Наташе, когда потом вел ее в ЗАГС, на свадебной гулянке в ресторане, в первую брачную ночь. И это не считая дней, когда криптонитовая ведьма появлялась просто так, не приурачивая себя ни к какому важному события в моей жизни: на встрече с деловыми партнерами или когда я слушал отчет финансового отдела. Но я старался не возвращаться к этой странице своей жизни, которую перевернул и пошел дальше. Почему-то воображение особенно настырно подсовывало ее, сидящую на песке, такую худющую и бледную, что только ее зацелованные мною губы были единственным ярким пятном. И моя в кои-то веки проснувшаяся совесть сказала: «Уймись, хватит, она сбежала, сдалась, оставила твою семью в покое, пусть теперь имеет мозг и кошелек другого лоха».

Но сегодня я увидел другую Киру, и она точно не была похожа на бедную овечку.

Она бросила мне вызов. И выглядело это не как смирение или попытка просто избавиться от компании человека, которого боится до дрожи в коленях. Она хотела меня поиметь. Взять за яйца своими погаными газами — и трахнуть, как последнюю сучку.

Поэтому, когда совесть снова нерешительно подняла руку, я просто оторвал ее и затолкал ей в глотку.

— Эй. — Пока я убиваю в себе все человеческое, Наташа успевает взобраться на меня и начинает царапать ногтями грудь. — Вернись ко мне, Габи.

Меня тошнит от этого ее «Габи», но я позволяю себя трахнуть. Это просто механика, ничего больше. У Наташи хорошая грудь, классная жопа, отличное тело, и до тех пор, пока она служит временем заслоном от нападок ее папаши, это полностью компенсирует ее пустую башку и весьма посредственную внешность.

Глава девятнадцатая: Кира

Я почти не сплю всю ночь с пятницы на субботу, потому что боюсь засыпать. Стоит закрыть глаза — и там Габриэль. И я так отчетливо чувствую его запах, будто рядом, стоит лишь протянуть руку. Я даже позволяю себе крохотную слабость: закрываю глаза, цепляюсь взглядом за его взгляд из-под длинных темных ресниц — и падаю лицом в подушку, представляя себе…

Нет! Это просто страх, который мое подсознание конвертирует во что-то более приятное. Механизм замещения, так, кажется, называл это мой психолог. Или не так? Или я просто обманываю себя?

Утро субботы затянуто темно-серыми снежными тучами и синоптики снова передают метель и не рекомендуют надолго выходить из дома, а тем более — выезжать на своем транспорте. Но еще часов в девять звонит мама и так яростно кашляет в трубку, что я быстро собираю вещи, бросаю в сумку ноутбук и выскакиваю за дверь, перекусив только булочкой с маслом и медом.

Снега пока нет, поэтому я почти без проблем добираюсь до метро, прыгаю в первый же вагон — и чуть не подскакиваю на месте, когда возле самого моего уха раздается щелчок затвора фотокамеры. Поворачиваюсь, инстинктивно прикрывая лицо рукой — старая привычка, кажется, это было первым, чему меня научили Димины консультанты.

— Привет, девушка с неуловимой улыбкой, — говорит Алекс Морозов, разглядывая меня невозможно-синими глазами за стеклышками очков. — Кира Викторовна.

Я немного отступаю назад, чтобы вытолкать Алекса из моего личного пространства, но он приближается. И так, шаг за шагом, не говоря ни слова, мы пятимся в тупик вагона.

— Не знала, что модные фотографы ездят в метро, — говорю я первое, что приходит в голову.

— Ради вот таких кадров, — он трясет фотоаппаратом, — можно поехать и к черту на рога.

— Вам понравился букет, Кира?

— Вы поставили меня в неловкое положение, — не тушуюсь я. — Я на практике, и мне очень нужно это место. Симпатии с родителями учеников категорически запрещены, а этот букет увидела заместитель директора. Букет и вашу визитку.

Алекс с извинением кривит губы, и продолжает меня рассматривать.

— Милая шапка, вам очень идет, Кира.

— Обычная, — ворчу я, ненавидя себя за то, что тут же появляется желание ее снять.

Этакий треугольник с пушистым помпоном размером почти с мою голову. Взяла первое, что нашла на лотке потому что часть зимних вещей осталась на квартире, которую снимал Дима, и я не стала их забирать, как и остальные его подарки.

— А ведь я вас помню, — вдруг вскидывается он, щелкает пальцами. — Все думал, где раньше мог вас видеть. Вы разве не должны были стать женой одного известного молодого дарования с политической арены?

Он говорит так, словно закончил филфак: легко, непринужденно, не используя слэнг и точно без грязных слов, которыми битком набит рот Габриэля.

Зря я о нем вспомнила: стоило подумать — и сразу в ноздрях распустился его запах, от которого немного кружится голова.

Электронный голос в динамиках объявлять мою станцию, я быстро извиняюсь, желаю Алексу хорошего дня — и выхожу из вагона. Алекс прилипает ладонью к стеклу, подмигивает и по движению губ читаю его: «Еще увидимся, Кира Викторовна».

У мамы простуда. Ничего страшного, но на всякий случай вызываю «скорую». В ее возрасте любое неправильное лечение может грозить осложнениями. Так проходят все выходные: днем я сижу с мамой, ночью — делаю переводы.

А в понедельник утром, поспав всего пару часов, иду на работу, где меня сразу вызывают к директору. Понятия нее имею, что успела натворить, но тут уже весь «педсовет»: директор, заучи и даже классная руководительница, у которой я прохожу практику.

Меня увольняют. Вот так, запросто. Я с трудом понимаю, что вообще происходит, но это похоже на странный суд, без адвоката. Завуч, Евгения Юрьевна, говорит, что она не могла оставить просто так тот случай с цветами, и как бы ей не хотелось, она вынуждена была обратиться к директору со своими подозрениями в моем аморальном поведении. Я даже не успеваю ничего сказать в свою защиту: меня обвиняют и сходу выносят приговор — виновна.

— Я ничего не сделала, — пытаюсь доказать я, но вряд ли кого-то интересуют мои оправдания.

Евгения Юрьевна предосудительно качает головой и кладет передо мной планшет, на экране которого мое фото в той дурацкой шапке. На странице Алекса Морозова. И приписка: «Мой Бермудский треугольник».

— Послушайте, это просто недоразумение. — Я все еще пытаю хранить спокойствие, но несправедливость колотит по мне сотней мелких молоточков. — Мы просто столкнулись в метро и…

— Кира Викторовна, а ведь я вас предупреждала, — перебивает меня завуч. — На вашем месте я бы не пыталась врать, иначе рискуете получить плохую характеристику от Елены Борисовны, — кивает на мою классную.

Я поджимаю губы, пытаюсь выдохнуть через нос, но ничего не получается. Приступ обрушивается внезапно: валит лавиной, подминает под себя и вышибает из легких воздух, и они сжимаются до состояния склеившейся старой жвачки. Деревенеющими пальцами нащупываю в кармане баллончик, выбегаю в коридор и делаю спасительный вдох. Наваливаюсь на стену, пытаясь справиться с дыханием.